Олег Михалевич - Ночь с Марией. Рассказы
По швартовому расписанию место третьего помощника капитана на полубаке, поэтому я сразу направился в носовую часть. За мной следовали матросы с боцманом, и Юра со своим подвахтенным. У разлома мы помедлили. Сварка на одном из листов отвалилась полностью с трех сторон и освободившийся лист медленно, но заметно, перемещался взад-вперед, словно одеяло над телом ровно дышащего человека. Кусок сварки на втором листе стрельнул маленькой серебристой пулькой и упал к моим ногам. На полубаке боцман отпер двери форпика, в котором хранились канаты, и мы взялись за работу. Гафаров сразу напросился добровольцем в кормовую команду. Юра должен был быть рядом со мной, но тоже исчез.
– До берега-то далеко еще? – спросил Гудков, оглядывая с высоты своего роста пенистую поверхность океана. – А если на шлюпке добираться?
– Держи канат, шлюпочник, – сердито оборвал я.
Главное было – не допустить паники. Особенной надежды на шлюпки в бушующем океане у меня не было. Гораздо больше шансов на выживание дают надувные спасательные плоты, но все они находились на палубах надстройки, отчего на полубаке я чувствовал себя особенно неуютно. Я изо всех сил подгонял моряков и хватался за работу сам. Мы протянули по четыре каната с каждого борта до середины парохода, к месту разлома, и передали их кормовой команде, чтобы оттащить обратно на нос канаты, притянутые с кормы. За нашими действиями наблюдали капитан и старший механик, обсуждая, что будет, если сквозь листы и палубу просверлить дырки и притянуть листы к палубе болтами.
Щель расширялась.
И тут я увидел Юру. С пакетом в руках.
– Евсей Кондратьич, – позвал он деда.
– Да погоди ты! – отмахнулся тот. – Потом. Не видишь, я занят.
Юра пожал плечами и отошел в сторону.
– Ты где был? – спросил я. – Берись за канат. Да брось ты этот пакет! Что там?
– Ладно.
Юра опустил тяжелый пакет на крышку трюма, бумага разошлась и сквозь нее посыпались электроды.
Дед повернулся к нам, и его лицо, а затем шея и даже руки начали медленно наливаться краской.
– Вот, – сказал Юра, – я случайно, тали в кладовке доставал, и обнаружил…
10Атлетизмом мы больше не занимались. Юру я видел по большей части мельком, за обедом. После вахты он вооружался сварочным аппаратом и наваривал новые и новые заплаты поверх ненадежных листов. Мы благополучно добрались до Японии, продуктов стало в избытке и, по правилам того времени, съесть мы их должны были до возвращения в Союз. Судовой кок вместе с буфетчицей уговаривали едоков взять еще по одной порции. Экипаж ходил сытый и подобревший. Мы удивлялись гигантским, размером с арбуз, но совершено безвкусным японским яблокам, жирным бройлерам, вместо воблы посасывали сушеных каракатиц и кальмаров. О трещине не вспоминали. Об электродах тоже.
Через несколько дней мы выгрузили сахар в Хайфоне и пришли во Владивосток. Экипаж расформировывали. Я складывал чемодан, когда ко мне в каюту заглянул Гафаров.
– Капитан икру потребовал, – сказал он.
– Ну, и?
Гафаров вздохнул.
– Я попробовал банку подогреть, как ты советовал. На плите.
– А! – вспомнил я. – И как, расширилась?
– Хрена! Вот, посмотри, какая фигня получилась.
Он, как маг из коробочки, извлек из-за спины банку икры, снял крышку и показал на жидкую темно-серую кашицу. Я обмакнул в нее палец, слизнул плотно облепившую его субстанцию, скривился и соскреб остатки на середину стола. Ваське на память.
– И чего мне теперь делать? – растерянно спросил Алик.
Я подумал.
– Ты уже назначение получил?
– В общем, да. Сейчас иду в отпуск, а через месяц вернётся «Артемск», так меня на него.
– А капитан?
– Его, я слышал, назначают на «Находку».
– Значит, он тобой больше не будет командовать?
– Ну, не будет…
– Ну и плюнь, – сказал я. – ничего он тебе не сделает. На спор?
Сделка
Иногда ужасно не хочется идти на компромиссы. Даже в самых пустяшных, ничего не значащих обстоятельствах. Что само по себе глупо. Но разве не из таких глупостей состоит вся наша жизнь?
Конечно, мне надо было предложить капитану присесть. Но шел второй час ночи, мне отчаянно хотелось спать, и я понимал, что, если Яков Наумович Штейн сядет в удобное кресло, беседа, а скорей монолог, на который я пытался не отвечать вообще, растянется на неопределенное время. А утром, которое я собирался потратить на прогулку по Копенгагену, все мои лучшие душевные качества окажутся в глубокой дреме. Зато проснутся самые темные, сдерживаемые в узде силы, и я буду хмурым, раздражительным или просто злым. Между тем операция, которую я собирался провернуть, требовала особого душевного настроя и спокойного расположения духа.
Но сказать об этом капитану я не мог. По уставу, на стоянке вахтенный штурман торгового флота имеет право на отдых в ночное время, что подразумевает возможность спать, не раздеваясь, чтобы в любой момент быть готовым к любым непредвиденным обстоятельствам. И я не знал, относится ли к ним желание подвыпившего капитана поговорить по душам. И даже то, что в подобном состоянии я видел капитана впервые, меня не насторожило. Поэтому Яков Наумович, невысокий и круглый, с лицом, удивительно похожим на лицо моего любимого артиста Леонова, стоял надо мной, привалясь плечом к шкафу, и дышал свежим перегаром.
– Иногда кажется, что личные качества не так уж важны, – неспешно продолжал он. – Главное, быть не хорошим человеком, а хорошим специалистом. Но, если вдуматься глубже, все не так. Мы же не роботы. У нас у всех свои слабости. Хорошему человеку, который никогда не подведет в трудную минуту, простить можно многое, даже, если это идет вразрез с нормами или уставом, или в отношениях с женщинами… вы не согласны?
Я неопределенно пожал плечами, не очень понимая, к какой категории капитан относит меня. Вообще, капитаны – люди особенные, и это не фигуральное выражение. Нельзя же сказать, что генсеки, президенты или премьер-министры люди обыкновенные. Безграничная власть перемалывает душу человека, накладывает на нее неизгладимый отпечаток, какую-то сумасшедшинку. А что может быть безграничнее власти капитана в море?
Штурманскую жизнь я начинал с капитаном Бурковым. Всегда подтянутый, педантичный, службист до мозга костей он требовал от штурманов неукоснительного выполнения устава в любых мелочах, особенно в отношении одежды. На вахту и в кают-компанию приходить разрешалось лишь в полном форменном облачении, с белой рубашкой и галстуком. На мостике, с которого в море Бурков почти не сходил, любые разговоры были строго запрещены, а в штурманскую рубку вахтенный штурман мог заскочить лишь на краткий миг, чтобы нанести на карту очередные координаты по пеленгам маяков. Самым большим преступлением было распитие спиртного. Бурков был ярым трезвенником. Говорили, что он пришел к нам после длительного лечения от белой горячки. Моряк старой закалки, к новинкам техники Бурков относился с большим подозрением и считал, что нет ничего надежнее зоркого морского глаза и чуткого морского уха.
Проводя судно по Ирбенскому проливу в густом тумане, он, презрев локатор, взялся определять место по радиопеленгатору, на слух. Запуганный старший помощник не решался указать на несусветность решения прямого начальства и стоял на крыле мостика, с которого едва проглядывала носовая мачта. Капитан, не покидая штурманской рубки, с наушниками на голове, давал указания рулевому. Судно дернулось. Бурков продолжал командовать. Старпом увидал, как из вентиляционных патрубков на палубу побежала вода, и, удивленный странностью происходящего, позвонил в машинное отделение. Ему ответили, что ничего не предпринимали. Наконец, он решился сообщить о воде капитану. Бурков нанес на карту определенное им новое место положения, приказал рулевому повернуть еще на двадцать градусов влево и, только услыхав, что судно не слушается руля, разъяренный, выскочил в рулевую рубку. Некоторое время он молча вглядывался в потоки воды на палубе, затем подошел к судовому телеграфу и перевел ручку на «Стоп». Как выяснилось, последние двадцать минут судно с работающей машиной стояло на камнях. Пробоина протянулась по всему корпусу на восемьдесят метров. Капитана отдали под суд.
Следующим моим капитаном был Житков. В юности он мечтал стать морским офицером, ходить в позолоченных погонах и с настоящим кортиком. Конкурс в военно-морское училище был огромный. Один из доброхотов объяснил ему, что главная трудность – правильно определить на медицинской комиссии знаки по цветовой таблице, в которой все на самом деле не так, как кажется на первый взгляд. Всю ночь Житков зубрил добытый тем же доброхотом список знаков. Наутро с красными от недосыпа глазами он смотрел не на разноцветные изображения, а только на номера страниц, отвечал по памяти, был признан дальтоником и непригодным к морской службе. Разобравшись в чем дело, он начистил доброхоту физиономию, легко поступил в мореходное училище торгового флота и навсегда невзлюбил любые уставы и регламентации. Штурманы капитана обожали. Едва мы выходили в море, Житков запирался в каюте, наедине с ящиком водки, и появлялся вновь, когда судно уже стояло у причала. Мы возили уголь из Риги в Швецию. Однажды он спросил у меня, когда заканчивается погрузка. Я замешкался. Неловко было упоминать, что грузились мы пять дней назад в Риге, а сейчас готовимся к возвращению из шведского порта Лулео. Штурманы знали, что полагаться могут лишь на самих себя, оперативно принимали решения в любых ситуациях, и судно работало как швейцарские часы: точно, без сбоев и поломок.
