Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)
Человек своего времени сын умел закрутить так, что вокруг жизнь била гейзерами. Ко всему он относился прагматично и всё умел спланировать как нельзя лучше и выгодней для себя и семьи. Женился он на венгерке, далеко не ходил, нашёл девушку по душе на соседней улице, и сват однажды показал Маше целую папку со свидетельствами о рождении и смерти, церковными метриками всех его родных до пятого колена. Бумаги лежали просто и буднично (всегда под рукой), в ящиках кухонного шкафа. В Закарпатье такие шкафчики называются по-домашнему ласково: креденцами. Документы мгновенно, по первому требованию, извлеклись из общей кипы, где хранились книжки на оплату коммунальных услуг, старые чеки, пожелтевшие письма. И Маша вдруг почувствовала, как защемило сердце, всколыхнулась, выпорхнула на волю, а потом испуганно заметалась и далеко забилась в ящички чужого креденца птичка-зависть. Невероятно! Вот так буднично, в любую минуту можно представить свету божьему свою хронологию в записях, с гордостью сказать: «Вот они, мои предки», потом перевести взгляд на фотографию полнощёкого младенца, висящую тут же на почётном месте и продолжить: «А это – мои потомки».
Сын частенько Машу покусывал: «Смотри, они держатся все вместе, хоть временами и между ними пробегает кошка. Дома – кучкой, на кладбище – в рядочек. Всё ухожено, могилки в порядке, в огороде – зелень, в банке – деньги на чёрный и любой прихотливый день. Всё по плану, обкатано, стабильно. В воскресенье – в церковь, потом – за обеденный стол под белой скатертью. А мы? Кто у нас есть? Ни с кем толком связей не поддерживаем. Какие-то безроднобезликие» Маша огрызалась: «Их не пораскидало так, как нас. Они на своей земле из покон веков. Мы здесь пришлые, чужие». Сын Машу, конечно, обижал, делал из неё крайнюю и ответственную за всё и всех. Напрасно. Она только звено, маленькое колечко в цепи, даже, может просто шестеренка, во всяком случае, точно не ветвь генеалогического древа. И что это за манера всегда во всём винить женщину? Она замолкала, отворачивалась, смахивала тихую слезу. Обиду в сердце не хранила, материнское сердце отходчиво и долготерпиво, по опыту знала: молодость эгоистична. Мудрость приходит не сразу, порой слишком поздно. Её задевало, что сын чаще бывает у сватов, редко звонит и всё больше от неё отдаляется. Но знала она и то, что девочки обычно ближе к матери, так что пенять не на кого. Надо было дочерей рожать. Внук был компенсацией за отдаляющегося сына.
Со сватами Маша поддерживала чисто протокольные отношения. Виделись они не часто, от случая к случаю. Её звали на юбилеи, иногда – на Рождество и Пасху. Главные церковные праздники у православных и католиков совпадают редко, поэтому застолье перманентно перетекало из одного дома в другой, растягивалось во времени на недели, утомляло обилием пищи и хлопотами. На одном из таких званых торжеств, отмечаемых в ресторане, Маша чувствовала себя особенно неуютно. Все вокруг веселились, говорили по-венгерски и даже пили как-то по-особому, и сын, заметив материну тоску, вдруг сказал: «Ну что ты хочешь, я тоже здесь, как не в своей тарелке, понимаешь: попал. Но это теперь моя семья. Другой у меня нет, надеюсь, не будет никогда». И добавил более категорично: «Учи язык и привыкай». Маша не возражала – всё правильно. Дети счастливы, а это для неё главная радость и утешение. Сын, хоть виду не подавал, не к чему лишний раз баловать, но мать любил. Маша слыла человеком нестандартным, многие её поступки он не понимал, поэтому в дела её никогда не вникал, наблюдал, как бы издали, отстранённо. У самого забот полон рот. Маша, как умела, старалась, пыталась угодить. Сейчас она сидела за столом между невесткой и сыном. Он подкладывал ей в тарелку лакомые куски, заботился. Мать из поля зрения не выпускал ещё и потому, что знал: не дай бог что-то не так, разбушуется и тогда: пиши – пропало, не унять.
– Что пить будешь? – вкрадчиво спрашивал он её прямо в ухо.
– Водку.
– Нет, никакой водки. Ты только что коньяк пила. Знаем мы тебя. Лишняя рюмка – и в пляс пойдёшь. Не надо нам этого.
Двойной неусыпный контроль с обеих сторон ей поначалу льстил, но потом стал напрягать. Выскользнуть из-под тягостной опеки было некуда, кругом чужое языковое поле, и она смирилась, вяло ковыряла вилкой закуски и помалкивала. Надо – так надо. Потерпим. Пока.
Маша любила танцевать, но использовала танец со смыслом, в зависимости от обстоятельств: как средство самовыражения и как инструмент бунта. Главное, чтоб нахлынуло. Она могла выплясывать часами, забыв обо всём и обо всех, тело её изгибалось независимо и несколько фривольно. Публика принимала её танец по-разному: кто с осуждением, кто с радостью, мол, вот молодец, умеет оттянуться. Маше в такие минуты было уже безразлично, что о ней думают. Ритм владел ею, вёл, освобождал, тело выделывало невероятные «па», ноги подчинялись неведомой стихии, откуда-то вдруг вырвавшейся наружу, и Машу несло, как щепку в реке, куда – она сама не знала.
Чардаш её не вдохновлял, сын зря волновался за репутацию семьи. Она сидела смирно, прилипнув к стулу, как выплюнутая жвачка, которую ненароком уронили на скатерть. Редкий кавалер почти через силу тянул её в центр зала. Маша вяло топталась в толпе, мучилась и скучала, улучив минуту, выскальзывала с внуком в вестибюль. Они покупали мороженое, размазывали его по тарелке, дули на бледную кашицу, как бы грели, чтоб ребёнок не дай бог не простудил горло, и с аппетитом ели, наслаждаясь его нежным молочным вкусом и сладостью.
Глава родаБабушка Анастасия была главой рода, непререкаемым семейным авторитетом. Её любили и побаивались все домашние. Муж бабушки не был «подкаблучником», но гнева и немилости своей властной половинки остерегался. Грешки за ним числились, и Анастасия заводилась с полуоборота, как только замечала блеск в его глазах, значит, дед принял рюмочку и не одну. Он останавливал её грозные, взахлёб, проклятия, нескончаемым потоком сыпавшиеся на его голову: «Анастасия, не каркай». И она замолкала, зная, что сбудется, но пауза была не долгой. Её лавиной несло дальше: «Я с тобой на одном поле срать не сяду, пьяница проклятый, чтоб ты сдох». И тогда не выдержав, вступал он, грозно подносил под самый нос супруги длинный крючкообразный палец-перст, медленно раскачивал им, как маятником, и с выражением, разделяя каждое слово на части, почти по слогам, говорил: «Я первым не сдохну». «Сдохнешь! – предрекала она – Тебя и похоронить не на что». «И не надо – гордо парировал дед, ещё при жизни отрекаясь от последнего долга семьи. Кощунствовал. – Я завещаю себя медицине». Свою научную ценность он подтверждал наглядно, демонстрируя перед слушателями, похожие на живые мощи, руки.
Внучка-подросток, забившись в уголок, представляла деда в анатомическом музее, плавающим в ванной с раствором, его по отдельности уже безликие конечности, препарируемые студентами на холодных больших столах. «Неужели бабушка слово своё сдержит, и подарит тело деда медфаку, сдаст на растерзание и в пользу науке?» – с ужасом думала она.
Дед слыл человеком щедрым. На своём веку он поднял на ноги, выучил, сына и приёмную дочь, как родную, воспитывал бабушкину внучку, Машу. Он умер, как Анастасия и предрекала, всё-таки накаркала, первым, она пережила его на двадцать три года, и почивать с миром её отправили не куда-нибудь, а именно к нему. Та же медицина дала официальную справку-разрешение на подзахоронение в могилу. Но и на кладбище, бабушка взяла над дедом верх, потому что сверху, а уж как распределят их души там, в поднебесье, мы не знаем, и предполагать не берёмся.
Сплетения– Маша, это Игорь говорит?
– Какой Игорь?
– Наш.
– Ба…, он давно в Германии, нет его здесь. Отдыхай.
– А кто там пришёл?
– Твой старший правнук.
– Хорошо – ответила она и тихо прикрыла уставшие слезящиеся глаза.
Бабушка впервые за год заговорила о человеке из относительно недавнего прошлого, как будто открыла книгу не на той странице. Игорь, её семидесятилетний пасынок, давно покинул родину, но домой изредка звонил, справлялся о здоровье и слал приветы. Он был уже отрезанный ломоть, отец его умер, но вот мачеха… о ней он не забывал никогда.
Анастасия встретила деда в Луганске в самом конце войны. Мужчины ценились в то время на вес золота, и она, как признавалась потом, не откладывая дела в долгий ящик, приняла предложение фронтовика. Образования у женщины, которой перевалило за тридцать, не было, профессии тоже, без мужа обходиться в то время было не принято: дурной тон. А надо ли? Хватит, натерпелась, к тому же ещё молода и красива. Словом, во вдовах бабушка не засиделась.
Дед привёл в дом сына, и их стало четверо: двое детей и взрослые. Игорь новую семью принял в штыки. Он не признавал ни мачеху, ни невесть откуда свалившегося на его голову отца. Мать он помнил слабо, она рано умерла. Отцу, человеку военному и подневольному, было не до него: война. Мальчика определили в интернат, где он и рос, не зная родных, и вскоре свыкся с жизнью в казённом доме. Тут вдруг, как в сказке, объявились отец да ещё мать и сестра впридачу. Такой замес Игоря не устраивал. В знак протеста ребёнок постоянно убегал из дома и бродяжничал. Его долго искали, неизменно находили, к счастью, дальше Москвы и Киева он не заезжал, отмывали, уничтожали вшей, откармливали и усаживали за парту. Понадобилось несколько лет упорной борьбы с упрямцем, чтобы он, наконец, прижился и стал домашним.
