Наталия Терентьева - Ласточка
– Хорошо, – кивнула Ника. – Мне особенно насчет алкоголя понравилось. Можно в одной части завода водку гнать, в другой – таблетки для печени и сердца. Настойку боярышника, корвалол… Спиртовые препараты.
– Идея… – разулыбался Кирилл. – Пойдешь ко мне мерчендайзером?
– Непременно!
– Не, я серьезно… Или… я забыл слово… идеямейкер… Так, что ли… Ну, в общем, тот, кто все придумывает. В русском нет такого слова. Вообще у нас язык неразвитый.
– Пойдем, Кирюша. Не начинай новую тему, а то я заведусь сейчас, – вздохнула Ника и с трудом поднялась. – Да черт… Ненавижу свою беспомощность… Не могу сама шагнуть даже. Уже жара такая, а нам еще так далеко идти… Ковылять, точнее. Подожди… Ты слышишь? – Она остановила Кирилла, который хотел что-то сказать. – Голоса слышишь?
Тот неуверенно кивнул и тоже прислушался.
– Я надеюсь, это не нудисты из бухты… – хотел пошутить Кирилл, но прозвучало это серьезно.
– Если настоящие нудисты – ладно, хотя я этого не понимаю, человек, сколько живет на земле, прикрывается…
Кирилл начал смеяться. Ника остро глянула на него, он хмыкнул, смеяться перестал, нарочито небрежно спросил:
– А дальше что?
– Но там есть еще люди, – как ни в чем не бывало продолжила Ника, – совершенно больные на голову, мы видели вчера на берегу: идут три девушки, в сари, как индианки, загорелые, как будто другой расы – темнокожие, тащат продукты из поселка – огромные пакеты с овощами, фруктами, бутыли с домашним вином литров по десять, наверно. А с ними дядька, лет сорока – с большим фотоаппаратом на груди, абсолютно голый, только на голове тряпочка какая-то кокетливая, и веревочки цветные на руке, все. Идет, философствует, про Гессе что-то говорит…
– Может быть, он просто свободу любит, во всем? – предположил Кирилл.
Ника выразительно скривилась.
– Даже жалко, что ты на мордашку такой симпатичный, – сказала она вслух то, о чем уже некоторое время думала, идя рядом с Кириллом и слушая его разглагольствования.
Кирилл аж поперхнулся, хотел что-то сказать, но не нашелся, лишь издавал нечленораздельные охи.
– Ты… что… вообще… ты… – наконец выговорил он.
– Подожди! – остановила его Ника. – Я, конечно, в обычной жизни могу за себя постоять… Но во‑первых, я не борец, а лыжница, а во‑вторых, сейчас у меня что-то с ногой… Давай, может, спрячемся? Вот за этот камень…
– Давай, – легко согласился Кирилл. – То есть я не боюсь, конечно, но… на всякий случай… Я вообще… защитить тебя могу…
– Давай быстрее. – Ника подтолкнула мальчика, сама держась за его плечо.
– Я не потому прячусь, что боюсь, – бормотал Кирилл, лихорадочно отдирая ветку, которая зацепилась за его широковатую футболку. – Просто надо всегда… разумно…
– Да, да… Помолчи лучше пока…
Они сели за камень.
– Кого здесь только нет, – проговорила Ника. – Рай для энтомолога. – Она отогнала прутиком большого светло-зеленого жука с огромными полупрозрачными клешнями. – Красивый какой…
Кирилл немного отодвинулся.
– Боишься? – усмехнулась Ника. – Арахнофоб?
Мальчик обиженно выпятил губу.
Ника хотела сказать что-то ободряющее, но, услышав приближающиеся голоса, приложила палец к губам:
– Тсс! Тихо!
Подростки замерли.
Глава 8
– Ты что, как моя бабушка, немая? – Мальчик обогнал Анну и, прискакивая, побежал рядом. – Немка, немка, немая, немка… А-а-а-а-а!.. – Он закричал очень громко, так что копающая вдалеке послушница подняла голову и посмотрела, кто же так кричит в монастыре.
– Мальчик, оставь меня в покое, – глухо, но твердо ответила ему Анна и, отстранив его, повернула в сторону трапезной.
– Умеешь! Умеешь говорить! – весело воскликнул он. – Я в церкву уже ходил, мне понравилось… – Он показал на храм. – Я там петь буду, я петь умею… Спеть?
Анна досадливо опустила голову. Как же это невыносимо раздражает. Как избавиться от этого мальчика, не сказав ему ничего плохого. Он же не виноват, что его сюда привезли. Он не виноват, что у него пьющая, безалаберная мать. Даже странно, что такой бойкий мальчик при пьющей матери… Обычно у них забитые, неговорящие дети… На улице растет, наверно, и улица такая бойкая у него… Откуда они? Интересно, как она сюда попала и на каких условиях. Будет послушницей? Приют… Стеша сказала, что в монастыре будет приют… Нет-нет-нет, это для Анны не подходит. Сегодня же она пойдет и попросит о переводе.
– Хочешь послушать, как я пою? – Мальчик опять обогнал ее. – Хочешь? Хочешь?
– Нет. – Анна резко отвернулась.
– Ты выпить хочешь, да?
– Что? – Анна от неожиданности остановилась.
– Я знаю, мамка всегда так тоже говорит… – Мальчик набрал воздуха и словно пролаял: – Нет! Нет! – И сам засмеялся. – И ты так же… «Нет! Нет!» Я не знаю, где здесь достать бухло… Я бы тебе достал. Я мамке приношу, когда ей плохо.
– Замолчи! – Анна даже повысила голос. – Да что же это… Я… Зачем вы приехали?
– А у нас квартиру отняли. Мамка сказала… – Мальчик, видя, что Анна никак не реагирует, продолжил: – Люди плохие… Я не знаю… Нам некуда идти…
– Господи… – Анна убыстрила шаг, мальчик – за ней. – Да не ходи ты за мной, ради бога!
– Ага, – кивнул тот, не отставая. – А когда хавчик дадут? Мамка сказала, здесь всегда хавчик есть…
Анна взглянула на мальчика.
– Еда. Это называется еда.
– Ну да, я и говорю – хавчик.
– Это называется – еда. – Анна постаралась говорить терпеливо.
– Ага, – послушно кивнул мальчик. – Еда. Закусон.
– Нет, просто еда. Сейчас – будет – еда, – четко произнесла Анна.
– Ты злая, – сказал мальчик. – Но ты не бухаешь. Я всегда вижу, когда бухают. У тебя печень вырезали, да? У дяди Гены тоже печень вырезали, он теперь не бухает. Но стал драться. Потому что мы к нему пришли, нам жить теперь негде. А он мамке в глаз дал. А меня обварил. Показать? – Мальчик задрал майку и повернулся спиной к Анне.
Анна быстро отвернулась и стремительно пошла к настоятельнице, которая показалась из-за поворота и тоже направлялась к трапезной.
– Матушка… – Анна, запыхавшись, почти бегом подошла к настоятельнице. – Что это вообще?.. Зачем?..
– Что тебя так испугало, сестра?
– Как мы будем с этим… Я… Вы слышали, как он разговаривает… Зачем их взяли…
– Успокойся, Анна. Тебе нужно молиться о них.
– Да я не о себе говорю, я об этой женщине, ее сыне…
– Здесь она получит утешение и спасение, она верит в Бога, мы должны ей помочь молитвами.
– Тогда я вообще ничего не понимаю… Почему? Зачем?
– А зачем ты здесь, сестра? – мягко спросила настоятельница. – Ты два года ведешь брань, страсти тебя мучают, никто же тебе ничего не говорит, сестры приняли тебя… – Мать Елена цепким взглядом посмотрела на Анну.
– Я? Как можно сравнивать меня и… – Анна остановилась.
Чего-то она не понимает, очевидно. Игуменья отвечала ей совершенно спокойно, как будто Анна пришла сообщить ей какую-то рядовую новость – о том, что закончили прополку или что нужно съездить в город за мукой, мука закончилась. Словно это обычное дело – к ним приехала женщина, которая потеряла себя от пьянства, да еще и с сыном, разговаривающим на языке пропахших нечистотами подворотен.
– Молись о ней.
– Ну здесь же не ночлежка, правда?
– Почему ты так встревожилась, сестра? – негромко, но очень твердо заговорила настоятельница. – Она пришла сюда, потому что любит Бога.
– Но это же неправда! Она квартиру пропила свою, вот и пришла в монастырь, потому что больше некуда.
– Когда некуда больше идти, – кивнула матушка, – человек идет к Богу. Она не воровать пошла и не на вокзал жить, а молиться о спасении. И ты должна, Анна, в сообращении с другими познавать душевные свои немощи и смиряться перед ближними. Какими бы они ни были.
– Не понимаю… – пробормотала Анна.
Настоятельница улыбнулась одними губами:
– Не забывай слова апостола Павла, глаголющего: «аще живем духом, духом и да ходим».
Анна взглянула той в глаза. Она издевается над ней? Или правда говорит на другом языке? Анна слышит ее, слова отдельные понимает, а все вместе – нет.
– Любовь к Богу, – продолжила игуменья, твердо глядя на Анну из-под очков, – доказывается любовию и милосердием к ближнему.
– Вы обо мне говорите?
– А милосердие, милость и снисхождение к ближнему, – ровным голосом договорила игуменья, – и прощение недостатков его приобретаются чрез смирение и самоукорение, покаяние.
Больше всего Анне хотелось спросить, понимает ли мать Елена до конца то, что говорит. А главное – верит ли она сама в это. Но спрашивать это было бесполезно. Анна никогда этого не узнает, мать Елена в любом случае скажет, что понимает и верит. Тем более что лично у Анны не было абсолютного права находиться в монастыре. Знает ли об этом настоятельница или только догадывается и молчит, потому что за Анну попросили?
