Дмитрий Вересов - Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
– Нас заказали, – очень доходчиво объяснил пират Нодар и раскрутил между пальцами бутафорский кинжал.
– Славно, – высоко поднял брови Никита. – Это в каком же смысле? Доигрались?
– Идем всей толпой по адресу и поздравляем народ с Новым годом. Танцуем, веселимся, всех тормошим и раздаем подарки, – сжалилась Таня и объяснила: – Если ты, Кит, с нами, иди в костюмерную, переодевайся. Не бойся, там жена Дэна, она не отдаст тебя на растерзание девчонкам. Времени в обрез, Никита, стрелочки на часах бегут. Дэн, читай, что ли.
Никита, так и не опустив бровей, побрел к девчонкам-костюмер-шам, к которым относился с большим подозрением – им только в руки попади, а Дэн продолжил чтение, прерванное появлением Никиты:
– «В числе работ, допущенных к участию в конкурсе, особого упоминания заслуживает дебютный проект Нодара Долоберидзе и Дарьи Барсуковой, – важно, будто с трибуны, читал Дэн. – Отсутствие режиссерского образования не помешало авторам этой малобюджетной ленты…» Слушай, Татьяна, этому твоему знакомцу из редакции обязательно нужно было писать про отсутствие образования у авторов? Бестактно, по-моему.
– Так ведь честь и хвала: без образования, а такие крутые, что сразу чуть ли не в лауреаты такого… О! – воскликнула Таня, не закончив мысли, и Дэн обернулся, заложив пальцем страницу журнала.
В дверном проеме кухни неуклюже мыкался рыцарь, блистал фольгой, как начищенным серебром, что-то безрадостно бубнил в картонный шлем и разводил руками.
– Никита, подними забрало, – меланхолично посоветовал Нодар и заткнул кинжал за пояс.
Никита нащупал картонную крышку, робко поднял ее двумя пальцами и заворчал как старый дед:
– Я все время боюсь, что эта штука развалится. Я иду, а она шуршит, поскрипывает и потрескивает. И вид у меня глупее некуда, вам не кажется, дамы и господа?
– Не кажется! – воскликнула Даша, а Таня за чашкой, которую не выпускала из рук, растянула свою насмешливую улыбку. – Не кажется! – настаивала Дашка. – Отлично выглядишь! На сто баксов! И ничего не развалится – там такой клей! Камни склеивает.
– Ты меня успокоила, – проворчал Никита и захлопнул забрало – выпукло склеенную блестящую картонку с длинными вертикальными прорезями, захлопнул, чтобы скрыть недовольство во взоре. Черт знает во что его опять втянули. Дурдом, чего и ждать. Иди теперь куда-то кого-то развлекать, задыхайся под картоном.
– Ребята, уже совсем пора! – завопила Дашка и перекусила нитку у Таниного плеча. – Одеваемся и бежим! Дети, ангелочки, гномики, снежинки! Одеваемся – и вперед! Опоздаем, солнышки! Никита, надевай куртку прямо на латы! Ничего им не сделается! Нодар, что ты спишь?! Дэн, прикрой свою бороду дедморозовской, не забудь, пожалуйста!
И все завертелось-закружилось по Дашкиному хотению и велению, замелькали шапки и варежки, разлетались по хозяевам сапожки, захлопали двери, из дверей вылетали черти и ангелы, звездные мальчики и феи, бабочки и жуки, коты и медведь, и взбудораженная толпа через велосипедный тоннель высыпала на площадку. И Никита, который плохо видел сквозь постоянно падающее забрало, столкнулся там с каким-то поспешающим навстречу Дедом Морозом. Дед Мороз был точно не Дэн, потому что синий, а не красный, но хрюкнул при столкновении на удивление знакомо. Деда Мороза следовало, как говорится, разъяснить, и Никита поймал его за пышную бороду, оттянул ее за резинку рыцарской рукою и под бородой узнал… Сашку, старого своего купчинского кореша, с которым не виделся с тех пор, как топили они у Петропавловки почившего Перегринуса Четвертого породы бассет.
– Сашка! – вскричал Никитушка, неожиданно обрадованный.
«Бу-бу!» – услышал Сашка, перепуганный хулиганскими действиями рыцаря, и заголосил на всю лестницу:
– Что за дела! Отдай бороду, чувырло!
«Бу-бу-бу-бу-бу!» – ответил рыцарь. В смысле, сам ты чувырло, Сашка. Поднял забрало и высунул наружу нос.
– Сам ты чувырло, Сашка, – повторил Никита, теперь вполне отчетливо. – Не узнал?
– Ки-и-ит! Ух, ты! – выдохнул Сашка. – Прикидик-то классный! Печальный образ рыцаря? Или как там оно?
– Рыцарь печального образа! А не образ печального рыцаря, или как вы там выразились, Дедушка Мороз? – встряла Дашка.
– Знаком с Никитой? – спросила у Сашки ангелица в кудрявом капюшоне.
– Может, пойдем с нами? – спросил красный Дед Мороз по имени Дэн у синего Деда Сашки. – Два Деда Мороза лучше, чем один. – Один синий, другой красный, два веселых Деда.
– Ну… Можно, вообще-то, – недолго раздумывал Сашка. – Не со «шнурками» же Новый год встречать. В смысле, хуже нет, когда с предками у телика сидеть… Только у меня еще два адреса, здесь и рядом.
– Поможем коллеге? – обратился Дэн к феям, гномам, принцам и прочим сказочным существам.
– А как же, – за всех ответила добрая ангелица Таня.
– А как же! – подтвердили прочие. – Поможем коллеге.
– Только недолго, не затягивать, – напомнила рыжая чертовочка Даша, придерживая длинный хвост с кисточкой. – Иначе нам придется на Третью линию скакать галопом по сугробам. Бр-р-р!
* * *В вычурном, богатом и не слишком удобном зрительном зале клуба «Орфеум» на месте фонтанчика с беломраморной девой установили елку под потолок, в модном наряде – всю в серебре и золоте, и рассыпали по ней крупинки полимера, внешне ничем не отличимого от настоящего снега, белого, сверкающего. Гирлянды огней мерцали на елке и вдоль балюстрады. Карнавальная публика теснилась у перил и близ сцены, сдвинув столики и кресла почти впритык. Не от особого почтения, питаемого к стилю регги, странноватой, неухоженной музыке, не от особого почтения к Эм-Си Марии, выступавшей в первом отделении концерта, но потому, что огромная елка загораживала обзор, а концерт под Новый год был престижный, и следовало рукоплескать, обернувшись лицом к исполнителю, на виду у всех.
Аня, предполагая неудобство, заранее заняла местечко у самой сцены, ближе к крохотным кулисам и теперь смотрела на профиль Эм-Си, шоколадно-фиолетовый в свете рампы. Смотрела, и притоптывала, и раскачивалась в такт. И Эм-Си пела только для Ани, низко опуская челюсть, высоко поднимая брови, резко поводя худыми плечами, рассыпая косички. Каждый из ансамбля у нее за спиной, казалось, поглощен был собственной музыкой и играл ее, собственную, никак не согласуясь с прочими и с самой Эм-Си. Но в целом все звучало на удивление дружно, как дружны на свете цветы, трава, бабочки, птицы, хотя не знают об этом и колышутся, колосятся, цветут, порхают, летают вроде бы и сами по себе, но мы-то видим картину в целом. Это был такой особый стиль Эм-Си, прославивший ее:
Я пою травою, я ложусь под ветром;
Я пою мотыльком, пыльцу сдувает ветром;
Нет сил, чтобы петь.
Я пою птицей, лечу навстречу ветру.
Только навстречу, так и знай, ветер,
Ветер Джамейки, откуда родом моя мать…—
пела Эм-Си. Она пела так себе, слабовато, на самом-то деле. Зал был не ее, она добросовестно скучала, а не пела. Аня страдала за нее, тихонько подпевала, чтобы поддержать. И так старалась, что Эм-Си повела в ее сторону уголком рта, скосила черный глаз, обернулась, подмигнула и пошла прихлопывать, качая бедрами. Это уже больше напоминало настоящую Эм-Си с ее песенной мудростью и особым, романтическим, здравым смыслом островитянки. А романтический здравый смысл островитянки говорил ей, что пением следует доставлять удовольствие прежде всего себе, а также тем, кто внутренне готов петь и танцевать вместе с тобой. А не каким-то там зрителям. Это вам не зоопарк, чтобы глазеть!
Робость перед настоящей, а не бумажной Эм-Си все еще тлела в Ане, когда к ней между тесно сдвинутых столиков подобрался, подплыл щепочкой худенький Геннадий Николаевич Вампилов, с которым Аню познакомила бабушка буквально перед концертом. Подобрался и тоже начал прищелкивать, притоптывать и подпевать, да погромче Ани: «Ветер Джамейки-и-и… The wind of Jamaica-а… I’m singing, I’m flying, I’m a bird… I’m your bird, Jamaica-а..» И Эм-Си, поймав дредами поддержку, симпатию и сочувствие, в минуту помолодела, морщинки ее разгладились, и бусы, унылые до сего момента, начали постукивать в лад, впопад. Такой у нее был особый музыкальный инструмент – деревянные и керамические бусы.
За столиком неподалеку от сцены Аврора Францевна и Михаил Александрович, умиротворенные праздником, почти счастливые и потому терпимо отнесшиеся к регги, дивились Насте, которая сидя ухитрялась выплясывать «Барыню», безошибочно попадая в такт, угадывая расхлябанный ритм Эм-Си Марии. Насте дивились многие в зале, ибо в костюмерной ее по просьбе Светланы и с подачи академика втиснули в бальный бархат и атлас екатерининских времен с необъятными фижмами, весь изукрашенный и расшитый. Высокий парик, мушка под глазом, обещающая тайную любовь, и веер величиной с павлиний хвост дополняли маскарадный образ. А Настины небогатые шмоточки, лягушачью шкурку, спрятали до времени в коробку.
