Наталия Терентьева - Синдром отсутствующего ёжика
В тот момент я даже не могла себе представить, что еще ждало меня впереди.
У меня дома Гриша, раздевшись, постоял в комнате, оглядываясь, и вдруг куда-то направился. Я спешила приготовить обед, поэтому не стала помогать ему осваиваться. К тому же новое пространство для ребенка, если оно не враждебное, – всегда приключение. Через несколько минут я услышала простую мелодию. Вот оно что! Гриша как-то разглядел, что в маленькой комнате стоят пианино… Я вышла из кухни, тоже огляделась, сдвинула кресло и столик ближе друг к другу и сказала Грише:
– Хорошо, что ты пришел. Поможешь мне одно пианино выдвинуть в комнату. То есть, в большую комнату. Давай выдвинем то, что ближе к двери стоит…
Обед мой Гриша есть почти не стал. Посидел, задумчиво вертя ложку в супчике, молча встал из-за стола, взял кусок хлеба и с ним вернулся к инструменту. Я не стала его останавливать – ребенок не ест, значит, не голоден.
Мне надо было бежать на вызовы, в сумке у меня лежало не меньше двадцати карточек. С некоторых пор наш главврач вернул традиции еще советских времен – все карточки хранятся в регистратуре, и врач на вызове обязан все вписать в карточку. Для наших пенсионерок это оказалось почти невыполнимым заданием – карточки некоторых ребятишек весят по триста-четыреста граммов. И надо топать и топать – по лужам, по лестницам, таща с собой всю эту тяжесть. Я-то, конечно, смирилась с новым указом, мне так даже удобнее, не приходится с нуля начинать каждый осмотр.
Я уже надела сапоги, когда раздался звонок. Определившийся номер мне показался незнакомым, голос поначалу – тоже.
– Ну, слава богу, – сказал кто-то, и я не сразу поняла, что звонит тот мужчина, с которым я нарушила свой вынужденный обет целомудрия сегодня ночью. – Я думал, ты не поднимаешь трубку.
– Нет, я только пришла с работы и ухожу на вызовы.
– Ясно. Зачем ты так исчезла утром? Тебе было плохо со мной?
Да, мне было плохо, когда я увидела аккуратно пришитые пуговички на твоей рубашке и детские наклейки, могла бы сказать я. И не сказала. Зачем пускаться в такие разговоры? Что бы он смог мне ответить? «А! Не обращай внимание!» или: «Я с женой не живу, просто вместе покупаем продукты, вместе их едим и обсуждаем за едой дочкины тройки»? Зачем ставить в идиотское положение его и себя? И решив так, я ответила:
– Я боялась опоздать на работу.
– Ясно…
Почему-то мне было совсем его не жалко. Даже просто по-человечески. Даже если он подумал, что потерпел какое-то мужское фиаско.
– Я еще позвоню тебе? – спросил Олег.
Не надо – могла бы сказать я. Я вполне умею говорить «нет». Но мне не хотелось так уж до конца, из-за собственной слабости и глупости, терять друга юности.
– Конечно, Олежек, позвони, – согласилась я и сама услышала, как неискренне это прозвучало.
– Ясно… – опять сказал он. – Ну, ладно. Олежек так Олежек. Но я позвоню.
Я побыстрее нажала «отбой». Чем-то ему не понравилась такая конфигурация своего имени, хотя я ровным счетом ничего не имела в виду. Но я вот тоже терпеть не могу, когда меня называют Шурой или, что еще хуже – Шуриком. Одна моя подружка, Ксения, сколько ей ни говори, сбивается на «Шурика» в моменты особой откровенности. Может, я кажусь ей в эти моменты теплым, близким, все понимающим другом Шуриком, надежным и мудрым, таким, каких в природе просто не бывает?
Перед уходом я взглянула на Гришу, увлеченно подбирающего что-то на пианино. Мне пришла в голову отличная мысль. Я быстро сняла сапоги, прошла в маленькую комнату, взяла кучу Ийкиных нот, там наверняка найдутся и чистые нотные тетрадки, и положила всю стопку перед своим маленьким гостем.
– Разбирайся, здесь много хорошей музыки. Ты ведь умеешь по нотам читать?
– Конечно! – обрадовался Гриша.
– И записать можешь ноты, если опять… услышишь что-то.
Он как-то странно взглянул на меня и опустил глаза.
– Ты что, Гришенька?
– Мама не разрешает об этом никому говорить. Я плохо сделал, что сказал вам…
– Да почему? Что ты? – Я присела перед ним на корточки, чтобы лучше видеть его глаза.
– Потому что мама говорит, что я… – он подумал, смешно наморщив лоб, – шизоид.
– Шизоид… – невольно повторила я за ним это слово. – Да что ты, Гриша!.. – И я замолчала. Потому что даже и не знала, что сказать дальше. Сказать, что мама его – дура? Или что она пошутила? А может быть, просто слова перепутала? Имела в виду, что он вундеркинд, а сказала – шизоид… Или надо было сказать – наплюй на то, что говорит мама? Ведь она объяснила ему, что означает это слово, судя по ужасному, убитому выражению лица мальчика. В растерянности я перебирала стопку нот, лежавших на пианино, и увидела старую Ийкину тетрадку по сольфеджио.
– Вот смотри, это моя дочка писала диктанты в музыкальной школе. А это, кажется, задание по композиции, она сама пыталась музыку придумывать, несколько фраз, и записывала нотками. Можешь попробовать сыграть…
Гриша недоверчиво посмотрел на меня.
– Хорошо…
Оставив Гришу за пианино, я как могла быстро вышла из дома. Уже в лифте я просмотрела адреса. Ну, как нарочно! Хоть бы два вызова в одном и том же доме или в соседних! Была бы машина, конечно, все было бы проще. А так… Автобусы в Строгино, как начали ходить тридцать пять лет назад по маршруту «Метро „Щукинская“ – кровати граждан вот этих пяти громадных домов, еще тех и вон тех», так и ходят. Внутри нашего района, состоящего из нескольких огромных замкнутых дворов – фантасмагорических потомков традиционных московских двориков, передвигаться можно или пешком, или на собственной машине.
Я остановила свой ворчащий внутренний голос и, взглянув на совершенно ослепительное небо, густо-синее, с чистейшими легкими облачками, стремительно мчащимися по небу, вдруг подумала: как хорошо, что в такой прекрасный день я могу пешочком пройтись по улице, и не раз, кстати. А вот каково же тем людям, кто работает в метро, или в полуподвальных помещениях с мертвенным белым светом и принудительным воздухообменом, или в книгохранилищах? Они даже не узнают, какой чудесный сегодня был день. А ведь утро было совершенно другое – когда я шла по дороге, не надеясь поймать машину на трассе.
Неужели это все один и тот же день? Как будто целая неделя прошла со вчерашнего вечера…
Я несколько раз пыталась звонить домой, но Гриша не поднимал трубку. То ли боялся, то ли так увлекся музыкой. Я заходила в очередной подъезд, когда у меня промчалась какая-то мысль, даже не мысль, а тень мысли. Что-то хорошее, связанное с этим мальчиком, которому в раннем детстве приходится узнавать, что такое – быть нелюбимым. Что это может означать для всей последующей жизни ребенка, многие родители просто не понимают. Так много говорится о папах, не дающих детям достаточно любви, но уж если малыш не получает в нормальном количестве витамина маминой любви, последствия могут быть непредсказуемыми и самыми ужасными. Но сейчас я как раз подумала, что… Я не успела ухватить свою мысль, меня отвлекла женщина, вместе с которой я вошла в подъезд, не позвонив по домофону в квартиру больного ребенка. Женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила грубоватым, натруженным голосом:
– Куда?
– В двадцать девятую, – миролюбиво ответила я, понимая ее опасения – мало ли кто с милой улыбкой и потрепанной кошелкой может проникнуть в закрытый подъезд.
– В двадцать девятую!.. – повторила женщина недовольно и так громко, что я даже отступила от нее на шаг. – Смотри, я потом там на лестнице проверю! Если ты там…
Слушая, как она вслух предполагает, что я могу сделать на лестнице, я поспешила пешком подняться на шестой этаж – все лучше, чем она скажет мне это в лицо. Все равно я вряд ли сумею ловко и остроумно ответить. А уж ругаться точно сегодня не смогу. Я вдруг почувствовала, что ужасно устала. Между четвертым и пятым этажом я приостановилась, чтобы отдышаться, и услышала все тот же грубый голос. Надо было сразу рявкнуть на нее в ответ, тогда она давно была бы уже дома. А так женщина все кричала и кричала мне вслед и никак не могла успокоиться.
Таким голосом кричала одна преподавательница у Ийки на танцах – года два я пыталась водить ее на хореографию. Но, несмотря на прекрасную природную растяжку и музыкальность, Ийка совершенно равнодушно относилась к занятиям. Однажды я пришла чуть пораньше и услышала, как ее преподавательница, энергичная женщина лет сорока пяти, вдруг взвыла за дверью: «Стоять! Всем стоять по стойке смирно! Рты свои закрыть! Навсегда-а-а!» Если бы голос был не такой страшный, не напоминал бы рев раненого бегемота, это звучало бы даже смешно.
Ийка вышла тогда с занятия бледная, напряженная, прижалась ко мне, и я решила больше не водить ее на танцы, где под прелестную музыку Шопена просят навеки закрывать рты и вытягиваться по стройке «смирно». Через пару лет мы встретили эту преподавательницу, она узнала Иечку, посетовала, что та перестала ходить на танцы, и рассказала, что сама нашла теперь хорошую работу в закрытом фитнес-центре. Глядя на улыбающуюся, спокойную женщину, мне трудно было поверить, что именно из-за нее Ийка перестала ходить на танцы, которые ей поначалу так нравились.
