Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Но само здание Президиума над Андреевским монастырем, над рекой и Нескучным садом, над Воробьевыми горами, усыпанными искрящимся снежным светом, стоило того, чтобы там бывать. Ошеломляющие виды из окон – с разной, порой головокружительной высоты, в зависимости от кабинета посещаемого академика, плюс само здание, баснословное по вычурности и топологической замысловатости: сплошь мрамор и золоченый дюралий, исход имперской эпохи, апофеоз позитивистской выспренности. Всякий раз Королев с испугом, как в тропические дебри, выходил из комнаты наружу. Даже поход в столовку – не то что на верхние этажи – не гарантировал возвращения. Структура здания была переогромленна, но в то же время невероятно продуманна – с какой-то шизоидной выверенностью и потусторонней рационалистичностью, от которой – от противного – у Королева тут же начинались вертиго и паника.
Вся эта дерзновенная колоссальность неудержимо обрушивалась на него, отчего-то напоминая построения Третьего рейха. Бесчеловечная тщета и горделивая бессмыслица этих железобетонных, стеклянных конструкций и мыслей, уничтожающих человеческое достоинство, заживо хоронили Королева. Всё это влекло и удушало: бесконечные переплетающиеся лестницы, отсутствие сквозных сообщений, множество вновь и вновь, с каждым проходом мимо, первооткрываемых элементов архитектуры… Здесь всё казалось угрожающим гротеском: прогулочный дворик на приставной крыше, лучи, ведущие к постаментам, на них статуи великих ученых: Ковалевская, Вейерштрасс, Остроградский, Ньютон – в полный рост, как грации вдоль дорожек и скамеек пустующего висячего сквера, над которым носится бес метели, вьюжит, крутит, поливая, уматывая всё снежным шлейфом. Летний сад при Большом концертном зале, где обычно выпивали академики, представлял собой аквариум высотой метров тридцать, полный зарослей – пальм, магнолий, олеандра, лимонника, бегонии…
Создавалось впечатление, что академиков моложе девяноста лет на банкеты не допускали. Зал был полон циолковских с ушными трубками. Они спутывались бородами, опускали лица в блюда с прибывшими из аэропорта аркашонскими устрицами, официанты распутывали им бороды, раскрывали артрические объятия. Кто-то из старцев танцевал, кто-то пел пьяную польку с профурсетками, поставляемыми массовиками-затейниками, кто-то отдыхал, завалившись в островок с целой рощицей фикусов.
Стеклянная Ротонда на втором этаже, полная хрустальных люстр и кадок под тропическими деревами, выглядела как некий колумбарий с бюстами мертвых академиков по кругу, в натуральную величину, выполненных с изобразительной точностью – как Иван Грозный, воскрешенный антропологом Герасимовым. Королев боялся туда заходить – жуткое зрелище; он убедился там, в ротонде, что скульптура по сравнению с подражательной копией – это жизнь по сравнению с трупом.
Вдобавок Королев наслышался от сотрудников, что здание якобы построено на монастырском погосте, а подвалы внизу неисчерпаемые, переходящие под рекой в немыслимые катакомбы и бункера, предназначенные для спасения великой науки от ядерной бомбежки. Он верил этому, за каждым углом видя невероятные вентиляционные и силовые системы, латунные склепы автоматических станций пожаротушения, лифтовые шахты, в которых среди ночной тиши выл и рыдал, бесновался, толкал створки дверей запертый дух-сквозняк. К тому же поражал центр трансатлантической интернет-связи: гофрированные стояки, увитые кабелями, уходящие в двадцатиметровую ребристую высоту трансформаторов, питающих гиперболоиды космических локаторов-антенн, которыми был уставлен периметр крыши, и проч. Королеву порой казалось, что он находится в декорациях гигантской космической станции, запущенной в недра преисподней… И по всем этим потокам кабелей и пневмотрасс, уложенных в алюминиевые лотки под потолком, по всему этому, когда открывались вентиляционные заслонки, ночью бегали крысы. Они пищали и взрывались веером искр на оголенных, прогрызенных местах силовой изоляции, которые, видимо, привлекали их поживой – обугленными тушками собратьев.
Половина площадей Академии была роздана фирмачам, внизу заседал перед телевизором отряд вышколенной охраны. Очевидно было постигшее запустение еще недавно новой вещи, убогость позднеимперского шика интерьеров. Сами академики большей частью превратились в циников, не-государственников, это точно. Королев видел, что плакала его великая наука. Видел, как еще один костыль был забит в чело его родины. Клоуны продолжали громить великий цирк.
Да, эта мраморная башня с невероятными золочеными кучевыми построениями на крыше производила чрезвычайное впечатление. Вокруг здания был всё время какой-то удивительный атмосферный пирог, всегда неспокойный воздух – могучие вихри в колодезных закоулках, а на выходе иногда такой прозрачный бес подхватывал и катил, волочил по гололедице – только держись; в общем, очевидно было, что там – невероятное место.
Вот так еще раз Королева поразила Москва.
XLVIII
Брик уехал, и Королев теперь сам заполнял и подписывал ведомость, отвозил в аспирантуру. Приходил в библиотеку и, создавая ненужную видимость, с мелком в руке обдумывал ненужные выкладки, которыми покрывал стеклянную доску, матово-еловую, издававшую скрип, будто полозом по снегу, и белый прах ссыпался с округлого следа.
Никто Королева не спрашивал о диссертации, никто не оспаривал осмысленность его пребывания в Институте: эпоха равнодушия и стремительной заброшенности смаргивала всё подряд. Так продолжалось почти три года, пока не пришел к власти новый комендант, решивший обследовать Молочный дом, чтоб узнали, какой он тихо-грозный, какие у него роговые очки, вкрадчивый шаг, текучий облик. Королев сомневался, что он вообще человек, настолько неоформленной была его фигура, не имевшая строгих границ, будто перетертая глина вдруг сама восстала в медленное путешествие. Заломив набок словно бы надрезанную шею, он предъявлял себя всей стробоскопической траекторией, напоминая больше скульптурную группу, чем отдельно взятое движение тела. Его страдальческая набыченность, с которой он вытеснял действительность из своей окрестности, подобно слизняку, закатывающему стекловидным следом живую шелуху, напоминала движение бурлаков в связке. Королев шел на попятную, хоть и некуда было ему идти. Но и затравленность в себе еще не мог допустить: зачем сразу в рабство – есть свободный пеший ход. Да, хоть ноги и гудят к концу дня, зато ты свободен, поскольку движение чисто само по себе: томление не обволакивает, не обнимают ни тоска, ни злоба. Хочешь быть чистым и свободным – иди, движение очистит, воздух охолонет. Неважно куда: иди, не останавливайся, не заленивайся. Сволочь-бечева – волочет, бичует, тянет душу, загривок, со стоном подкрадываешься под нее, сменяя сторону, перекидываешь на грудь и, погодя версту, снова на плечо, чтоб отдышаться от лямки, стянувшей грудину. Подскочив, наваливаешься в таску – нагнать, перед бичами-товарищами стыдоба погоняет. Вода низкая, песок трет ступни, то гудит-хрустит, то чавкает под пяткой, закатное солнце лижет мокрый висок, берег верстается, унизан рогатыми отмелями, полумесяцами ям, остист косами, перевальем, жерех подле бьет малька, скользит на пузо – россыпь кипучего серебра полыхнет в глазу, и лобастый мечевым сверком хлобыстнет то плашмя, то дугой.
А бывает, и провалишься по пояс, по грудь – бечева провиснет свободой, – и окунешься с головой, прежде чем настичь рывком с колен певучий строй, позади втягивающий великую баржу небес в излучину. Впереди, с того берега, из-за лесистых гор вытягиваются купола, плес стелет свободней, легче, звон доносит по реке привал, вечерю, варится кулеш над костерком, дым тянется по кромке, дружит с паром: стелясь, пелена постигает теплое масло заката. Август – рыжеглазый благодарь – дышит. Дышит тихо, то и дело замирая, боясь сдунуть тлеющие перья облаков в густой предночной лазури. Река замерла гладью, туманится, в ней остывает лицо небес. Ложка скребет дно, край котелка черпает воду, пусть до утра отмокнет, сладкий крепкий чай и сигарета навзничь, в разверстые, скачущие, лающие, бредущие, реющие созвездия…
Будучи выдворен комендантом, начав от Кремля, Королев до поздней осени бродил вдоль Москвы-реки, ночуя по берегу под мостами, питаясь хлебом и уклейкой, пескарями, чехонью, которых вынимал из верши – складной каркас, сплетенный из ивы, обтянул капроновым чулком. Спал в будках заброшенных паромных переправ, в кабинах разгрузочных кранов, на приборной доске разводных тепловозов; однажды в строительном вагончике попались ему новая колода карт и две промасленные книжки: «Атлас атеиста» и «Остров огненной ящерицы» – о революции на Кубе, которую забрал с собой.
Дни напролет он валялся на песчаных увалах подле земснарядов, сквозь прищур посматривая, как убегает из-под ног вода, обнажая полосу дна, пролитые нити водорослей, пучки осоки, как идет низким гулом баржа – высокая порожняя или низкая груженая – холмами щебня, бегущими стволами леса, как на корме буксира полощется белье, кипит самовар, курит в гамаке человек с газетой, как трехпалубный теплоход пропадает в повороте под аркой моста, по которому, содрогая пролеты видимой дрожью, прокатываются циклопические «БелАЗы». Волна набегает раз за разом всё слабее, всё легче раскачивается лодка с браконьером: ручной лебедкой поднимается «паук», в оттянутой мотне качается и плещет густой жемчуг. Слепой дождик накрапывает дремой, лениво ставя теплые кляксы на чуткой карте загорелого тела: то щека, то рука, то локоть, то бедро… – и пусто, закат стекает за плечо, вечерняя прохлада подымает искать ночлег, но, раздумав, он раскладывает костерок тут же, на берегу, – и засыпает, укрывшись полиэтиленом, сорванным с разоренной теплицы.
