Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)
А когда пришел к товарищу Закевичу опять (я у него по запарке забыл Ларисину указку), то он уже топал ногами и на меня, но как-то без энтузиазма, а скорее по инерции, и я, прижимая к сердцу ладонь, заулыбался, что я бы, конечно, с удовольствием все принес обратно, но гравюры, к сожалению, уже слишком высоко в небе, где-нибудь над Байкалом на пути в Москву, и так велел сам художник, а для меня слово художника – закон (а на самом деле – в Лешкином погребе глубоко под землей), и товарищ Закевич в сердцах чуть было меня этой указкой не пристукнул и, грозя мне вдогонку пальцем, вытолкал вон за дверь.
Но когда в прошлом году после очередного семейного скандала и бессонной ночи в будке с самописцем на Дукче (Лариса была еще в отпуске, а Лешка неожиданно куда-то пропал) я надумал поменять свою комнату в Ленинграде на квартиру в Магадане, то по объявлению вдруг опять наткнулся на товарища Закевича, на этот раз в его квартире, у него тут прямо на улице Ленина 48 квадратных метров (две комнаты плюс 12 метров кухня), но он согласен и на 11 с половиной в коммуналке и его даже не смущают 13 моих соседей; ему бы только зацепиться, а дальше он будет держать курс на Крым, конечно бы, лучше напрямую, но из Гурзуфа на Колыму никто добровольно не едет; а так хочется на старости лет погреться, ведь он здесь уже, шутка ли, почти сорок лет и начинал простым следователем, а теперь вот уже главный прокурор; он, правда, меня (сначала я даже немного понервничал) так и не узнал, наверно, слишком волновался, и все показывал мне балкон и свое собственное произведение искусства – облицованный голубой плиткой раздельный санузел; конечно, тут будет посвободнее, чем в будке на Дукче, но я все-таки не рискнул, хотя и оставил товарищу Закевичу надежду, пообещав ему еще подумать, учитывая, что ночевать в неутепленной будке, глядя на надвигающуюся зиму, становится все проблематичнее; к тому же Зоя меня накнокала и здесь – и опять все в той же надежде «подержать меня за ноги», и после замера уровня и бутылки «Перцовой» я, захлебнувшись в синеве, пошел на дно прямо на нарах и то же самое и в парикмахерской, но это уже зимой, где я подрабатывал во «вневедомственной охране», только теперь уже не на нарах, а в кресле; и в порыве откровения Зоя мне пообещала, что, пока она жива, «если я, тварь, от нее сбегу», то мне здесь, в Магадане, не жить, а Зоя свои слова на ветер не бросает; и это еще опаснее любого товарища Закевича (теперь, правда, говорят, ушел на заслуженный отдых).
И потом я же пришел в прокуратуру сам, а сюда меня все-таки вызвали. Но, с другой стороны, а где же тогда документ? Хотя бы прислали повестку. Ну, на худой конец, пригласительный билет.
И я решил ничего не писать. Тем более что Федор Васильевич все шпарил и шпарил (все разворачивал свои вопросы). И меня это уже начинало раздражать.
Наконец он от своей писанины оторвался и, велев мне придвинуться поближе (не совсем, правда, понятно, зачем; но я, конечно, даже и не пошевелился), стал читать содержание.
Вопрос № 1
Какие магнитофонные записи у вас имеются? Имеются ли среди них политически невыдержанные? И если имеются, то какие?
Вопрос № 2
Какие литературные произведения у вас имеются? Имеются ли среди них политически невыдержанные? И если имеются, то какие?
Вопрос № 3
Какие собственные литературные произведения у вас имеются? Имеются ли среди них политически невыдержанные? И если имеются, то какие?
Вопрос № 4
Позволяли ли вы где-либо и когда-либо политически невыдержанные высказывания? И если позволяли, то какие?
А дальше шли вопросы, как выразился Федор Васильевич, уже более конкретного порядка. Сначала про ребят с острова Даманский и песни Пахмутовой (позволял или не позволял?). Потом про международный сионизм (утверждал или не утверждал?). И, наконец, про рукописи на даче Солженицына (передавал или не передавал?).
Я еле-еле его дослушивал и, ерзая от нетерпения, все ждал, когда же он закончит. А когда он замолчал, то как бы поставил окончательную точку, сообщив, что ни на какие вопросы я ему отвечать не собираюсь.
Надо было, конечно, произнести это посуровее, не то чтобы стукнуть по столу кулаком, но все-таки; а я как-то, наверно, промямлил, и получилось не совсем вразумительно.
Но Федор Васильевич сразу же перестал улыбаться и даже не то чтобы ахнул, но состроил такую скорбную гримасу:
– То есть как это не собираетесь?!
И со стороны могло показаться, что он просто поражен.
А я, в свою очередь, постарался напустить на себя такой скучающий вид:
– Да так.
И теперь Федор Васильевич даже как будто спал с лица, и мне его, честно говоря, сделалось жалко. Он опустил глаза и как-то горестно произнес:
– Вы меня, Анатолий Григорьевич, просто огорчаете. Ну, хорошо. Допустим, всего этого не было. Вот и напишите.
Но я все равно не сдавался:
– Нет. Не напишу.
И он теперь прямо-таки изумился:
– Но почему же?
Я объяснил:
– Да потому что не хочу заводить сам на себя дело, которого нет.
И здесь он, изображая дружелюбие, участливо рассмеялся:
– Вот мы и хотим, чтобы вы все объяснили. И чтобы не было никакого дела.
Но я продолжал настаивать на своем:
– Вот я начну вам все объяснять и этим самым и заведу на себя дело.
Федор Васильевич все продолжал смеяться, но теперь уже как-то не совсем весело.
– Странный вы какой-то, Анатолий Григорьевич, человек, все что-то подозреваете. Все думаете, что вас здесь хотят на чем-то поймать. Ну, неужели вы все еще не понимаете, что мы только хотим во всем разобраться и, как я вам уже говорил, если потребуется, протянуть руку помощи.
И я ему еще раз повторил, что совсем не собираюсь оставлять в этом учреждении свою подпись.
«Покажите тогда обвинение, заводите дело, вызывайте свидетелей, устраивайте очную ставку…»
В каком-то справедливом недоумении он уперся скулой на кулак, напомнив своим обликом Аленушку с картины художника Васнецова. Ну, как же ему меня все-таки убедить? Вот ведь какой чудак, не верит! И откуда только в наши дни берутся эти отчуждение и недоброжелательность? Да. Во времена Магнитки и Днепрогэса такого, пожалуй, не было. И много, очень много еще предстоит поработать, прежде чем мы станем свидетелями торжества новых идей.
И, как бы зарядившись пафосом крылатой фразы, на этот раз он даже встал и, пройдясь по кабинету, неожиданно отчеканил, что по такому-то параграфу такого-то свода законов человек, вызванный в их организацию, ОБЯЗАН по первому требованию давать им письменное объяснение. (Теперь я, конечно, понимаю, что совершил большую оплошность, что сразу этот свод не потребовал и тут же его внимательно не прочитал.)
Но ведь там, если даже такой закон и существует, речь идет о человеке уже ПОЛИТИЧЕСКИ НЕВЫДЕРЖАННОМ.
Представляешь, такой вопрос: позволяли ли вы где-либо и когда-либо ПОЛИТИЧЕСКИ НЕВЫДЕРЖАННЫЕ МЫСЛИ? И если позволяли, то какие? Наверно, тоже специальный параграф.
Федор Васильевич опять уселся за стол и, оседлав своего конька, снова продолжил наш теоретический спор: мог я или не мог сказать тогда такое, что «всех просто-напросто поразило». И тогда я решил сменить тактику и напустить на себя маску «униженного и оскорбленного».
Практически здесь может быть только одно из двух: либо тот, кто на меня написал, клевещет, и тогда он, значит, подлец, либо, наоборот, раз я сейчас упорствую, то, значит, клевещу я и скрываю теперь свое подлинное лицо – когда трезвый, а раскрыл его по-настоящему тогда, в пьяном виде; а то, что я был пьяный, не только не снимает с меня вины, а даже, наоборот, еще больше ее усугубляет; ведь недаром же говорят в народе: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
– А значит, – уже почти кричал я, все больше и больше распаляясь, – вы считаете меня отпетым негодяем и пытаетесь это доказать!
И Федор Васильевич, уже не на шутку обеспокоенный, стал меня успокаивать, что они совсем и не считают меня подлецом, «ну, что вы, Анатолий Григорьевич!», а даже совсем наоборот, просто они хотят мне показать, что я тогда просто не подумал.
– Ведь бывает же, возьмем, к примеру, и такое: свой человек, рабочий, фронтовик, имеет правительственные награды, и вот, по пьяному делу, ругает советскую власть, которую сам же, проливая кровь, защищал. И тут, вы же со мной согласны, сразу видно, что человек просто не думает, а оступается. Так что ж мы, по-вашему, сразу же станем его наказывать? Нет. Мы его сначала предупредим и протянем ему руку помощи…
