Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга первая. Сказка будет жить долго
Сын мой! – отобедавши, торжественно начинал папаша. Загасив самокрутку в тарелке от лобио, он, торжественно икнув, произносил:
– Ты уже вырос!
Прыщавый отпрыск обширного рода с еле пробившимися на верхней губе усами, не смея поднять глаза на отца, шумно всасывал носом воздух и согласно кивал.
– У моего друга (Вано, Михо, Серго и т. д.) есть дочка. Хорошая девочка. Пойди, посмотри. Может, тебе понравится. Тогда возьмём!
Отрок продолжал смотреть в пол, но во всей его фигуре угадывалось удовольствие и радость от того, что папаша, оказывается, звал на кухню не за космы таскать за найденные у него в кармане сигареты, а жениться предлагает!
– Жениться – это хорошо! Зимой тепло и всегда под боком.
Однако бывали случаи, когда по случаю смерти отец у девушки отсутствовал. Тогда «смотреть» девушку и договариваться было сложнее. Она должна была где-то появиться, чтоб её увидели и оценили по достоинству. А где приличная девушка в сопровождении матери может свободно появиться, не боясь испортить репутацию? Конечно же, на панихиде или похоронах. А ещё лучше – и там и там.
В городе постоянно кто-то умирал. Умирали, конечно, и в деревне. Только туда было несколько сложнее добраться.
Если член семьи покойника работал на предприятии, то для всех желающих отдать последние почести покойнику заказывался автобус. Желали, обычно, многие. Кому не захочется из душного города, наполненного бетонной пылью, замешанной на выбросах Азотно-тукового комбината, оказаться в мало-мальски приличной деревне, с буйной порослью крапивы вдоль забора и белыми гусями, принимающими грязевые ванны, в самом центре двора? И всего-то цена путешествия пять рублей «в помощь пострадавшим».
Автобусы отходили прямо от дверей заведения, где трудился на благо Родины родственник покойного. Степень схожести ДНК никакой роли не играла. Это вполне могло не быть кровным родством; могла быть какая-нибудь двоюродная бабушка соседки сестры крёстного дедушки тёти племянницы учительницы папиного двоюродного брата единоутробной знакомой. И не важно, что бабушка – долгожитель, что заклинило за сто пять лет. Соболезнующие очень искренне, так сказать, с большим чувством провожали в последний путь страдалицу и непомерно кручинились о её внезапной кончине и в результате этого – «совершенно безвременном уходе». В глубине души все понимали бренность бытия и желали себе прожить столько же, и позже быть похороненными, как эта усопшая бабушка, в тиши зелени кипарисов аккуратного деревенского кладбища, оплаканным детьми, внуками, правнуками, пра-пра-правнуками и сослуживцами работающего на предприятии родственника. Но, на людях вести себя надо было прилично: облачившись в чёрное, громко рыдать, утираясь платочком. Для столь торжественных случаев они приобретались заранее у спекулянтов, привозивших их из «самого Китая», по пять рублей за штуку. При появлении во дворе новой партии соболезнующих этикет требовал резкого увеличения мощности звука, затем надо было подойти к вошедшим, взять под белы рученьки. Потом, уже совершенно обезумевших, подвести поближе к гробу и облокотить там, поближе к покойнику, чтоб дать вволю наплакаться. Наплакавшихся провожали к выходу во двор, вновь соблюдая все ритуальные действия, но в обратном порядке. Там «дежурные» рассаживали их по стульям, где отрыдавшие могли, наконец, успокоиться и, вдоволь наговорившись друг с другом, прикорнуть под сенью деревьев.
Прощание в деревнях обычно продолжалось неделю-две. В зависимости от дальности проживания приглашённых и вообще количества разосланных телеграмм и на основании полученных на них ответов:
Без нас нехоронит восклиц знак немедленно выезжаем восклиц знак.
В городе всё происходило немного проще, хоть в целом по тому же сценарию. Был, конечно, свой городской колорит, что делало прощание похожим на краткое школьное изложение знаменитого произведения какого-либо классика. В обычных малогабаритках больше десятка человек никак не умещалось, даже если они втягивали животы и жались к стенкам. Поэтому товарищами в чёрном оккупировался целый квартал с прилегающими к нему близлежащими. Иногда из-за пристроек, или узости салона квартиры, вынести почившего ногами вперёд было совершенно невозможно, тогда стучали соседям напротив, прося развернуться. Нескольких покойников высунули с первых этажей прямо в окна.
Общим и в городе и в деревне было уважительное, прямо таки трепетное отношение к покойнику, всеобщие по нему скорбь и любовь. Гражданские панихиды и похороны являлись культовым местом общения и встреч. И ни в какое сравнение не шли ни с парадом на 1-е мая, ни с Новым годом, ни с кинотеатром. А посему девушки, желающие заслужить себе место под солнцем и застолбить его за собой, были просто обязаны минимум раза два в неделю появляться в местах массового скопления народа под руку с мамой, тётей, старшей, но обязательно замужней, сестрой. И не было лучшей путёвки в жизнь для молодой леди, чем её смирение, доброта и отказ от всего земного. А посему – хронически нескончаемые панихиды и похороны в городе были местом показа и ярмаркой невест.
Ещё много интересного можно сказать о нравах и обычаях, царствовавших в Городе, где родилась и старалась расти Аделаида, где на площади 180 квадратных километров расположилось десять заводов-гигантов с массой работающих на них пролетариев и ждущих их с работы жёнами, ещё три зоны с уголовниками, всегда голодными и без жён; общежития с «вольнохожденцами» – осуждёнными условно и мрачный, серый детдом с потенциальными претендентами пополнить в будущем ряды, в лучшем случае, «вольнохожденцев»…
Город и сам был похож на огромную зону, с унылыми серыми домами и обшарпанной штукатуркой, где царили волчьи законы и правил произвол.
Глава 8
Это ещё было в старой школе, когда у Аделаиды ещё не было каникул.
Мама всегда проверяла уроки, поэтому их приходилось делать очень честно и прямо после школы. Иногда рисование и пение ей разрешали оставить на утро. Аделаида любила делать уроки. Во-первых, потому, что в это время её никто не трогал. Можно было хоть целый вечер просидеть за письменным столом, выводя сиреневыми чернилами:
Мама мыла раму.
Можно было подолгу рассматривать картинку со стройной «мамой», моющей «раму» в короткой до колен юбке, белой кофте и косынке, повязанной на затылке.
Аделаиду смущало в букваре всё: и «мамина» юбка до колен – у них в городе, кроме «испорченной» женщины, мажущей «крем» себе на лицо, в такой бы точно никто на стал поднимать ноги и залезать на стул, чтоб мыть раму; и белая кофта на даме из букваря – в такой по Городу не прошлась бы даже «испорченная» женщина. Белые рубашки и красные пионерские галстуки у них в городе носили только школьники. Взрослые белое не носили, а тем более – не мыли в нём окна. Её мама, например, не разрешала ей даже кушать в школьной форме, и говорила, что такая свинья, как она, обязательно обляпается.
Поэтому эта, казалось бы, самая простая картинка возбуждала в Аделаиде странные вопросы о какой-то другой, совершенно незнакомой ей жизни, где мамы такие красивые и рамы такие чистые.
Именно подобные, ненужные и неприличные размышления нередко становились причиной её многочисленных проблем. Родители считали, например, что она «невнимательная», «рассеянная». Казалось, они видят каждое её движение, слышат каждый вдох. Мама с папой не считали это чем-то предосудительным, напротив, они даже гордились собой, и папа часто любил повторять:
Ми про тэбя всоо-о знаем Даже эсли что-та скроэш – всо равно-о-о узнаэм! Рано-позно – всё равно всё-всё узнаем! Тагда – берегис! (Мы про тебя всё знаем! Даже если что-то скроешь – всё равно всё-всё узнаем! Рано или поздно всё равно узнаем! Тогда – берегись!)
Они же считали, что одноклассники во время урока её обязательно будут отвлекать, что непременно должно снизить успеваемость, поэтому попросили учительницу посадить Аделаиду одну за первую парту, прямо перед доской. Её посадили.
Иногда, если Аделаида замирала с пёрышком в руке, обмакивая его в чернильницу, резкий голос за спиной моментально выводил её из ступора:
– Ты что? Спишь, что ли? Уже давно должна была закончить! Может, ты о чём-то думаешь?! Или смотришь в окно?
Василий, – как-то раз решила мама, – я поняла – она сидит и вместо уроков пялится на улицу. Передвинь письменный стол вплотную к этой стене. А то она смотрит в книгу, видит фигу!
Так дома перед носом Аделаиды на расстоянии вытянутой руки появилась однотонная, серо-голубая стена.
Сёмка давно уже спал, когда Аделаида подходила к маме с тетрадкой на проверку:
– Мама, я закончила!
– Давай проверю! Ты сама проверила? Ошибок нет? Точно нет? А если есть? – Мамин голос набирал обороты. Она просто вживалась в роль. Было несколько сложновато отрываться от удовольствия, сопряжённого с чтением журнала для прогрессивных учителей «Семья и школа» и перейти к такой прозе, как проверка уроков, но мама с этим довольно успешно справлялась. Она медленно, но всё-таки вживалась. В голосе появлялся металл, движения становились резкими и уверенными. Как-то раз Аделаида спросила:
