Саша Филипенко - Красный Крест. Роман
– Там захоронены ваша дочь и муж? – разглядывая в запотевшем окне незнакомые улицы Минска, спрашиваю я.
– Нет, у меня там никого нет.
– Тогда зачем мы едем туда?
– Вы ведь недавно здесь, да?
– Да.
– Тогда вы, наверное, не знаете, что наши власти решили снести Куропаты и продолжить через кладбище кольцевую автодорогу.
– А что, рядом построить дорогу нельзя?
– Судя по всему, нет. К тому же важно понимать, что это политический момент. Наш лидер до мозга костей красный. Ему не нравится, что мы чтим память жертв репрессий. Сталина здесь принято восхвалять, а не ругать. Люди уже несколько месяцев охраняют мемориал, но власти не сдаются. Сейчас они подгоняют в Куропаты грузовики и бульдозеры, собираются валить вновь установленные кресты.
– Я не верю, что в 2001 году, после всего, что нам известно, это кому-нибудь придет в голову.
– О, Саша, как я завидую вашей наивности! Что ж, прямо сейчас у вас будет шанс лично познакомиться с этими людьми.
Оказавшись на месте, я вижу людей с национальной символикой. Против них превосходящие силы милиции. Татьяна Алексеевна предупреждает, что половина пришедших – сотрудники Комитета госбезопасности в штатском. «Будьте осторожны!»
Моросит. Атмосфера нервозная. На моих глазах появляется подкрепление. Ребята в коричневом камуфляже с улыбками приветствуют коллег. Слуги народа. Молодые люди пожимают друг другу руки и, вероятно, отчетности для, без энтузиазма, буднично начинают арестовывать активистов. Несмотря на царящую напряженность, мне кажется, что представители правоохранительных органов, в отличие от протестующих, нисколько не волнуются. Более того, люди в форме пребывают в хорошем настроении. Активисты их не пугают, а собственная работа, кажется, даже нравится. Из милицейской машины доносится песня какой-то местной поп-группы:
Ты мне откроешь двери
И я скажу на ушко:
Я и есть твой бог —
Меня зовут любовь
Я и есть твой бог
Меня зовут любовь
Если поверить смог
Поверишь вновь и вновь…
Вокруг колесят грузовики с песком. Рядом с нами стоит бульдозер. Вероятно, именно этой машине надлежит выдирать кресты.
– Татьяна Алексеевна, мне кажется, ребята, которые защищают мемориал, вполне могли бы справиться и без вас.
– Ну почему же? Почему бы милиции не арестовать и девяностооднолетнюю старушку?
– Вы правда думаете, что они решатся сносить кресты?
– Если только мы отступим.
Татьяна Алексеевна вручает мне свечу. Я зажигаю ее и прикрываю рукой. Мне до последнего не верится, что кому-то придет в голову разгонять нас, однако спустя полчаса, после нескольких локальных стычек, ОМОН идет в наступление. Включаются дубинки, мелькают береты. Мы вдруг оказываемся в окружении милиционеров. Какой-то накачанный верзила толкает меня. Я остаюсь на ногах, но получившая вслед за мной удар Татьяна Алексеевна оказывается на песке.
– Что же ты делаешь, сволочь?!
Нас тащат по песку. Не бьют, но, повалив на землю, волокут в сторону милицейских «пазиков». Я вижу, что за моей спиной еще продолжается зачистка, но меня это уже не касается. Стряхнув песок с куртки, я улыбаюсь Татьяне Алексеевне.
– Быстро парни работают. Я даже понять ничего не успел. За что они арестовали нас?
– За то, что вы приехали почтить память репрессированных.
– Вы как, целы?
– По сравнению с советскими конвоирами, эти ребята – милые щенята.
– Что теперь? На нас будут оформлять протокол?
– Ага. Думаю, обвинят в сопротивлении силам правопорядка.
– Это штраф?
– Ага.
– Черт, я даже паспорт с собой не взял.
– Вот же вы дурак, Саша!
– Но вы же не сказали мне, куда мы едем.
Кабинет коричневый. Стол старый. Старее стола пол. На стене портрет строгого президента и календарь с плюшевыми зайчиками. Два стула, синий сейф и белая радиоточка.
В синем небе солнушко лучики на землю шлет,
А за стенами суда следователь дело шьет.
Кому? Да никому – мальчугану одному.
Кому? Да никому – мальчугану одному.
Нас оформляют довольно быстро. Кажется, милиционеру не до нас – он напоминает коллегам, что вечером у его дочери день рождения. Татьяна Алексеевна объясняет, что я друг семьи и приехал в гости. На акцию попал случайно. С разрешения следователя я звоню маме, и дядя Гриша привозит мой паспорт. Когда милиционер объясняет, в чем нас обвиняют, Татьяна Алексеевна смеется:
– Товарищ начальник, я, конечно, понимаю, что вам нужно составить протокол. Более того, я очень признательна за то, что я и мой молодой спутник обвиняемся всего лишь в использовании нецензурной лексики, но если Александр и мог ругаться, то со мной загвоздка: товарищ начальник, у меня болезнь Альцгеймера – я забыла все плохие слова!
– Татьяна Алексеевна, – посмотрев в документ, спокойно отвечает милиционер, – не морочьте мне голову, я уже составил протокол. Давайте, не задерживайте меня. У меня тут таких как вы, борцов, вагон и маленькая тележка!
Отчим с недовольной миной спрашивает, нужно ли нас подвезти. Я понимаю, что компания Татьяны Алексеевны доставит ему неудобство, а потому сразу соглашаюсь. Первое время мы согреваемся и молчим. Отчим включает печку и крутит колесико радио. Джон Леннон поет:
Представьте, что нет рая,
Это легко, если попытаться.
Никакого ада под землей —
Только небо над нашими головами.
Представьте, что все люди
Живут сегодняшним днем.
Представьте, что нет стран,
Это не так уж сложно.
Никто не убивает и не умирает за что-то,
И религий тоже нет.
Представьте, что все люди
Живут в мире и согласии.
Вы можете сказать, что я мечтатель,
Но я не один такой.
Надеюсь, что однажды вы присоединитесь к нам,
И мир будет един.
Представьте, что нет собственности.
Интересно, сможете ли вы это сделать.
Нет понятий «жадность» или «голод»,
Все люди – братья.
Представьте, что этот мир
Принадлежит нам всем.
Вы можете сказать, что я мечтатель,
Но я не один такой.
Надеюсь, что однажды вы присоединитесь к нам,
И мир этот будет един.
Когда песня заканчивается, Татьяна Алексеевна начинает говорить:
– Саша, вчера вечером вы хотели узнать о моей дочери.
– Да, очень!
– Что ж… почему бы и нет… Кажется, я остановилась на том, что получила хорошую работу. Отчеты, справки, графики. Каждый день я набирала документы, и время от времени, расхаживая вокруг моего стола, начальник надиктовывал письма вышестоящим органам:
Уважаемый Семен Захарович!
Рассказываю, как у нас тут.
Самым острым по-прежнему остается жилищный вопрос. Зэчки живут в бараках, к заключению не приспособленных. Теснота дикая! Хорошо если метр на осужденную. Нары в несколько этажей. В гробу, прямо скажем, места больше. Полов, сам понимаешь, нет, крыши тоже. При скверном питании заключенные болеют и мрут. В остальном, кажется, дела идут хорошо, план стараемся выполнять.
Я еще многое могла бы добавить к этому письму, но печатала молча и старалась запомнить каждое слово, чтобы однажды, выйдя на свободу, пересказать все услышанное людям. Жаль только, что, оказавшись на воле, я поняла вдруг, что правда эта никому не нужна…
Татьяна Алексеевна на мгновение замолкает. Взглянув на отчима, я замечаю, что разговор этот ему не нравится. Впрочем, дядя Гриша делает вид, что увлечен дорогой.
– Так или иначе, возвратившись в барак, я действительно замечала, что некоторых женщин больше нет. Голод, побои, невыносимые болезни. То тут, то там, к радости заключенных, на нарах появлялись свободные места. Был человек – и нет. «Помни, Тата, мы всего лишь вид…»
Татьяна Алексеевна пыталась найти решение, которое поможет разыскать Асю. Остров мертвых и кораблекрушение судеб. Закрыв глаза, она представляла, что гладит белье, что купает Асю и стирает ее вещи.
– Все мы теперь мечтали делать то, от чего уставали мирными вечерами. Там, в лагере, мы вдруг поняли, какое это родное и важное слово – быт. Вальс счастья, повторение уюта. Как мне хотелось вернуться домой! Но мешало страшное и длинное слово «перевоспитание».
«Ничего прежде у вас не было! Не было обедов и смеха, не было друзей! Вы – враги народа! Радуйтесь, что вам позволено начать жизнь заново!»
В этом самом перевоспитании прошли десять месяцев. Затем еще двадцать. Татьяна Алексеевна все еще ничего не знала о судьбе дочери и, год за годом набирая лагерные документы, продолжала отмечать ее дни рождения в одиночестве и тишине.
«Восьмерка» стала для нее не только новым домом, но и вторым университетом.
– Я окончила Московский государственный, но действительно ценные знания приобрела лишь здесь.
«Знаете, что делает жук-навозник в лошадином помете? – говорила моя соседка. – Он строит дом для своего потомства. Жук-навозник всегда спешит, потому что под солнцем помет очень быстро высыхает. Времени на размышления у жука нет – нужно работать, пока предоставляется такой шанс. Самка делает шарик из помета и закапывает его в землю, но прежде чем закопать его, она придает шарику форму груши и кладет на верхушку груши яйцо. Через несколько дней здесь появится личинка и начнет выедать грушу изнутри. Личинка превратится в куколку, а куколка станет жуком. Появившись на свет, жук не будет знать, какой дом для него сделали родители, но сам построит для своих детей точно такой же. Так вот и мы, товарищи, ничем не отличаемся от жука. Мы унижаем себе подобных не потому, что чувствуем в этом необходимость, но потому только, что наши отцы и деды поступали точно так же. Генетическая память. Мы рождены калечить и быть покалеченными».
