Анатолий Малкин - А потом пошел снег…
Заскрипел древний лифт в парадном, он повернулся и пошел по лестнице.
Сзади зазвонил телефон. Радостный голос жены произнес:
— Это я, солнышко, я сейчас.
Потом закрылась тяжелая, сейфовая дверь, и звук отрезало, как ножом.
Его просто вымело на улицу.
В машине попросил водителя включить ту новую станцию, что слушал накануне, поймал его удивленный взгляд, но не стал объясняться, просто закрыл глаза и снова увидел лицо жены, когда она разговаривала с тем ДРУГИМ по телефону, и понял, что Ирка врет, говоря, что еще ничего не понимает — понимает, знает, только боится ужасно, но так рада, так счастлива, что пережить это невозможно.
— Надо куда-то исчезнуть, куда-то смыться, — промычал он вслух, забывшись.
— Что? Куда? Не понял, Игорь Ильич? — повернулся к нему водитель.
Он махнул рукой, мол, это так, ерунда, если можно, побыстрее, и замолчал, думая только о том, что он не выдержит, и не надо иллюзий — она на той стороне, и предпринимать что-либо теперь уже бесполезно.
На работе взял папку с документами и заперся в кабинете. Это бывало с ним, так что переполоха не вызвало и все вокруг пока ничего не заметили.
Налил виски — вот этого с ним точно по утрам никогда не случалось. В голове, как ни странно, прояснилось, открыл дверь, сказал что-то смешное секретарше, прошел в зал заседаний, провел, и очень плотно, совещание по строительству павильона, потом встречу с юристом по договору с Би-би-си, осчастливил зама, велев оформлять ему командировку в Англию, даже смог просмотреть разработку по новому проекту о психоаналитиках, но понял, что это уж слишком для него, отказался от водителя и вот этим уж точно всех насторожил, сказал, что исчезнет на два дня, и поехал на дачу.
Дача у них была бревенчатая, двухэтажная, недалеко от МКАД, в старом дачном поселке на заросшем травой участке — терпеть не мог «газоностроительство», всегда говорил жене, что не собирается ждать триста лет, чтобы разрешили ходить по траве.
Приласкал собаку, которую тут же передал ему сосед, наблюдавший за ней в их отсутствие, побродил по пустому дому, но понял, что тошно ему и здесь, вышел на участок, набрал зачем-то пяток подосиновиков, положил на крыльцо, постоял, посмотрел на дом, не понимая, чего ему хочется, сел в машину и уехал в город.
Уже подлетая к Москве — гнал под сто пятьдесят, всех расшвыривая с полосы, но не встретив ни одного гаишника (насосались бы эти клещи сегодня по полной), — понял, что домой не хочет, звонить не будет, и поехал в гостиницу — вот чем хороша была новая жизнь — есть у тебя деньги — пожалуйста, на прописку никто не смотрит. Пококетничал со страшненькой маленькой девчушкой на стойке регистрации, обнадежил своими комплиментами, развеселил и получил ключ.
Двое суток он не выходил никуда — разве что спустился за виски и познакомился в фойе с пожилой проституткой, которой не повезло с импортными постояльцами. Она сидела в глубоком кресле у окна, безнадежно поглядывая на двоих совершенно пьяных финнов. Светлые чулки не могли спрятать ее не очень хорошие вены на ногах, и если бы не лиловые кружевные подвязки, которые кокетливо обнажала короткая юбка, смело можно было бы считать ее учительницей начальных классов. Он галантно пригласил ее к себе, ласково пресек попытки раздеться, объяснив, что хочет просто пообщаться — чего нам, старикам, морочить друг другу голову. Тетя Клепа — так он ее назвал, потому что с ней была огромная сумка из Черкизона, под Боттегу, скроенная китайцами и проклепанная со всех сторон перламутровыми бляшками, — не возражала, оговорив свою обычную плату.
Они подружились, рассказывая друг другу свои печальные истории, но под утро, когда он понял, что старая девушка целится поспать, снабдил ее достаточной суммой и проводил до такси.
На второй день он вдруг осознал, что Ирка ни разу не позвонила.
Не беспокоилась? Не хотела знать, что с ним?
Коля звонил, Зяблик звонила, а эта ни разу!
Его это так завело, что он напечатал какую-то сумасшедшую эсэмэску с покаянием, а в конце и с прощанием навсегда, перечитал, спьяну прослезился и решил сохранить, но запутался в кнопках, и сообщение ушло.
Тут он перепугался по-настоящему, понял, что сам, своими руками все и закончил — или он действительно подтвердил свое исчезновение из ее жизни, или это письмо будет последней к тому каплей. Тогда он еще не понимал, что последние капли были пролиты намного раньше.
С испуга вызвал румсервис с бутылкой виски — свое прикончил час назад, когда выпроводил благодарную девушку, всучив ей сотню долларов сверх оговоренной платы, но едва бутылка оказалась в номере, ему начали звонить долго, несколько раз подряд, потом пришло сообщение: «Милый мой, хороший, где ты, отзовись, с тобой все нормально? Я за тебя боюсь, лохматик, ответь, пожалуйста».
Он и правда написал горькие слова, очень уж хотел разжалобить, слабак, — но когда увидел сообщение, обрадовался вначале, а потом снова заартачился и не брал трубку, когда она звонила вновь и вновь.
А потом он заснул.
А когда проснулся, в ногах сидела Зяблик.
Потом, когда он уже выходил из штопора, она рассказала, как испугалась, услышав по телефону его мертвый голос, и поняла, что спасать его надо немедленно. Она рванула в Москву, наплевав на все условности, а может, и не наплевав, а придумав что-нибудь очень правдоподобное про работу — обычно она использовала для этого своего дружка из «голубых», он выручал ее, звоня и сообщая мужу или маме о неких срочных делах, а дальнейшее уже было делом техники.
Тогда, в то сумрачное московское утро, она, как настоящая русская баба, принялась его восстанавливать. Он сопротивлялся, лежал, зарывшись в кокон одеял, и не хотел расплескивать свое несчастье. Вначале она его, как маленького ребенка, упрашивала, потом накричала, сбросила одеяла на пол, всунула его в брюки, застегнула рубашку и довела до ресторанчика, внизу, за стойкой регистрации. Сразу же подозвала официанта и, не мешкая, заказала борщ, горячий, настоящего бордового цвета, со шкварками, чесноком и медком, для сладости. Дух от борща исходил такой, что он застонал — звук у него всегда был рядом с желанием, — проглотив первую ложку варева из ее рук. Потом ел самостоятельно, не заметил, как прикончил две порции, заедая теплым, только что испеченным хлебом и выпив махом две рюмки ледяной «Смирновской». Его бросило в пот, он закрыл глаза, и все поплыло вокруг.
Он не помнил, как оказался в постели. А когда проснулся, Зяблик все так же сидела в ногах и ждала.
Потом он начал говорить и говорил долго, с подробностями и драматическими паузами. В некоторых местах у него перехватывало дыхание, и он, не стесняясь, всхлипывал, жалея себя, замолкал, пережидая напор чувств и не замечая спокойный и снисходительный женский взгляд.
Зяблик не перебивала его, в паузах задавала вопросы, короткие и точные, делая, видимо, для себя какие-то выводы. Потом, когда он выговорился, она объяснила ему, что произошло с его женой, почему ее терпение кончилось вдруг так внезапно.
Это объяснение было настолько простым, даже примитивным, что он не поверил ей в первый момент, но потом мелочь за мелочью, факт за фактом, движение за движением, крик за криком начали укладываться в ту картину мести, которую нарисовала перед ним Зяблик, и эта картина становилась реальностью, беспощадной в своей правде.
— Женщина, как копилка, все внутрь ложится и копится там, пока копилку не разобьют намеренно или случайно, а оттуда сразу же вывалятся и все ваши грехи, и все ее обиды, ее скука, ее желания неудовлетворенные…
Он попытался отгородиться от этих слов, смотрел на принадлежащую ему женщину — очень стройную, с точеной скульптурной фигурой, с грудью, которая не требовала никаких подпорок, — в женщинах он знал толк и любил любить только очень красивых. Он любовался Зябликом и не понимал, почему она с ним, что это тридцатилетнее чудо нашло в нем. А потом что-то его кольнуло: «Черт возьми, она даже ударения в словах правильно ставит! Значит? Значит, до этого была просто маска? Прикидывалась дурочкой, чтобы что? Нет, так ей с тобой проще было, вот почему, старый ты морж…» Но он и эту мысль не додумал до конца и снова погрузился в россыпь фраз, которыми она обволакивала все вокруг.
— Перестаньте распускать нюни, нужно немедленно успокоиться… Вы должны ни в коем случае не подавать виду, что вам больно… Любой шаг навстречу, пока она не начнет жалеть о случившемся (я в любовь ее не верю, это просто глупость какая-то), любой ваш шаг к примирению будет воспринят как ее победа… Вас растопчут, просто из желания отомстить…
Он никогда не думал, что ему можно что-то внушить, но пока она говорила, он на самом деле чувствовал себя прежним Игорем Ильичом Серебряковым.
Результат нужно было закрепить, что она и начала делать, несмотря на длинный пятичасовой перелет и езду по московским пробкам. Пошла в ванную ненадолго, видимо, боялась, что он может уснуть, устав от переживаний, вышла, как любила, в длинном банном полотенце, каким-то особым способом — он так не умел — закрепленным над грудью, сбросила на пол кучу одеял, легла рядом, прижалась, начала целовать и так его разнежила, что он включился и забыл (на час? на два?) об ужасе, жившем за окнами, там, в мрачной, залитой дождем, продрогшей Москве.
