Марина Ахмедова - Крокодил
– Убери… быстро убери… – процедил он.
– Ты че, боишься его? – спросила Яга, выпрямляясь.
– Я наркоман, блядь! Наркоман! – Ваня ударил кулаком по стене, Яга отошла. – Мне пофиг все… Все мне пофиг… Мы живем от дозы до дозы… Сдохнем скоро… Нахуя… – сказал Ваня шершавым голосом, как будто вылезшим с самого дна, взбаламутившим собой скопившийся там осадок. – Нахуй мне к нему привыкать?– Че, блядь, ему одному теперь лежать? Без погремушки? Ты вконец охуел, Ваня. Ты конченый совсем человек…
– Я – не человек! – Ваня поднял на нее лицо, и в его глазах мелькнула злая радость. – Я – больной! Наркоман!
– Где ты, Ваня, такую болезнь видел, чтоб быть подонком… – сипло сказала Яга и вышла.
Ваня сидел, глядя в одну точку на стене и раздувая ноздри.
– Подонок… – повторил он, как будто пробуя это слово, но в его исполнении оно прозвучало не как у Яги. Она произнесла его низким голосом, Ваня – высоким.
– У-тю, – доносилось из комнаты воркование Яги. – Ты думаешь, никто тебя не любит? Ягуша тебя любит. Ягуша – добрая. Ягуша тебя никому не отдаст.
– Чертиха костяная… Овца тупорылая… Вмазалась, распелась, – усмехнулся Ваня и посмотрел в окно, на темный город, кивая ему и как бы говоря: да, да, да.
Жаба курила, глубоко затягиваясь, подперев каблуком стену. Тонкая дамская сигарета в ее толстых с черными ногтями пальцах казалась невесомой и не способной воплощаться в те густые пучки дыма, которые Жаба выпускала изо рта в темный воздух. Тяжелым, как все ее тело, взглядом она следила за тем, как пучки расщепляются, уносятся вперед, и, кажется, была в себе, оторвавшись от городской оживленности привокзального вечера, пучком мыслей растворившись в темноте сознания.
Мимо прошел лысоватый щуплый мужчина лет пятидесяти. Окинул Жабу нерешительным взглядом. Глаза Жабы на миг вспыхнули, но мужчина не остановился, и Жаба снова углубилась в себя, затягиваясь глубоко и выдыхая густо.
Было слышно, как отъезжают и подъезжают автобусы. Она оторвала ногу от стены, потопталась по холодному асфальту и снова прислонилась спиной к вокзальной стене, которая никогда не остывала, согретая движением сотен пассажиров.
– Стоишь? – за угол заглянул молодой полицейский в синей куртке.
Жаба шумно вздохнула, и дымный пучок получился таким густым и непроницаемым, что казалось – его можно потрогать.
– Стою, – любезно ответила Жаба.
– А че тебе в машине не погреться? – спросил полицейский, подходя к ней.
– Мне не холодно, – буркнула Жаба.
– А мне холодно, – ответил он.
Отодрав каблук от стены, Жаба, сопя, пошла за полицейским. Белая патрульная машина стояла у остановки. Жаба открыла дверцу и села. Лицо ее набрякло.
– Подвинься, – сказал полицейский, протискиваясь в ту же дверь.
Жаба продвинулась. Съехала немного с сиденья вниз, растопырила ноги и равнодушно уставилась перед собой. Полицейский закинул ногу на ногу, обхватил руками колено. Он улыбался. У него было худое продолговатое лицо с высокими округленными скулами и впалыми щеками. Пшеничные волосы и ласковые голубые глаза.
– Ну что, Наталья, много сегодня заработала? – спросил он.
В его голосе звучали веселые перекаты, как будто он сдерживал смех. Жаба продолжала смотреть перед собой и делать вид, что полицейский обращается не к ней.
– Денег сколько заработала сегодня? – повторил он, и в голосе его уже было меньше веселья.
– Я только на точку встала, – повернулась к нему Жаба.
– Ну так ты и вчера на ней стояла! – с прежней веселостью сказал он. – Или брешут?
– Дим, ты че? – посерьезнела Жаба. – Я только тысячу пятьсот вчера заработала. Знаешь, какие уроды попались… Че они меня делать заставляли, козлы вонючие…
– Карма у тебя такая, Наталья, – хохотнул он.
– Че?
– Карма, говорю. Но не суть важно… Тысячу сюда давай, – без смеха сказал он.
Жаба полезла в карман, повозилась там и достала тысячу. Протянула ее полицейскому.
Когда он брал тысячу из рук Жабы, что-то незаметно переменилось в его лице, а из глаз ушла ласковость.
– Я тебе сколько говорил – учись, работай, – к нему вернулась веселость. – Живи, как люди все живут. Нет, неймется тебе, Наталья… Терпенье ты мое испытываешь… Добротой пользуешься… Вон смотри, как себя опять расковыряла, ай-ай… Видок товарный подпортила… Стань честной женщиной. Детей роди. Мужа заимей. Наталь, ну че? Будем жить честно?
– Че, можно идти? – Жаба взялась за ручку дверцы.
– Не спеши… – вкрадчиво сказал он. – Сначала прокатимся.
– Куда? – тонким голосом спросила Жаба.
– Да так… В пару кафешек заехать надо…
– Дим, ты че? – заныла Жаба. – Че, ты меня запалить хочешь, чтоб меня потом к нормальным людям никуда не пускали?
– Что за люди, Наталья? – спросил он.
Жаба насупилась.
– Повторяю вопрос – что за люди, Наталья? Говорим или едем кататься?
Жаба вздохнула.
– Короче, есть один. Притон у себя собирает, – сказала она, и глаза ее снова потяжелели, словно вся тяжесть тела в них ушла, а она сама сидела, с виду невесомая и полая, как воздушный шар. – Ваня, с Ботаники он. Адрес точный не знаю. Кажется, дом сорок два. Он еще, по-моему, геру толкает. Короче, у него варятся, а сам он, говорят, крокодилом не колется, только герой.
– Кто говорит?
– Да так… Слышала… – Жаба сверкнула глазами.
– Ладно, свободна, – он открыл дверцу и сначала вылез сам.
Жаба, помогая себе локтями, выскочила из машины, пошла, нажимая на каблуки, и прислонилась к стене, круглосуточно теплой.Острие стальной иглы без сопротивления прокололо кожу и вошло в мясо так мягко, словно для него уже заранее был подготовлен желобок. Анюта покрутила иглой в разные стороны. Выдохнула и вынула ее из ноги. Она еще ниже наклонилась к ноге, стоящей на табуретке. Прицелилась глазами в точку возле щиколотки, приложила иглу, убрала.
Она отвела от окна тюлевую занавеску, посмотрела в окно и снова склонилась над ногой. Ей в глаза посмотрели красные глазки ее собственного мяса из глубоких язв. У кожи их окружали скопления гноя, густо-коричневого там, где он переходил в мясо. Между язвами кожу покрывали узоры, словно выжженные на коже паяльником. Анюта потрогала пальцем бугорок ниже колена. Он был темно-синий, в нем скопилась давно свернувшаяся кровь. Анюта потерла кожу ладонью, стараясь не задевать язв. Прицелилась, вздохнула, вонзила иглу в ногу почти до конца. Игла провалилась. Анюта вынула ее, и мясо едва слышно чпокнуло, как будто успело уже присосаться к игле и не хотело ее отдавать.
Белый день из окна освещал короткие темные волоски на ноге Анюты. На Анюте были только трусы – белые с голубой каймой. На щиколотке болталась кружевная косынка. Анюта отвела пряди длинных распущенных волос за уши и пощупала вену на стопе.
– В-с-с… – втянула она воздух через зубы, проколов иглой вену.
Вена надулась фиолетовым бугром. Анюта вытащила иглу. Выгнула затекшую спину. Поглядела пустым взглядом в окно – на двор и соседний дом. Вздохнула. Наклонилась. Воткнула иглу в ногу не глядя и надавила большим пальцем на поршень шприца.
– Опять мимо… – пробормотала она, сопя.
Положила пустой шприц на табуретку и вгляделась в глазки на ноге, открывшиеся ей навстречу тайнами внутреннего мира. Анюта поводила головой, заглядывая в глазок то с одной, то с другой стороны. Она обхватила его большими пальцами и надавила. Пополз коричневатый гной, и Анюта удовлетворенно засопела. Мясо приблизилось, выглядывая из язвы. Анюта долго смотрела на него, пригибаясь к нему, шатаясь и еле удерживая ногу на табуретке.
– А-а-а-а… – протянула и начала смотреть в глазок внимательней. – Вот почему змей подошел к Еве… А-а-а-а…
В дверь глухо постучали. Анюта выпрямилась. Посмотрела в окно сосредоточенно, словно стучали в него и она сквозь стекло могла разглядеть пришедшего. Голова заваливалась на правый бок, а нога соскальзывала с табуретки, но Анюта в последний момент удерживала и ногу, и голову, не падала.
– Анюта, стучат… – слабо позвала мать.
Анюта обернулась. Мать лежала на диване, смотрела ей в спину.
– Сама слышу, – огрызнулась Анюта и пошла открывать.Глазок удлинил нос Светки, сжав и приплюснув лоб. Через увеличительное стекло Светка стала похожа на рептилию, посаженную в круглую банку.
Анюта открыла дверь.
– Еле тебя нашла, – сказала Светка.
– А че меня искать? – спросила Анюта.
Светка вошла. Ее темные волосы были собраны в тонкий хвост. На ней были широкие шерстяные брюки, темная водолазка и золотисто-бежевая утепленная жилетка.
– Иди на кухню, – Анюта прошла по коридору, дрыгая отвисшими ягодицами.
Светка сняла кроссовки. Посмотрелась в зеркало и подтянула резинку на волосах. Вошла в кухню, села за стол. На столешнице под полотенцем сушились вымытые кружки и тарелки.
– Че, Анюта, всю посуду перемыла? – спросила Светка.
– Да я ж люблю по хозяйству… – отозвалась Анюта.
