Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева
– В таверну? – Фишбейн онемел.
– Да, в таверну! Пришел и подсел. И давайте беседовать. Вот как мы сейчас: на скамейке, культурно. И вы не скачите! Мы все про вас знаем. Подумаешь, невидаль – ваша пивная! И вдруг вы нам так помогли! Слов не хватит!
– Когда это я вам помог? Чем помог?
– В Москву захотелось! С ансамблем! С певичкой! Конечно, мы вас моментально впустили. Чего не впустить? Сами в сети попались! Хотели явиться вчера к вам в гостиницу, обдумывали, размышляли, как лучше… Вдруг – нате, пожалуйста! Снова помог! Приспичило в Питер ему прокатиться! Один, без своих! И тут же снял бабоньку, всю еще теплую! Ну, знаете… Это… – Брюханов расплылся. – Ну прямо как в сказке.
«Убью его, – четко подумал Фишбейн. – Скручу, в подворотню, и там задушу. Пусть договорит, и я сделаю это».
– Теперь мы подходим к простейшей задаче. Понравилась вам эта женщина, так? Раз вы тут сидите, на этой жаре, видать, очень даже понравилась, верно? А вам улетать завтра. Там жена ждет. А как же любовь? Что с любовью-то делать? Возьмете, положим, ее в ресторан. А дальше? В гостиницу ведь не пойдет! Не принято здесь по гостиницам шастать. Мы – люди моральные. Значит, куда? Газончик в Сокольниках? Эх, неуютно! На Ленинских, вон, и то места нет! Там Африка расположилась, гуляет!
Фишбейн поднял на него мутные глаза:
– Вы что предлагаете мне? Что? Конкретно!
Он мог поклясться, что не хотел произносить этого.
– Хотите сюда приезжать регулярно? И видеть ее? Даже, может, жениться? А что? Разведетесь и женитесь. Запросто!
– И что? Жить останусь в Москве?
– Зачем вам в Москве? Вы сопьетесь. Нет, лучше живите в Нью-Йорке. У вас там есть деньги, ребенок. А здесь вы уж слишком заметны. Неловко.
– Чего вы хотите?
Брюханов внимательно посмотрел на него. Повисла пауза, которую он, скорее всего, выдерживал сознательно. Фишбейн чувствовал себя так, как если бы его самого уже не было, но сердце его, отделившись от тела, все билось и билось.
– Чего мы хотим? – наконец очень медленно, спокойно промолвил Брюханов. – Спросите меня: я бы вас расстрелял. Вы Родину предали, что с вами цацкаться? Но мы вас не тронем. Не те времена. Шпион из вас – как из меня балерина. Поэтому о шпионаже забудьте, а то вы помрете тут от перепуга. Мы вам предлагаем обмен информацией. Нам нужно все знать о своих соотечественниках. Все! Кто с кем живет, как живет, кого ненавидит, кого уважает. Расширьте круг ваших друзей и знакомых. Слегка потрясите их. Это же мелочи! Найдите среди них особо обиженных, найдите богатых, найдите способных. Какая у каждого слабость? О чем говорят? С кем заводят контакты? А мы вам за это посильно поможем. Вы сможете к нам прилетать и встречаться с любовницей. Раза три в год. Мы будем вам всячески в этом содействовать. К тому же наладим вам и переписку. Простое письмо ни за что не дойдет, а так как вы будете в списке сотрудников, проблем не возникнет. Прямой ведь резон? На вашем бы месте я дважды не думал.
– А что, если я откажусь?
Брюханов поглядел на него с брезгливым сожалением:
– Сопьетесь, Григорий Олегович. Быстро! И денежки ваши – увы! – не помогут. Уж в чем, в чем, я в этих вещах разбираюсь.
И тут растворилась подъездная дверь. Она была в пышной коротенькой юбке, простой белой кофточке. Подобраны волосы, шея открыта.
– Теперь повторяйте за мной, что сказать! Вы без разрешения съездили в Питер, нарушили правила. Вас засекли. И был разговор вот по этому поводу. Теперь все улажено, разобрались.
– А если вдруг я от всего откажусь? – опять очень быстро спросил он Брюханова.
– А вы не откажетесь. Это невыгодно.
Брюханов лениво посмотрел на подбегавшую к ним Еву, усмехнулся, словно они закончили какой-то пустяшный разговор, и отошел. Фишбейн заметил, что на том месте, где была его черная машина, пусто.
Ева осторожно взяла его под руку:
– Пойдем. Я хотела тебе рассказать…
Она прижалась к его плечу, и он почувствовал едва уловимый свежий запах ее только что вымытых и еще не до конца просохших волос.
– Ты вымыла голову?
– Да.
Под мостом опять прогрохотал поезд. Блики режущего глаза солнца заскользили по ее лицу.
– Мне позвонил кто-то и сказал, что ты не имел права покидать Москву. Поэтому с тобой беседуют и просят меня не мешать. А потом опять позвонили и сказали, что недоразумение улажено. Это правда?
– Да, правда. А мама твоя?
– Она, слава богу, на даче. От мужа пришла телеграмма. Смотри.
Ева торопливо достала из сумочки серый листок, расправила и протянула ему: «Люблю, умоляю вернуться».
– Пойдем отсюда, – дернулся Фишбейн. – Могла бы его телеграмм не показывать!
Она покраснела:
– А что, разве лучше скрывать и темнить?
– Какое мне дело, о чем он там просит! Ведь ты не вернешься к нему?
– Не вернусь. Поэтому и показала.
– Прости, я не прав. Просто нервы сдают. Откуда я знаю, что будет?
– Я тоже не знаю, что будет.
– Увидишь, я скоро приеду опять.
– Но как? Тебя могут сюда не впустить!
Фишбейн взял в ладони ее лицо. Ева закрыла глаза. Да, каждое прикосновение к ней и даже такое – простое, невинное – приносит какую-то дикую радость. Как будто обоих их заколдовали.
«Сказать обо всем? Нет, она испугается!»
– Даю тебе слово: я скоро приеду.
Она, не открывая глаз, робко улыбнулась. Он впился в ее губы и оторвался только тогда, когда им обоим дышать стало нечем.
– У нас еще день, ночь и пара часов. У нас уйма времени, Ева! Пойдем.
Снова поймали машину. Долго ехали до ВДНХ, целовались на заднем сиденье, не отрывались друг от друга. Ее тонкая шея покрылась красными пятнами. Она посмотрела в карманное зеркальце:
– Куда я такая теперь появлюсь?
– Мне хочется так тебя всю… ну, затискать, так зацеловать, чтоб ходить не могла! Лежала бы и вспоминала меня!
В гостиницу она не пошла, осталась ждать в машине. Фишбейн влетел в свой номер, быстро принял душ, удивившись, что горячей воды нет, а есть ледяная. Переоделся и бросился обратно. Перед лифтом столкнулся с Бэтти. Она улыбнулась накрашенным ртом.
– Тебя все искали. Ты ездил куда-то?
– Я ездил, – ответил Фишбейн, удивляясь, зачем он с ней спал. – Я люблю тебя, Бэтти. Ты – лучший мой друг, ты такая хорошая.
– И я тебя, Герберт. – Она просияла. – Ты счастлив?
– Я счастлив, – ответил Фишбейн.
Он увидел, как Ева, нагнувшись, поправляет ремешок своей босоножки, и сразу его обожгло: вот этот изгиб ее хрупкой спины и волосы, скрученные светло-сизым от желтого солнца узлом на затылке… Любить ее жадно, телесно, всей силой хотелось до одури. В слоистой глубине памяти проплыли торопливые призраки его женщин: Джин-Хо, Драгоценного Озера, Эвелин, немецких девчонок еще до Нью-Йорка, потом этой… как ее звали? Да, Барбары. Она еще суп такой вкусный варила. Чернильного цвета, с укропом и перцем.
Они бродили по городу, взявшись за руки, сидели на клейких скамейках, мочили горячие лица водой из фонтанов. Говорили только обрывками самых незначительных фраз и почти не слышали друг друга. Город был громким, заглушал голоса, оставляя только смех, который вырастал из автомобильных гудков, подобно раскрытым головкам подсолнухов. В Елисеевском купили два горячих пирожка с мясом, руки их залоснились от масла. Ева захотела пить, они встали в очередь к одному из автоматов, и через десять минут выпили по стакану ярко-розовой воды «малина с сиропом». Людская река текла по улице Горького, и Фишбейн подумал, что ни один человек из этой большой сумасшедшей толпы сейчас так не счастлив, как он. Вечер, отечески-ласково подкравшийся к разгоряченной столице, уже зажигал фонари, лица женщин казались моложе, тела их доступнее, и только пронзительный запах цветов, вдруг ставший сильнее, поскольку все клумбы уже умудрились полить до заката, соперничал с запахом женских духов. Перед знаменитым «Коктейль-Холлом» река замедляла течение, делилась на два рукава: один, совсем узенький, но очень бурный, втекал в «Коктейль-Холл».
Они тоже вошли, заказали фирменный пунш. Официантка с почти до висков подведенными глазами оценивающе укусила взглядом Фишбейна и сделала грудью такое движенье, как будто ей очень мешает одежда.
– Откуда здесь музыка? – Он улыбнулся, открыв свои ровные, крепкие зубы.
– У нас там оркестр на втором этаже, – сказала она. – Там танцуют. А руководителя все называют не Яковом, а Мопассаном. Пойдите взгляните. С усами и на Мопассана похож.
Фишбейн, знающий Мопассана исключительно по фамилии, обнял Еву за плечи, и они, под взглядом начитанной официантки, поднялись на второй этаж, где маленький оркестр играл мелодии из песен Азнавура и несколько томно обнявшихся пар топтались почти что на месте, вдыхая друг друга и глядя друг другу в глаза и на губы.
– Я больше терпеть не могу, – сказал возбужденный влюбленный Фишбейн в затылок единственной женщины Евы. – Поедем в гостиницу.
