Таньчо Иванса - НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)
– Вам чай, кофе или чего-нибудь покрепче? – кричит она, умудрившись одновременно шмыгнуть носом и прокашляться, прогоняя ком в горле.
– Это вы мне? – переспрашиваю, тут же оценив степень идиотизма собственного вопроса. В зале кроме меня и хозяйки ни одной живой души – к кому же ей еще обращаться?
– Вы что, издеваетесь? – истерически взвизгивает она.
– Простите, ради бога, – говорю примирительно. Рассерженную тигрицу можно угомонить только собственным спокойствием.
К тому же мне совершенно неожиданно становиться жаль ее: несколько предательских слезинок, превратили макияж хозяйки в неаккуратные черно-голубо-красные пятна; прическа выглядит так, словно по ней пробежался штормовой ветер; в голубых глазах ярость, отчаяние и разочарование одновременно. Да что там, в глазах… она ВСЯ – ярость, отчаяние и разочарование!
Подчиняясь не свойственному мне обычно приступу сопереживания, пересаживаюсь на высокий стул возле стойки.
– Коньяк, – сообщаю коротко. – Две порции – мне и вам. Вам необходимо выпить, а я составлю вам компанию, раз уж больше некому. И заплачу.
Хозяйка удивилась, но промолчала. Достала откуда-то из-под стойки початую бутылку, разлила бронзовый напиток в два широких бокала, один из которых протянула мне.
– Он вернется и никогда больше вам не изменит. Даже в мыслях, – в качестве тоста легкомысленно обещаю ей, подняв бокал. – Поверьте! Кому как не мне знать такие вещи.
Это кстати – правда! Среди друзей моих бытует мнение, что многие из подобных пророчеств, сдуру брякнутых мной в качестве утешения – сбываются. Проверено и сертифицировано, так сказать! Моя знакомая – Сашка – предлагала мне даже открыть предсказательный салон. Не понимает, наивная, что у меня не дар, а сплошное недоразумение. Люди ведь верят в то, во что хотят верить. А если им с самым серьезным выражением лица и внушительным голосом пообещать, что все будет путем – они сами, силой своей веры, получат желаемое. Простая арифметика и нерушимый закон мироздания!
– Вы что, ясновидящий? – скептически переспрашивает хозяйка. Однако в ее глазах я вижу совсем другое – надежду.
– Немного, – ответствую. Вроде как стыдливо, опустив взор.
На самом деле я просто стараюсь подавить желание улыбнуться борьбе ее чувств, а то плакал бы весь затеянный мной спектакль!
После моего легкомысленного заявления воцаряется тишина. Хозяйка видимо обдумывала мои слова, а я… Я просто смотрю в окно, с удивлением отмечая, что ветер начинает затихать так же внезапно, как и начал.
Не ветер – вьюга! – подумалось вдруг. Вьюга – женского рода!..
Когда я вошел, хозяйка скандалила – и яростные порывы ветра, едва дверь с петель не сорвали.
Я утешал хозяйку, а когда начала успокаиваться – и вьюга поутихла.
Так вот почему снега на этой улице не меньше, чем отчаяния в ее глазах!.. Вьюга в этом городе – женщина с оплывшим макияжем, полностью разочаровавшаяся в свои сорок в мужчинах и жизни. Отчаявшаяся и озлобленная. Вон, даже дерево многолетнее умудрилась сломать, бедняга!
И действительно – разделенный пополам тополиный ствол полностью перегадил проезжую часть, организовав моментальный затор. Через окна кафе доносятся истерические гудки водителей, не имеющих возможности проехать сквозь стихийно возникшую баррикаду…
О, черт, кажется, я только что совершил одно из самых странных открытий всех времен и народов!
– Хотите кофе? – спрашивает случайная жертва титанических усилий моего ума.
– Не откажусь, – улыбаюсь.
Хозяйка включает кофе-машину. Та тихонько потрескивает, попыхивает паром, шуршит и булькает струйкой напитка. А мы продолжаем молчать: я – пришибленно, она – задумчиво.
Отмечаю, что от ярости пышногрудой хостессы не осталось и следа. Снег на улице падает вертикально, не потревоженный ни одним случайным дуновением.
Как бы мне хотелось проверить свою догадку! Разозлить ее что ли?.. Словно в ответ этой импровизированной молитве, двери кафе распахиваются, и на пороге возникает наш нашкодивший бой-френд. Присмиренный, с букетом мороженых роз в руке.
Хозяйка шумно вдыхает и взглядом мечет молнии – вьюга с новой силой начинает терроризировать оконные стекла. На их дребезжание оборачивается даже обидчик моей хостессы!
Отползаю на безопасное расстояние, стараясь, тем не менее, держать ухо востро. Шутка ли – моей теории необходимы веские доказательства, иначе ее можно смело считать бредом разыгравшегося воображения!
Сначала мои протеже шумно ругаются, заглушая яростную ветро-снежную симфонию за окном. Через пять минут они мирятся и умиротворенно затихают…
А я выхожу на улицу, дабы не нарушить случайным чихом воцарившуюся идиллию. А там – солнце… Зимнее, конечно – но кто же в этой ситуации придираться-то осмелится? Солнце и ни единого завалящего сквозняка! Тишь да благодать…
Вот и лечу на новообретенных крыльях по тротуару, повторяя про себя как мантру: «Вьюга в этом городе – женщина, с потекшим макияжем и отчаянием на дне голубых глаз»…
Жил-был художник один
Он всегда выбирался на Андреевский по воскресеньям. Только по воскресеньям. Он не любил продавать свои работы, хоть и жил впроголодь. Интуитивно чувствовал: каждый взгляд праздного зеваки, каждое слово, брошенное вскользь, комментарий случайного зрителя просто так, на ходу, и картина теряет магическую силу, которой он ее наделял, пока кисть порхала по холсту, а в голове звучала музыка. Каждый раз разная, но всегда незнакомая.
Когда работа подходила к концу, Художник чувствовал себя обессиленным и опустошенным. Масло высыхало, он спал на матрасе в мастерской и видел сны о только что законченной работе. В его снах краски смешивались, изображения менялись местами, двигались, и изредка Художнику даже удавалось постичь замысел, который Творец вкладывал в работу, написанную его рукой.
Он не считал свои работы чем-то особенным, возможно они даже и не были таковыми. Сейчас, когда история закончена, глупо судить, да и не о том речь пойдет.
В то воскресенье, он ехал в автобусе по направлению к Спуску.
Дорога сулила быть долгой – расстояние немаленькое, да и водитель решил, что сорок километров в час это вполне отлично и замечательно и зачем что-то менять?
Художник слушал первый и единственный блюзовый альбом Хью Лори и смотрел в окно. Центр Киева всегда удивлял его, хоть он и переехал в город аж девять лет назад поступать в художественное училище. Художник и тогда постоянно обалдевал, наткнувшись среди дворов сталинских построек на ветхий особняк начала двадцатого века, а то и девятнадцатого, полуразрушенный и пустой, с крысами и граффити, гниющий и никому не нужный, но все еще гордый и невозмутимый; или, скажем, на живописную клумбу возле административного здания, или на бомжа, весь вид которого, стать и запах вместе, так и кричал о голубой крови, воспитании, а отсутствие жилья и ванны это как бы не из его жизни. Хоть бери и рисуй. Но вечно было некогда – рисовать тогда приходилось исходя из принятой Министерством Образования учебной программы, а по вечерам, они все подрабатывали: кто декорациями в театре, кто афишами в кино, кто разукрашиванием площадок в детских садах – кому как повезло. Но и даже спустя время невозможно равнодушно взирать на старинные районы Киева: каждый раз что-то новое. От случайного солнечного блика или, наоборот, тумана; от пелены дождя или предновогоднего снега – город всегда удивительно преображается, приоткрывает то, что скрыто и прячет то, что было на виду.
В то воскресенье, Художник заметил, что началась осень. Червонное золото листвы и позолота храмов на горе ничуть не уступали золоту осенних солнечных лучей, все еще согревающих, но уже не горячих.
Он слушал музыку, когда к вязи фортепиано и саксофона, прибавились звуки совершенно посторонние и уж точно не такие приятные. Скрипучий старческий голос что-то бубнил и бубнил с соседнего сиденья. Художник решил, что к нему обращаются, вытащил один наушник, повернулся и прислушался.
Рядом с ним сидела ветхая старушонка, не слишком опрятного вида. Блуждающий взгляд, съехавший на бок платок, покрывающий серо-серебристые пряди, которые оказались неумело закрученными на папильотки локонами, платье ветхое: какого оно было цвета или окраса уже не поймешь, но фасон его очень напоминает те, что носила прапрапрабабушка Художника, не пережившая первую мировую. Платок с ним уж точно никак не вязался, как и сетка советских времен между коленей с пустыми бутылками и воткнутым среди них как попало батоном:
– … Ягодки собирала в лесу нашем, в салки с дворовыми играла, а зимой на пруд бегали кататься…
Она рассказывала что-то. Никому конкретно, просто в воздух:
– … Мне тогда восемь было. Пап; нанял гувернера-француза, хотя французский тогда уже вышел из моды. Он был беспрекословен – немцев итак развелось, как собак не резанных – шептал папа на языке Вольтера, опасаясь, но не прячась… Статный был юноша, баловал меня, как дите малое. Да вот однажды разбил маменькину вазу китайского фарфора. Рыдал в чулане, когда я его нашла. Маменька суровая была, все поместье о том знало. Дозналась бы – сперва выпорола бы, а потом прогнала бы прочь. Я тогда первый раз соврала – так гувернер мне до души лежал. Сказала, что мячом. Мать потом с розгами в руке гонялась за мной по двору битых два часа, да притомилась, из сил выбилась, а я до утра проспала в хлеву с буренкой нашей. Обошлось, слава Николаю-Заступнику. Сегодня праздник его, да именины пресвятой Феклы-мученицы. На службе была в соборе, помолилась за папеньку с маменькой – Царствие им Небесное да земля пухом. Столько народу, боже ж ты мой…
