Ирина Муравьева - Райское яблоко
– Та-а-а, та-а-а! – успокоилась тетка. – Ва-а та-а!
Марина догадалась, что она пытается сказать «вот там». В ящике было аккуратно сложено нижнее белье Ноны Георгиевны. Красивое и дорогое белье, слабо пахнущее хорошими духами. Но, кроме белья, ничего больше не было. Марина пожала плечами. Но когда она попыталась задвинуть ящик обратно, тетка замычала так гневно, с такою мольбой и угрозой, как будто она сейчас вскочит с постели. Марина поддела рукою белье, нашупала стопку бумаги.
– Те-е-е… – промычала больная. – Те-е-е.
Она говорила «тебе». На первом листе было слово «Марине».
– Те-е, те, те-е-е! – повторила Нона Георгиевна. – Те-е-е…
Марина задвинула ящик и стала читать.
Ты – моя дочка, – писала Нона Георгиевна. – Это я, а не моя младшая сестра Нателла родила тебя. Рано или поздно нужно сказать правду. Сейчас я решила так: при моей жизни ты сможешь прочесть это только в том случае, если я почувствую, что тебе плохо и ты нуждаешься в моей помощи. Тогда ты должна знать, что с тобой рядом не тетка, не старая родственница, а самый родной и близкий тебе человек. Если этого не произойдет, то Агата все знает, и она передаст тебе это письмо сразу после моей смерти.
– Ты-ы-ы! – замычало с кровати. – Ма-а-а! Ты-ы-ы!
Марина оглянулась, посмотрела на Нону Георгиевну невидящими глазами и продолжала читать.
У меня было много мужчин, но я ни разу не забеременела и поэтому в сорок пять лет перестала предохраняться. Твой отец – полное ничтожество, бездарный, трусливый человек и очень плохой художник. Теперь я и сама не понимаю, как я могла увлечься им и даже переживать, что он меня бросил. Но если бы он не бросил меня, я бы бросила его сама через полгода, даю тебе слово. Все вокруг говорили, что он красавец, что в нем много породы. Возможно. Но мне всегда было наплевать на его породу.
В каждой строчке Марина узнавала прежнюю, жесткую и лаконичную интонацию Ноны Георгиевны.
Я не стала говорить ему о своей беременности, потому что отношения наши уже оборвались к тому времени, когда врач сказал мне, что я жду ребенка. Он уехал в Тбилиси, и больше я его не видела. Мне сказали, что через пару месяцев он женился и у него с этой его женой были дети. Правда это или нет, я не знаю. Не знаю даже, жив ли он. Могу тебе только сказать, что я ни на секунду не пожалела о том, что мы расстались. Когда мне сказали, что я жду ребенка, я, может быть, первый раз в жизни по-настоящему растерялась. Через год я должна была защитить свою докторскую диссертацию, и, кроме того, мне уже пришло приглашение из Флоренции. Меня приглашали поработать в одном из музеев, и это должно было занять не меньше, чем пять-шесть месяцев. Пойми меня правильно и не суди строго: мысль сделать аборт ни разу не пришла мне в голову. Я не собиралась отнимать у тебя жизнь. Такая мысль не могла прийти в голову ни одной женщине из нашей семьи. Но перенести защиту диссертации и работу в Италии очень и очень не хотелось. Я долго добивалась этого. Потратила много сил. И вот мне приходилось расстаться со всем этим, потому что с беременной женщиной, у которой через полгода родится ребенок и привяжет ее к себе, никто не решился бы иметь дела и строить такие серьезные планы. На исходе четвертого месяца беременности я решила уехать в Ереван и договориться с ведущим врачом главбольницы, чтобы мне сделали кесарево сечение в самом конце седьмого месяца. Я консультировалась со специалистами, и мне объяснили, что семимесячный ребенок абсолютно сформирован и жизнеспособен. В музее я сказала, что мне необходим трехмесячный отпуск по семейным обстоятельствам. О том, что я беременна, никто на работе не знал и не догадывался. Да и потом никто ничего не узнал, кроме Агаты, которая еще в молодости сказала, что посвятит мне всю свою жизнь. Не хочу отвлекаться от главного, но в двух словах: у Агаты был жених, который погиб перед самой свадьбой, и она поклялась, что никогда больше ни на кого не посмотрит. Она свое слово сдержала. Преданность мне доходит у Агаты почти до истерики, но зато я уверена в том, что, если меня не будет, она тебя не оставит. Вот, моя дорогая девочка, сколько ты всего сразу узнаешь. Нателла, моя младшая сестра, которую ты считаешь своей матерью, всегда была очень мягким и пассивным человеком. Твоя бабушка, наша с Нателлой мама, была еще жива, хотя уже очень сильно болела, и Нателла ухаживала за ней, а я посылала деньги из Москвы, чтобы они ни в чем не нуждались. Я сразу сказала Нателле, что жду ребенка, но отца у этого ребенка не будет, потому что меня ничего не связывает с ним. Потом я рассказала о диссертации и приглашении из Флоренции. Я надеялась, что Нателла сама предложит мне, чтобы ребенок, которого я рожу, прожил с ней в Ереване первый год. Тогда я успею защитить диссертацию и поработать во Флоренции. Но то, что она сказала, удивило меня так сильно, что в первую минуту я даже не поняла, что она имеет в виду. Ей было всего двадцать два года, она была чуть старше, чем ты сейчас, Марина.
– Отдай мне своего ребенка, Нона, – сказала она. – Он всегда будет тебе мешать. Сейчас у тебя одни причины, потом будут другие, ребенок тебе не нужен.
– Но у тебя еще все впереди, – ответила я. – Зачем тебе чужой ребенок? Он будет только связывать и тебя тоже, Нателла. Ты можешь родить своего.
Но она так посмотрела на меня, что я замолчала.
Марина вспомнила мамин взгляд. Мама могла так посмотреть, это правда.
После этого разговора я долго не могла уснуть. Это очень трудная часть моего письма. Я не хочу оправдываться, но не хочу, чтобы ты считала меня чудовищем. Наверное, не всякая мать поступила бы так, как поступила я. Признаю это. Но ведь и обстоятельства мои тоже не были простыми. Моя работа и постоянные поездки за границу, где мое имя было хорошо известно в среде искусствоведов и художников, мое положение и в московском музее, и в Академии художеств, и то, что директор нашего музея А. И. постоянно предлагала мне быть ее заместителем, а я отказывалась, потому что не люблю административной работы, – все это должно было оказаться под угрозой, если бы в Москве узнали о моей беременности. У меня были к тому же враги и недоброжелатели, многие мне завидовали и только одного и ждали – скорее бы я оступилась. Кроме того, не забудь и еще одного обстоятельства, самого, может быть, решающего. Мне было почти сорок шесть лет. Это не самый подходящий возраст для матери-одиночки. Я сказала Нателле, что мне трудно принять решение, потому что это слишком неожиданно, но я готова отложить наш с ней разговор до рождения ребенка. Потом я уехала на дачу к своей ереванской подруге и прожила там до дня операции. Нателла провожала меня до самых дверей палаты и еще раз сказала мне, что очень хочет, чтобы я отдала ей ребенка. Помню, что меня как будто укусило что-то, потому что я неожиданно спросила ее, согласна ли она оставить у себя моего ребенка, если он родится каким-нибудь неполноценным? Ведь первая беременность в таком возрасте может быть чревата чем угодно. И опять она так посмотрела на меня. Я поняла, что зря задала ей этот вопрос.
Операции своей я не помню совсем, мне дали общий наркоз, и я спокойно заснула. Но вот что мне рассказал доктор, который делал кесарево. Он рассказал, что чуть не упал в обморок, когда ты, еще не извлеченная из моего только что разрезанного живота, вдруг высунула ручку и ухватила его за палец. Он сказал, что за тридцать восемь лет практики такого с ним ни разу не случалось. Сестра, которая помогала этому доктору, впоследствии подтвердила мне его слова. В больнице об этом потом вспоминали и много смеялись. Я думала, что ты, судя по этому движению, будешь похожей на меня – хваткой и энергичной, но ты оказалась копией моей младшей сестры – кроткой и пассивной. Однако не следует забегать вперед. Операция была утром, а в полдень мне уже принесли тебя, завернутую в белую простынку, с кудрявой черноволосой головой. Помню, как меня поразило то, что ты родилась с такими пушистыми и красивыми волосами.
– Какая девочка у тебя! – воскликнула медсестра. – Ах, какая! Украшение земли! Никто и не скажет, что не доносила!
Она сказала это по-армянски и поцокала языком.
– Дай ей грудь! – сказала она. – Молока все равно там еще нет, но пусть она к матери привыкает.
Я не посмела возразить ей, и медсестра ловко пристроила твое маленькое горячее лицо к моей груди. Помню, как ты морщилась и выгибалась внутри своего одеяльца, потому что никак не могла ухватить своим ртом мой сосок. Но потом ты все-таки добилась своего, и я почувствовала, какие у тебя горячие и нежные губы. Ты чмокала ими и перебирала, мне было щекотно и очень приятно. Я, помню, поразилась: почему многие женщины так жалуются на то, что им трудно кормить детей грудью? Я не испытала ничего, кроме наслаждения и нежности. Через десять минут тебя унесли, и вскоре я почувствовала, что уже скучаю. Этого я никак не ожидала и даже немного опешила.
