Виктория Токарева - Хэппи энд (сборник)
Если бы кусок железного шифера влетел в мою московскую машину, я осталась бы без носа или без глаз. А тут я отделалась легким «ах», и то не своим, а Мориса.
Морис вернулся в машину и что-то сказал Анестези.
– Он спрашивает, какую кухню ты предпочитаешь: японскую, китайскую, итальянскую или французскую.
Я задумалась. В японском ресторане надо есть палочками, я не справлюсь и начну есть руками, поскольку вилок там не дадут.
– Мне все равно, – сказала я и посмотрела на Настю, перекладывая на нее проблему выбора.
– Как обычно, – сказала Настя. Видимо, у них с Морисом было свое любимое место.
* * *Мы сидим в маленьком китайском ресторане. К Морису выходит хозяин, неожиданно рослый для китайца. Скорее всего полукровка: китаец с французом. Но волосы и глаза – принадлежность желтой расы. Они говорят по-французски. Я улавливаю слово «пуассон», что означает рыба. Видимо, Морис с хозяином обсуждают: когда поймана рыба, сколько часов назад, и чем поймана – крючком или сетью. На крючке рыба долго мучается и в результате пахнет тиной. А рыба, пойманная сетью, не успевает ничего понять и пахнет только рекой, солнцем и рыбьим счастьем.
Китаец с удовольствием ведет беседу и не смотрит на нас. Мы ему неинтересны. Ему интересен постоянный клиент-миллионер.
Анестези вытащила зеркальце и проверяет грим. Ее ореховые волосы стоят облаком и блестят от физического здоровья. Декольте низкое, видна стекающая вниз дорожка между грудями, губы горят, как будто она долго целовалась. Таинственный треугольник тоже горит, и она сидит на нем, как на сковороде. При этом она ничего не делает, просто смотрит перед собой застывшими, чуть выпуклыми глазами.
Морис спокоен или просто держит себя в руках. Красивые руки спокойно лежат на белой скатерти. Сильные пальцы, ровные по всей длине. Мои мысли никто не может подслушать, и я втайне ото всех и от самой себя допускаю мысль, что таким же должен быть его основной палец: сильный и ровный по всей длине. Я где-то читала, что пальцы и детородный орган природа выкраивает по одному рисунку. Не будет же природа каждый раз придумывать и выдумывать. Внутри одного человека она работает по одному лекалу. Интересно: как по-французски член? Наверное, так же, как и по-русски.
Появляется официант, маленький и тонкий, как стрела. Над столом в красивом рисунке движутся его руки. Ни одного лишнего или неточного движения. Интересно, сколько Морис оставляет на чай? Я слышала: чем богаче человек, тем он жаднее. Если бы я была миллионерша, я бы занималась благотворительностью, потому что отдать гораздо плодотворнее, чем взять. Но я никогда не буду миллионерша. Я зарабатываю на жизнь честным красивым трудом. А честным трудом миллионов не заработать.
– Какой у него бизнес? – спросила я переводчицу.
– Тяжелые металлы, – ответила Настя.
– А что он с ними делает?
– Хер его знает. Во всяком случае, не грузит.
Настя была чем-то раздражена. Скорее всего тем, что Морис не входит в ее облако. Не дышит им. Не заражается влажным сексом. Сидит, как в противогазе. И как на него влиять – непонятно.
Официант поставил блюдо с уткой и большой салат. Салат имел все оттенки зеленого и сиреневого, при этом был не нарезан, а порван руками. Утка утопала в сладковатом соусе по-китайски. В ней почти не было жира, одна только утиная плоть. Я надкусила и закрыла глаза. Какое счастье – есть, когда хочется есть.
Однако надо поддержать беседу.
– Какое у Мориса образование? – спросила я Настю.
– Он самородок. Из очень простой семьи. Ему не дали образования.
Я снова посмотрела на руки Мориса – тяжелые, мужицкие. И глаза мужицкие. Пусть французского, но мужика.
Вот сидит человек, который сам себя сделал. Я сидела рядом и испытывала устойчивость, как будто держалась за что-то прочное. Как за перила, когда спускаешься по крутой лестнице вниз.
Я в основном спускаюсь и поднимаюсь без перил. В этом и состоит моя жизнь. Вверх – без перил. И вниз – без перил.
За что же я держусь? Это мой письменный стол со старой, почти антикварной машинкой. Груда рукописей и поющая точка в груди. Мы втроем: я, точка и машинка – долетели до самого Парижа. И теперь сидим в ресторане с миллионером, входящим в первую десятку.
Официант принес рыбу и стал разделывать ее на наших глазах, отделяя кости. Это был настоящий концертный номер. С ним надо было выступать в цирке. Или на эстраде.
Морис жил в собственном доме на маленькой, из шести домов, собственной улице.
Собственные дома я видела. У меня у самой есть собственный дом за городом. Не такой, как у Мориса, но все равно дом. А вот собственной улицы я не видела никогда. И даже не представляла, как это выглядит.
Морис подъехал к шлагбауму и открыл его своим ключом. Ключ был маленький, как от машины, и шлагбаум – легкий, полосатый, чистенький, как игрушка.
Шлагбаум легко поднялся. «Ягуар» проехал. Морис вышел из машины и закрыл за собой шлагбаум, как калитку.
Мы подъехали к дому. Это был трехэтажный дом. Внизу – кухня, столовая и каминный зал. Никаких дверей, никаких перегородок. Все – единое ломаное пространство.
На втором этаже – спальни. Третий этаж – гостевой.
– Он приглашал стилиста, чтобы ему создали стиль дома, – сообщила Настя. – За сто тысяч долларов.
Я глядела по сторонам.
– А жена у него есть? – спросила я.
– Мадленка, – ответила Настя. – Она на даче.
– Молодая?
– Полтинник.
– Красивая?
– На грузинку похожа.
Грузинки бывают разные: изысканные красавицы и носатые мымры. На маленьком антикварном столике я увидела фотографию в тяжелой рамке светлого металла: молодой Морис и молодая женщина не отрываясь смотрят друг на друга. Вросли глазами.
– Это она? – спросила я.
– Она, – с легким раздражением подтвердила Настя.
Я вгляделась в Мадлен. Освещенное чувством, ее лицо было одухотворенным, и каким-то образом было понятно, что она из хорошей семьи. Чувствовалось образование и воспитание.
Молодой Морис был похож на молодого индюка. Ну и что? И павлин похож на индюка. Я похожа на собаку. Настя – на кошку. Все на кого-то похожи.
– А дети у них есть? – спросила я.
– Сын, – сказала Настя. – Сорок лет.
– Как же – ей пятьдесят, а сыну – сорок? – не поняла я.
– Сын от первого брака, – объяснила Настя. – Известный визажист, делает лица звездам и фотомоделям.
– Богатый?
– Богатый и красавец. Гомосексуалист.
– Нормально, – сказала я.
Я заметила, что все известные модельеры и кинокритики – голубые. А женщины-манекенщицы – плоскогрудые и узкобедрые, как мальчики, потому что выражают гомосексуальную эстетику.
Большие груди и большие зады нравятся простому народу. Чем ниже культура, тем шире зад.
Морис предложил мне посмотреть гостевую комнату. Мы поднялись на третий этаж. Комната состояла из широкой кровати, рядом возле двери – душевая кабина из прозрачного стекла, с другой стороны, возле окна, – письменный стол, чуть поодаль – велотренажер. Спальня, кабинет и спортзал одновременно.
Это значит, утром можно встать, позаниматься гимнастикой, потом принять контрастный душ и сесть за работу. А за окном ветка каштана покачивается на ветру. Дышит.
Вот и все, что человеку надо на самом деле: спорт, труд и одиночество. Хорошо.
Было уже одиннадцать часов вечера, по-московски – час ночи. Морис пожелал мне «bonne nuit» и ушел.
Я приняла душ и легла в постель. До меня доносилась энергичная разборка. Настя и Морис выясняли отношения, не стесняясь третьего человека. Слова сыпались, как град на крышу.
Морис говорил сдержанно. Я уловила слова: «Tu ne voulais pas prendre le risk». Ты не хотела брать риск.
Видимо, когда-то Морис уговаривал Настю уйти от мужа и тем самым взять риск. Но Настя не хотела уходить от мужа так просто, в никуда. Вот если бы Морис сделал ей предложение… Если бы он предложил ей не риск, а руку и сердце, тогда другое дело. Но у Мориски была Мадленка, а у Насти – муж. Страшно отплывать от привычного берега – вдруг утонешь, и Настя защищалась и нападала одновременно.
Наверняка она нравилась Мориске, иначе с какой стати он взял бы меня в свой дом, в гостевую комнату. Я существовала как часть их отношений, часть любовной сделки. И сейчас они наверняка пойдут в кровать и будут ругаться и мириться. И у Мориски все встанет, вздыбится, нальется жизнью, и он почувствует себя молодым. Вот что нужно миллионеру прежде всего: чтобы его солнце не клонилось к закату. Пусть оно задержится на месте. «Хоть немного еще постою на краю». Это важнее, чем деньги. Хотя вряд ли… Важно все.
Я всегда кичилась своей женской недоступностью, видя в этом большое достоинство, но сейчас я поняла: никто и не претендует. Как в анекдоте о неуловимом Джо. Неуловим, потому что его никто не ловит. Моя добродетель никому не нужна, как заветренный кусок сыра, и мои рукописи на письменном столе – просто куча хлама.
