Литагент Нордмедиздат - Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь
Месяц пролетел, как один день. Череда воспоминаний и впечатлений объединила в один узел дороги, города, улицы, здания, машины, пешеходов – всё то, что успел запечатлеть глаз Фёдора, приехавшего, фактически, впервые в другую страну. В конце путешествий по большим польским городам, оставившим в его душе заметный след, – ну как можно остаться равнодушным к Кракову или Варшаве – они вернулись в Устку. Здесь они каждый день много гуляли вдоль кромки моря, наслаждались идеальным песком, его чистотой, ветряками, которых поставили здесь огромное множество, прямо создали целый ветропарк, так как именно через эту зону, как установили учёные, проходит балтийский ветровой коридор. Поляки их окрестили «widmo morskie». Поскольку оба курили, то загорали и купались в специальном секторе для курящих, который впервые был открыт в Польше именно здесь. В этом секторе, да и на остальных пляжах звучала в основном немецкая речь, поскольку старый прусский городок очень активно восстанавливался, причём в той архитектуре, которая была близка к немецкой, – белый дом, скреплённый чёрной решёткой. А это, естественно, должно было привлекать, в большинстве своём, туристов из Германии и Австрии, и соответственно, давать валютные поступления.
Море пестрело от серфингистов, яхтсменов, дайвингистов и просто пловцов, а над всем этим в небе парили подвязанные к стропам парашютисты, которых на длинном тросе таскал быстроходный катер. Фёдор вспомнил, как на занятиях по политминимуму, который они регулярно проходили на предприятии ещё в 80-е годы, им рассказывали про подвиг советского подводника Маринеско. Где-то северо-восточнее этих мест, а точнее, в районе Штольненбанка его подлодка С-13 затопила немецкий лайнер «Вильгельм Густлов», а вместе с ним около десяти тысяч беженцев из Кёнигсберга и Данцига. Гордость немецкого судостроения, девятипалубный лайнер, был атакован ночью советской субмариной, находившейся в надводном положении, что явилось небывалым случаем и проявлением дерзости и отваги. Среди погибших были так же лучшие офицерские кадры подводников Рейхсмарине, высшие командные чины вермахта и женский эсесовский батальон. Когда польские власти уже после войны затронули вопрос о поднятии лайнера со дна моря, советские власти запретили это делать, поскольку судно шло под флагом «Красного креста», а имя Маринеско было предано опале и забвению. И даже предположение о нахождении на борту корабля легендарной «Янтарной комнаты» не явилось аргументом в пользу подъёма. Фёдор рассказал об этом эпизоде Малгожате и закончил словами: «А вот так смотришь на море, на эти чистые, безбрежные воды, на этих купающихся и дурачащихся в них людей и невдомёк, какая страшная военная тайна лежит недалеко отсюда всего на глубине 45 метров». «Здесь много чего лежит на дне морском – продолжила эту мысль Малгожата – и многое, конечно, поднимают, да и подняли уже, только мы об этом ничего не знаем – государственная тайна». Вообще, она охотно рассказывала о своём городе, о его истории, о знаменитых усткинцах. Их было, кстати, не так уж много, да и сама история Польши, запутанная, то разрешённая к огласке, то недоговорённая, а порой и вовсе подменённая, кого-то прославила, а кого-то и совсем забыла. Причём, славила зачастую бесславных, а предавала забвению подлинных героев, как это, увы, практиковалось и в Стране Советов, да и на всём посткоммунистическом пространстве. Но, похоже, сегодняшняя история, здесь, в Польше расставляла всё на свои места. Они шли по улицам маленького приморского городка, основной достопримечательностью которого было, конечно, море и исключительной красоты береговая линия и любовались маяком, памятниками Фредерику Шопену и одинокой матери, ждущей возвращения с моря своего сына-рыбака, многочисленными скутерами и яхтами. Однажды на пляже Малгося развернула старую газету, которую Фёдор положил вместе с бутербродами и купальными принадлежностями, и стала читать:
«13.06.2006.
Польский болельщик требует через суд компенсацию от тренера сборной Польши по футболу за проигрыш команде Эквадора. Болельщик из польского города Устка Зыгмунт Ян Прусиньски требует в качестве возмещения за нанесённый моральный ущерб 10 тысяч польских злотых (более $3 тысяч) от тренера национальной сборной по футболу Павла Янаса. На чемпионате мира по футболу – 2006 Польша проиграла свой первый матч Эквадору со счётом 0:2.
Обиженный болельщик считает, что выступление футболистов компрометирует польское государство. Сам Прусиньски после поражения любимой сборной впал в депрессию с нервным расстройством. Болельщик уверен, что всю ответственность за проигрыш команды Польши несёт тренер Павел Янас.
Прусиньски понёс так же и материальный ущерб во время выступления сборной Польши. Как пояснил сам болельщик журналистам, он смотрел матч по телевизору со своими друзьями в только что отремонтированной квартире. Возмущённые проигрышем польской команды болельщики разбили бутылку о только что выкрашенную стену и выбросили в окно телевизор. «Люди не выдержали таких перегрузок» – сказал Прусиньски, который является польским поэтом и активистом Польской партии бедных».
Комментировать не стали – всё-таки речь шла о «знаменитом» усткинце, просто немного посмеялись, к тому же Фёдор спохватился, что через полчаса по телевидению начинается, кстати, трансляция футбольного матча между сборными Польши и России. Пришлось заканчивать приём солнечных ванн и торопиться домой. Дома, сидя у телевизора, Фёдор что-то загрустил – он вспомнил, что приближается время отъезда, и покидать этот симпатичный городок, этот уют и покой, а, главное, Малгожату, ему, ох, как не хотелось! Ему очень понравилось здесь, он, воспитанный в абсолютно российском духе, в котором больше общего с болгарами, румынами, возможно, с немцами, чем с поляками, почувствовал вдруг что-то своё, родное. Конечно, этим родным стала для него в первую очередь Малгося, которая тоже ощутила уже давно позабытое тепло, которое исходило от него. От его сильных натренированных рук, от его волосатой груди, от небритых порою щёк, к которым она так любила прижиматься. А, возможно, этим родным стали, в том числе, и те далёкие, затерявшиеся в глубине лет его родительские корни, которых даже в варшавском архиве, к сожалению, найти не смогли. А может быть, не захотели?
Однажды она одарила его очень ласковым взглядом и сказала:
– Я хочу тебе доверить одну тайну. Только поклянись, что не разлюбишь меня после этого и не бросишь.
– Клянусь.
– Вообще-то женщины никогда не признаются в таких вещах, тем более мужчинам. Но я, видишь, вот такая глупая женщина, которая считает, что её любимый мужчина должен знать про неё абсолютно всё. Так вот, однажды на берегу вот этого самого моря, где мы с тобой только что гуляли, вечером, меня… изнасиловали.
Фёдор, смутившись, отвёл глаза в сторону, сделал большую паузу и, как бы преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, медленно произнёс:
– А я ведь однажды в своей жизни сделал то же самое.
И случился невероятный парадокс – после этого откровенного признания, превращающего мужчину-насильника в глазах любой изнасилованной женщины в ничтожество, в последнего подонка, в агрессивного маньяка она вдруг поняла, что более любимого для неё мужчины не сыщется на всём земном шаре. Потому что она ему пожаловалась, а он ей признался, повинился, раскаялся в своём грехе, хотя мог этого не делать вообще. И этим своим признанием он как бы отомстил за её поруганную честь или же облегчил её страдание от того, что она, оказывается, не одна такая на свете. И в сердце её зазвучала вырвавшаяся откуда-то из подсознания мелодия, чем-то похожая на полонез или, скорее, на свадебный марш Мендельсона, который звучал в её ушах до окончания дня.
В одну из последних суббот они пошли с ней на музыкальный фестиваль хорового искусства. Фёдор, далёкий от музыки, да и от искусства вообще, под воздействием слаженного пения стал уже в который раз ощущать в себе проявления сентиментальных чувств, которые, усиливались здесь и сейчас к сидящей рядом с ним женщине. И как бы продолжая эти приятные ощущения, связанные с тем, что это лучшая из женщин, он вспомнил почему-то и Юлю, и Свету, и многих других своих подруг, имена которых даже уже стёрлись в памяти. Вспомнил вдруг почему-то аистов из деревни Студзенка, здесь, в Польше, про которых им рассказывали, что однажды в той деревне их развелось такое множество, что в тот засушливый год они стали нападать на домашних кур и даже на людей. И что неплохо было бы завести своего ребёнка вместе с Малгожатой, хотя понял, что это уже нереально. А потом поймал себя на мысли, что отчётливо видит участниц хора, но только как бы изнутри. Считывая эту информацию с них, он приходил к выводу, что его Малгося и милее, и красивее, и обаятельнее любой из них. Здесь, то есть среди вокалисток, за редким исключением, не бывает красивых и счастливых в семейном отношении женщин. Красивые и счастливые в хор просто не поступают, а голосом природа наделяет почему-то не очень симпатичных и, как правило, долго или навсегда остающихся без мужей. К тому же хор сегодня – рассуждал Фёдор – далеко не самый востребованный вид исполнительского искусства, но хоровое пение, похоже, никогда не умрёт, потому что всегда будут находиться исполнительницы, обладающие певческими голосами и подменяющие физическую близость с мужчиной радостью голосового излияния. Этот вывод сделал он, когда прозвучал «Хор пленных евреев» из оперы Верди «Набукко» в исполнении хорового коллектива из Италии. «Глупость какая-то» – поставил диагноз он сам себе и своим мыслям и произнёс, непонятно по какой причине родившуюся фразу: «Моя Малгожата никогда не станет участницей хора», снял с себя куртку и набросил ей на плечи – был уже поздний вечер и, несмотря на лето, на побережье начинало быстро холодать. Она улыбнулась – это в советских фильмах юноша где-нибудь на околице деревни предлагает девушке накинуть на плечи свой пиджак, и этот жест расценивается как свидетельство его любви к ней. У них так не принято, каждый берёт с собой что-нибудь шерстяное, но она вот не взяла, забыла, хотя его жест оценила и восприняла как объяснение в любви, хотя они уже далеко не юноша и девушка. Так за шутками-прибаутками незаметно подошли к дому.
