Юрий Милославский - Приглашённая
У «Паши» всё было аппетитно и странно. Он предлагал совершенно особое смешение блюд советской домашней и ресторанной кухни 50-х годов прошлого столетия – с ощутимым южнорусским уклоном. При этом деликатесы отпускались продавщицами-официантками в белых передниках и с кружевными наколками, обладательницами необыкновенно полных ног и таких же лиц, устроенных кто под молодую Раневскую, кто под Целиковскую, кто под Быстрицкую, кто под Нонну Мордюкову. Я бы не распознал их всех, кабы не раскрашенные фотографические портреты, развешанные в фойе кинотеатров моего детства.
Эта невероятная стильность, соблюденная без малейшего упущения, появлением своим в бруклинской кухмистерской была обязана не усилиям дизайнеров, но абсолютно закономерной случайности. Речь идет о самодостаточности – и непрерывном бессознательном воспроизведении культурной материи, в которой пребывали, «не выныривая» из нее, все те, кто имел хоть какое-нибудь касательство к заведению «Паша»: ее владельцы, ее служащие и ее посетители. Причем состав этой материи был до того могуч и устойчив, что она – даже в прямом соприкосновении с материями иными, в своем роде не менее мощными (взять хотя бы переезд на другое земное полушарие), – как бы не замечает их, ни в чем не реагирует на гротескное соседство, в котором по каким-то обстоятельствам оказалась.
Не претерпев ущерба ни на йоту, Пашино меню было создано и сохранено в условиях простейшей североамериканской забегаловки, какие можно встретить через каждые полмили от Фрихолда и Фармингдейла, штат Нью-Джерси, до Гардинг Грова и Тарзаны, штат Калифорния. Вообразите себе пласты запеченной с травами лососины и семги, неряшливо сваленные в одну из ячей тусклого, в пятнах стального прилавка; золотые короткие веретена котлет по-киевски, которые подогреваются в старой микроволновой печи, а оттуда – выкладываются на пластмассовую тарелку, разделенную перепончатыми выступами натрое, – наибольший из отсеков заполняется прекрасно приготовленной томленой картошкой с маслом и укропом, а последний, поменьше, – изюмным пилавом. Закуски, включая маринованные опята, соленые грузди и хрустящие, полупрозрачные, малахитовых оттенков огурцы, свежий салат из помидоров с дробленой брынзой, загружены по ячеям иного прилавка – с охлаждением. Прилавок, словно железнодорожный мост над Адовыми Вратами, пропускающий поезд, непрестанно сотрясается и гудит, отчего огуречный рассол с растущими из него пожелтевшими ветвями укропа покрывается мелкой рябью.
Спиртное можно было приносить свое.
Но моя рябиновка осталась в багажнике, и к тому же после присутствия на бракосочетании Сашки с богом Ареем полдничать мне решительно расхотелось.Бухгалтер, с которой мы могли позволить себе беседу полностью доверительную, посоветовала мне подумать о получении SSI (пособия по инвалидности), что принесло бы мне и медицинское страхование, и – впрочем, копеечные, – ежемесячные выплаты. Предстояло еще найти и утвердить дозволенное законами сочетание SSI с источником (источниками) основных моих доходов, но Милена полагала это делом совершенно рутинным и выполнимым. Стоимость всех услуг она в точности назвать не сумела, но, по ее сведениям, всё, что только мне потребуется, должно обойтись не дороже 3–4 тыс.
– Это тебе за год окупится, ты и не заметишь, – заключила свою консультацию Милена.
Я взял у нее клейкую бумажную полоску с именем и телефоном рекомендованного лица, способного предоставить необходимые свидетельства. Никакими заболеваниями я не страдал. И всё же необходимость приватного сговора с посторонним меня не то чтобы пугала, но отталкивала. В известном смысле это порождало нестерпимые для меня с детства отношения бессрочной зависимости от чьей-то доброй воли, тогда как добрая эта воля, в свою очередь, подлежала бы зависимости от обстоятельств, неизвестно как могущих сложиться в обозримом будущем для нее самой. И хотя речь шла о широко распространенной пустячной негоциации, преимущества которой были самоочевидны, я не спешил воспользоваться советом Милены. Опасался я и упований на будущее: как благоразумный пушкинский Германн, я не желал расстаться с необходимым в надежде приобрести излишнее. Я сторонился и от того, и от другого разом.Остается добавить, что к присоветованному Миленой врачу мне вскоре пришлось обратиться с просьбой о медицинском заключении, о чем будет рассказано в своем месте.
Мое знакомство с Джорджем Донованом продолжалось. Оно перешло в ограниченную дружбу немолодых мужчин, чья жизненная подоплека, условно именуемая жизненным же опытом, до того различна, что при всем их добром товариществе и взаимоуважении они, даже хорошенько выпив, в состоянии говорить только на самые общие темы, при этом называя вещи их самыми простыми именами. Джордж толком не знал, кто́ я и что́ я, – поскольку ему было не с кем и не с чем сопоставить и соразмерить ни того Николая Усова, каким он его узнал, ни другого Николая Усова, который представал ему из усовских же рассказов о себе самом. Любой из этих двоих – да что там! – любое из положений в усовских рассказах для своего уразумения Донованом требовали неисчислимых комментариев ab ovo, да еще и пояснений к этим комментариям, начиная от сотворения усовского мира.
Мне было немногим легче. Ни европейские, ни тем более собственно русские мои запасы по-настоящему помочь делу не могли. Применить их удавалось только на низовом справочном уровне. Спору нет, мои сведения (и представления) касательно мира, произведшего на свет моего приятеля Джорджа, намного превышали таковые же, что содержались в его седоватой, расчесанной по старинке на высокий пробор голове насчет меня/моего отечества; но отобрать из этих моих сведений самые те, что позволили бы, пускай в первом приближении, зато объемно и внесловесно, уразуметь, как же он живет , я был не в состоянии, потому что не знал, где и на каких полках моего, т. с., хранилища их следует искать.
Я ведал о нем ровно столько, сколько позволял усвоенный мною пресловутый local cultural code, – а стало быть, всего ничего.
Да и само это стремление – уяснить, понять ближнего – не порождено ли оно нашей извечной русской привычкой к душевным роскошествам? Но если это взаправду так, то почему не только пьяный русский, но и пьяный североамериканец, откуда бы ни был он, упорно повторяет: «Ты меня понимаешь?.. – …u’know what I mean, man?..» Впрочем, есть и примечательное различие: североамериканец зачастую снимает вопросительную форму этой сакраментальной фразы – и уверенно произносит: «Ты меня понимаешь/Ты знаешь, что я имею в виду». На чем зиждется его уверенность? Или это говорится из простой вежливости?Однако мы соблюдали осторожность. Риск взаимного отчуждения был и так уж слишком велик: ведь не удержись один из нас от этого вопроса, – другой, по своим причинам, не сможет удержаться от негативного на него ответа :
– Нет, не понимаю.
Это оказалось бы чем-то совершенно излишним.
Достойно внимания, что ни я, ни Джордж, сколько бы дружелюбия ни накапливалось в нас по мере сидения в некогда облюбованном Джорджем ресторанчике немецкого толка, сколько бы ни было нами выпито, – мы ни разу не потеряли над собою контроль до такой степени, чтобы нечто подобное могло быть нами произнесено.К начальному этапу нашего знакомства в мировом суде Джордж уже давным-давно разъехался с женой: формальный развод был им неудобен по каким-то имущественным соображениям. Их единственный сын, если я верно запомнил, обосновался в штате Мичиган, где заведовал отделением крупного тамошнего банка; о семье его и детях (т. е. внуках/внучках) ничего не говорилось. Это не было случайностью. Джордж избегал отождествления с естественной в его возрасте ролью престарелого отца взрослых детей, у которых имелось и свое потомство, – а стало быть, он, Джордж, являлся не только отцом, но и дедом. Я, по своему семейному положению избавленный от психологических коллизий этого сорта, всё же достаточно сознавал, какую разрушительную тоску они в состоянии нагнать на неподготовленного человека. И Джордж, и я вместе с ним невольно ребячились, вели себя в каком-то смысле залихватски, молодечески, так и сяк предъявляя друг другу (и окружающим) наши неповрежденные крепость и мужественность. С точки зрения внешнего облика мне это было много естественней и проще. Зато социальных оснований к тому больше имел Джордж: он сожительствовал с привлекательной пухленькой китаянкой – на вид лет тридцати пяти. Эта дама была мне с выраженным самодовольством представлена – и весь тот вечер Джордж с настойчивостью демонстрировал нашему ресторанчику свою будто бы неуемную чувственность, то и дело фривольно прихватывая и пощипывая улыбчивую азиатку.
Дома у него мне побывать не пришлось; впрочем, и сам я так и не собрался пригласить его к себе, иначе Джорджу пришлось бы сколько-то раз предлагать мне удобопонятные причины для своих отказов. Т. е. визит бы всё равно не состоялся, а я не стал бы настаивать.
