Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)
А сейчас у Томаса другая – из-за нее и ко мне пришел.
Илина – румынка, по-немецки – кое-как, Томас хотел узнать, где я учил язык, на какие ходил курсы и почем. Он торгует страховками и в «почем» отлично разбирается.
– Индивидуальные, но за тысячу, – докладывал Томас, когда мы уже ели (он – салат зеленый, а я – и салат, и плов, и дыню: я не романтик, а похудеть мне надо бы только самую малость). – Момент, говорю, – он выставил ладонь, будто что-то пригибая, – вернись на землю, дорогая.
Курсы немецкого, которые Томас нашел, непомерно дороги, а ему неопределенный срок двоих кормить, ему надо найти недорогой и эффективный вариант, чтобы его Илина заговорила с ним на одном языке.
– Лучше в группе заниматься, – сказал я, вспоминая давние уже обстоятельства своей учебы, – с такими же, как она. Ей же нужны будут социальные контакты. Не с тобой же одним разговаривать.
– Илина если здесь по улице пройдет, – Томас щелкнул пальцами, витой стул под ним, подобранный мной на помойке, все скрипел, – сразу пятерых с собой может взять. Сексапильная телка, надо честно сказать. Я в центре давно не был, не знаю же, а там дорогу ремонтируют. Опоздал, Илины нет. Звоню, объясняю, айм соу сорри, кэн ай. У нее английский тоже так себе. Заскочил в машину, примчался.
– Ну, да, сексапильная же телка.
Он посмотрел на меня с преувеличенным упреком, а стул под ним так и стонал надсадно. (Я боялся, что развалится, как случилось на рынке, в самый разгар винопития, после чего Томас сел на диету, от которой, как видно, был только вред… О чем только не думаешь, разговаривая и умудряясь одновременно внимательно слушать, а я слушал очень внимательно: мне симпатичен этот одышливый толстяк.)
– Сначала у нас ничего не было, – сказал он, – это правильно, считаю.
– Но потом-то было.
– Да! – гаркнул он. – Всеми соками обменялись.
Томас – романтик, ему не до подробностей. А мне наоборот, только они и интересны, в них суть, мне кажется. Я не романтик, у меня колкий лед в глазу.
– А разговаривали как? – спросил я.
– Слава богу, есть гугль-переводчик. Всю ночь сидели, писали, то я, то она. – Томас потер глаза (слезы? пот со лба набежал?). – Ее поработили. Этот негодяй, полунемец-полурумын, вызвал ее и запер. – Он назвал улицу, которую я тут же забыл. – Я говорю ей: дай адрес, имя, я заявлю в полицию. А Илина говорит: ты не знаешь, что будет, не надо. Пишет мне, пишет, а сама плачет. – Голос у него него пресекся. Он снова принялся за салат.
– Вот же козел.
Я знаю одну русскую женщину, которую немецкий изверг на цепи держал. Сложная история.
С Илиной (правильно пишу ее имя?) Томас познакомился по Интернету. Он и сайт назвал, только название его тут же выветрилось, потому что лишняя мелочь. Он как-то с Илиной встретился, и не раз даже; затем она уеха ла назад, в свою румынскую пампу, где-то рядом с молдавской границей. Томас начал читать про Румынию все подряд, и теперь даты буквально отскакивают у него от зубов (а салаты мои ест вяло, будто повинность выполняет). Томас знает теперь, что городок Илины построили евреи, а там, где евреи, экономика цветет, что и было: дома, говорит, красивые выросли, бульвары; а дальше, уже во времена Второй мировой, румыны евреев отстреливать начали – и увял цвет, остались только архитектурные памятники.
– Как они живут! Ты не представляешь! – опустошив наконец тарелку, воскликнул он.
– Не волнуйся, отлично представляю. Там – как у меня в Сибири, только теплей.
– Да ты знаешь, как Илина живет?! Она с подругой живет! Вся квартира – как вот эта комната: и спальня, и гостиная, и кухонная ниша, и туалет. Все! А дороги!.. – Он ухватился за пухлые щеки, сдавил их слегка. – Яма на яме. Привез ей парфюм. Недешевый, само собой, а у нее туфли из… – Томас назвал фирму.
– Разбитые? – Я подумал, что если у человека есть вкус, то не важно, какой фирмы его туфли. У Томаса вкуса нет совсем (да и сложно иметь вкус, когда любая одежда по швам трещит).
– В пассаж пришли. Там эти русские везде… извини. В мехах и бриллиантах.
– Извиняю. И в губах еще, да.
– Говорю: купи себе новые туфли, – отдаю кошелек и ухожу. Она, конечно, самые дешевые купила. А ее подруга – я ей тоже по мелочи привез – подарила мне сервиз. Не знаю, дорогой или нет, не важно – важен жест. Сто пятьдесят евро за перегруз заплатил. Дешевым же летел. Мог бы оставить сервиз, а забрать позже. А эта дура на регистрации…
– А чем Илина занимается? – перебил его я. – Образование у нее есть? – Образование для меня кое о чем говорит. Хотя, конечно, кого только университеты не воспитывают…
– Она ветврач! У нее средний балл «девять и один», это почти как наша «единица»!
– Умная, – сказал я не без облегчения.
Хотя если умная, почему запереть себя позволила? Да и была ли тюрьма? Как встречалась она с Томасом, если под замком у зверя-полукровки сидела?
Побыв на цепи год или два, моя знакомая русская сбежала от своего немецкого изверга, вышла замуж, потом еще, и всякий раз – так она рассказывала – злые мужчины били ее, горемыку. Сейчас любовник бьет, и мне ее не жаль. А милая девица одна, москвичка, спрашивала меня как-то про один голландский город: хороший ли, стоит ли ехать? Ее замуж голландец позвал. «Ты его любишь?» – спросил я. «Да, я смогу по всей Европе без визы ездить», – ответила она.
Нет им числа.
Как люблю я этих сучек всех возрастов и национальностей, этих торговок патентованным счастьем, эквилибристок елея, змей-заклинательниц, профессиональных идиоток, гениев алгебраических гармоний, щупательниц недр, изымательниц активов – всех цветов и сортов. Как люблю я их, неутомимых искательниц слабины, душек этих, пушистых и мяконьких, с глазами-блюдцами, поющих нескончаемую свою песнь – как жила и страдала, как неодолимые силы ввергли, как обрекли…. И слезы по щекам, и трясутся нервно метафорические сиротские бантики.
Я люблю их, я ими любуюсь, я могу себе это позволить, у меня лед в глазах, им нечего у меня брать – даже пример.
– Нужно быть осторожным, – осторожно начал я.
Незадолго до того, как злющая архитекторша его бросила, Томас рассказывал, какую шикарную они сыграют свадьбу.
Томас понял меня с полуслова:
– И что? Что я теряю?! Только время!
И время, и чувства, и деньги, а главное, надежду.
А если не будет надежды у этого нелепого немца, то он опять жрать начнет, как свинья, или завалится в клинику с неврозом, или, еще хуже, будет ходить, полный таблеточного счастья, будет пугать людей своей эйфорией – мне рассказывали про Томаса, мне было жаль его очень.
– Не получится – уедет, – сказал он. – Теперь я думаю только позитивно. И пока все идет только в плюс. – Он открыл папку, там были копии документов на румынском. Сертификаты чего-то ветеринарного.
– Хорошая бумага, – сказал я. Копии были цветные, а бумага плотная, глянцевая, почти как пластик.
– Если уж делать, то как следует, – сказал он, перекладывая листы. Один из них был распечаткой фотографии – наверное, из Интернета.
– Это она?
– Да, смотри какая.
– …
Она была головокружительно хороша.
И что после этого? Верить?
Фрау Шредер – фрау Кнопф
Деревня немецкая, небольшая, обустроенная скучно: двухэтажные домики блеклых тонов – розовые, желтые, голубые – поставлены рядами, без всяких палисадников впереди, как будто детские кубики. Ряды глухие, без просвета, а за ними жизнь кипит.
Вот две старушки. Живут по соседству. Фрау Шредер – Фрау Кнопф. У них «холодная война».
У одной, фрау Шредер, я часто останавливаюсь: ее сын приходится мне приятелем, и если мы шумной толпой едем на машине к Северному морю, то есть возможность переночевать в этом желтеньком доме – сделать по пути остановку.
О другой, фрау Кнопф, я слышу всякий раз, когда бываю в доме фрау Шредер, а потому и вспоминаю старушек всегда парно.
Фрау Шредер – фрау Кнопф.
Фрау Шредер – высокая, худая, подтянутая, кудри залакированы волосок к волоску, на кашемировой нежно-розовой груди тусклый черный камень в серебряной оправе; была бы воплощенной леди, если б не некрасивая растоптанная обувь, в какой удобно отекшим ногам.
Фрау Кнопф – круглая, седенькая, глаза светлые, выпуклые, будто в два круглых аквариума воды налили, и рыбки там, по одной в каждом, живые и мелкие; была бы русской, носила б цветастый платок по плечам, но она немка, и на ней что-то вроде вязаной кацавейки.
Сухощавая фрау Шредер ходит не спеша, хозяйство ведет с толком: дети, которые приезжают к ней в гости (то все трое разом, то поодиночке), завтракают не позднее десяти. Правило соблюдается неукоснительно. Однажды я проспал, и наутро внизу, в столовой, меня ждало бескрайнее поле белой скатерти с сиротливо ютящимся на краю утренним ассортиментом: чашка с блюдцем, тарелка, нож, ложечка, салфетка, термос с кофе, тарелка с колбасой и сыром, баночка варенья, яйцо в стаканчике, укрытое самодельной вязаной шапочкой. Мне стало стыдно, с той поры я старался не опаздывать, как бы сладко ни спалось мне в деревенской тиши.
