Дмитрий Вересов - Смотритель
– Это камень от бочки, еще с прошлой осени, я все хотела убрать, да не успела, я не хотела… – вдруг бросилась извиняться женщина.
Но Павлов обреченно сунул остатки очков в карман, отчего мир стал для него окончательно загадочен, и теперь смело протянул ей рваную босоножку:
– Это ваша? – Женщина отступила вглубь сеней и скорей инстинктивно, чем осмысленно, перекрестилась. – Неужели я уж так похож на нечистую силу? – рассмеялся Павлов, которому, как любому человеку, вдруг оказавшемуся без очков, все казалось проще и свободней.
– В общем – да, – неожиданно ответила она.
Глава 11
Вернувшись домой, Маруся попыталась сесть за работу, поскольку сроки сдачи перевода миновали уже давно, но в глазах у нее почему-то все горело петушиное золото в слепящем закате, и она выключила компьютер, работавший в этой глуши исключительно как пишущая машинка.
Маруся принялась рыться в огромной шкатулке, которую нашла в доме по приезде. Шкатулка была старая, двойная, обитая жаркой медью, и пахла пачулями вперемешку с корицей и чаем. Маруся хранила в ней свои немудреные украшения, единственную помаду цвета недоспелой сливы и несколько крошечных, делавшихся некогда для всевозможных документов, фотографий тех, кем она когда-то увлекалась. Со дна шкатулки Маруся вытащила потрепанную карточную колоду и, устроившись на диване, медленно вытянула на покрывало пять карт: короля сердец, короля плюща, валета бубенчиков, даму сердец и желудевую даму. Она долго задумчиво смотрела на картинки и стала нерешительно перебирать колоду еще раз. Наконец, она остановилась на тузе и шестерке сердец, но долго колебалась. Потом все-таки осторожно и как бы украдкой положила туз обратно.
– Пусть будет сначала все-таки шестерка, – прошептала она. – Безусловно, что-то такое в нем есть, но насколько?
Гадать Маруся не умела и даже к модному таро относилась с большим подозрением именно в силу его модности. Однако в стандартных карточных фигурках она всегда видела что-то свое, личное, не менявшееся с детства и имеющее очень мало общего с традициями. Колода же, сохранившаяся в старой шкатулке, просто пленила ее своей непривычной современному человеку символикой. Это были старинные карты, смесь из французских и немецких. Масти первых являются символами предметов рыцарского обихода: пика – копье, трефа – меч, бубна – герб или орифламма, черва – щит. Вторые же вполне отражают немецкую сентиментальность, и черви изображают сердца, трефы – желуди, пики – листья плюща, а бубны – настоящие бубенчики. Был там и Дурак в виде какого-то Квазимодо.
И эти карты с их наивной прелестью, красавицами с тяжелыми косами, юношами в венецианских одеждах и благородными мужами с иконописными лицами открыли Марусе какой-то новый мир общения с простыми кусочками картона. Переводя бесконечные романы, она выбирала их героев среди своей колоды, и они жили двойной – романной и карточной – жизнью, помогая сделать перевод настоящим и живым. И вот теперь она задумчиво перекладывала карты в пары и тройки, разводила их по краям дивана и снова смешивала, глядя, кому выпадет лечь сверху и кому в каком порядке. Но чаще всего сверху почему-то оказывалась шестерка сердец, и Маруся досадливо отбрасывала ее в сторону, пытаясь разложить картинки без нее.
За окнами потемнело, и непреодолимо захотелось спать. Маруся положила в чашку пять ложек растворимого «Чибо», но отдававшая кислым жидкость не помогала и даже приблизительно не напоминала настоящий кофе – единственную вещь, на которую когда-то она не жалела денег. Противного Вырина так и не было, и Маруся не хотела ложиться, во-первых, все-таки волнуясь, а во-вторых, чтобы не вставать посреди ночи, когда пес начнет нагло скрестись в дверь, которую мог бы открыть и сам.
И когда заскрипели ступеньки, и шестерка сердец снова словно сама собой легла сверху, она вздохнула с облегчением, ибо на миг ей показалось, что никакой тайны и нет, и все случившееся – только и есть эта ее игра в старые карты. Но, уже входя в неосвещенные сени, она почувствовала, что это не Вырин. Тем не менее все еще цепляясь за какую-то призрачную надежду, проверила. За дверью, сжимая в руке рваную босоножку, стоял парень. Маруся с испугом увидела, что босоножка ее, а, вглядевшись в несколько смущенное лицо пришедшего, едва не задохнулась от неожиданности.
Перед ней стоял тот самый человек с острова, впрочем, вполне реальный, плотский, неловко улыбавшийся своим большим, но твердым ртом. И Маруся видела, что он, в отличие от нее самой, не узнает ее. Тогда зачем и как он пришел сюда? Взгляд ее снова упал на голубую босоножку, и, как во сне, в доли секунды она представила, что он зверем бежит бором и болотами по запаху этой тряпки, брошенной ею на берегу. То есть так мог бы бежать Вырин, странная собака, оборотень, на пустынной улице, скрывшись от шоссе, перекидывающийся три раза через голову и становящийся молодым человеком в очках…
Но молодой человек махнул головой, и очки упали, еле слышно звякнув о камень, который она клала на бочку с капустой. Капусту эту, видя ее полную бытовую неприспособленность, солила для нее соседская старуха.
И Маруся ушла в комнату, открытой дверью зовя незнакомца за собой. Он нерешительно вошел, она жестом усадила его на диван с разбросанными картами и налила еще не остывшего кофе. Мужчина сел и зачем-то положил босоножку на стол, словно она была не обувью, а каким-то важным документом.
– Меня зовут Маруся… Мария, – поправилась она. – Вы не волнуйтесь так… из-за очков… и прямо скажите, зачем пришли. Я пойму, я все пойму. – И Маруся почти ласково положила свою худую руку на рукав его синей толстовки. Но не успел он раскрыть рта, как она перебила и его, и себя: – Нет, давайте лучше я расскажу, только не пугайтесь. Вы, сами не зная как, оказались на берегу одной реки без названия и там нашли порванную женскую босоножку. Она пахла… ну, не так, как обычно пахнет ношеная обувь, а так… особенно, непонятно… словом, неважно, и вы… вы помчались по следу, напролом и пришли сюда… – «Боже, что я несу и зачем?» – ужаснулась Маруся, на самом деле этими бредовыми словами пытаясь избавиться от первого ощущения на крыльце. Но, как ни странно, молодой человек не выскочил из дома, как от сумасшедшей, а рассмеялся:
– К сожалению или к счастью, я все-таки не собака, хотя ваше начало вполне справедливо. Я действительно оказался на берегу очень странным образом и нашел вашу босоножку – она ведь ваша, правда? – в одном очень странном месте. Но дальше все совсем не так. Я просто поехал домой, кончился бензин, заправка в Рождествене закрыта, поехал сюда и на обочине увидел вторую. Необычное совпадение, правда? И я, как идиот, пошел искать вас – человека, который тоже был в том странном месте, чтобы узнать хотя бы что-то…
– А как вас зовут?
– Павлов… то есть Сергей. Я понятно говорю? – вдруг забеспокоился он.
– О, да. Даже слишком. Но вы недоговариваете.
– То есть?
– То есть – да, босоножка моя, вы меня нашли, но что дальше?
– Тогда расскажите мне, что это за место, что за река – вы, местные, всегда все вокруг знаете.
– Я не местная и тоже не знаю этой реки и этого берега.
– Но вы же там были!
– Вероятно, точно так же, как и вы. – Марусе вдруг стало жалко этого, скорее всего, какого-нибудь небедного, но совершенно недалекого менеджера, который не понимает во всем происшедшем с ними в последнее время гораздо больше нее. Почему то, что случилось, случилось с ней, Марусю, вообще, удивляло не очень. Она всегда так мечтала о той жизни, так много о ней знала, так любила ее и верила, что… Случаются же чудеса – и все дело только в том, как их продлить, вернуть, сделать жизнью. Но как нечто, судя по всему, подобное могло случиться с ним?..
Там на острове она плохо его разглядела, но все-таки он представлялся ей более романтичным, более старинным, наверное, более похожим на нее саму. А тут перед ней сидел некто из чуждого ей племени «манагеров», довольный собой и окружающим, явно при деньгах. И все-таки было в его упрямых и широко расставленных близоруких глазах какое-то тепло и еще какая-то тоска и растерянность, из-за которых Марусе вдруг стало его жаль. Жаль остро, нутром, по-бабьи. – И вы уж лучше честно все рассказывайте, с самого начала, – участливо обратилась она к своему неожиданному гостю.
– Но вас это не касается! И почему я должен…
– Потому что я тоже была там! Потому что это вы испортили мне все своим дурацким неуместным стеклом, этой явно современной дамочкой, всем этим нынешним, мерзким, продажным, плюющим на прошлое мирком! – и Маруся горько расплакалась, еще горше, чем рыдала вчера на черничном берегу.
Павлов даже на какое-то время онемел от такой неожиданности – и от несправедливости. А через секунду по глазам его словно полоснули ножом.
– Но, послушайте, Мария, это же вы вошли, все сломали своей никому давно не нужной стариной, отняли у меня ту, о которой я, может быть, всю жизнь мечтал! Это вы виноваты, вы, а не я!
