Михаил Елизаров - Ногти (сборник)
Ведь согласитесь, в женских половых органах есть нечто омерзительное, требующее наказания. Это – помойная яма, прорва, черная дыра. Звучит почти что как «please» и «да» – вкрадчивая просьба, приглашение, мол, пожалуйста, мистер, вот ребрышко, вот ляжка, а вот еще кусочек мяска, вы изумленно переспрашиваете: «Неужели эта пакость для меня?» – и слышите в ответ раскатистое, брызжущее венерическими соками, на все согласное: «Да!»
Женское начало, точнее, конец, таит в себе анархию и разруху, хаос и революции. Семантическая суть раскрывается в сочетании с предлогом «до». «Мне до пизды» – это значит: мне все равно, мне безразлична ваша судьба, это отчуждение, презрение, высокомерие, ханжество.
«До хуя» – отметим в первую очередь исчезновение личного местоимения как эгоистического элемента. Идиома безличностна, точнее, всеобщна, всемирна, космична. «До хуя» – это всегда множество, приятное количество, достаток, урожай. То есть, говоря языком математики: Пизда – это минус, а Хуй – это плюс.
Хуй – предмет деликатный. «Не на помойке нашел», – с юмором скажет хозяйственный, практичный обыватель, обертывая член целлофаном…
Презерватив создан с мыслью об охране члена, но не влагалища. Оберегается всегда нечто более ценное, а пизда пусть бурьяном зарастет. Вдумайтесь, чего только в ней не побывало: клизмы, лампочки, стройматериалы, бутылки, шланги, плечики для одежды, огурцы, цветные карандаши, полное собрание сочинений Достоевского и проч.
Пизда – это бессмысленная агрессия, «дать пизды» – отнюдь не миролюбивый акт мужской солидарности, полового угощения. Нет. Это горький, черный символ избиения себе подобного.
«Накрыться пиздой» – ничего общего с приобретением крова. Наоборот, фразеологический эквивалент термина «апокалипсис».
А вот Хуй – это Мона Лиза. Послать на хуй частенько означает отсыл к идеальному. Так молодых художников отсылают взглянуть на шедевры античности или эпохи Ренессанса. Наконец, хуем можно творить. Пример: В. Гизлер, «Этюд в багровых тонах». Простыня, хуй, менструальная кровь. 0,76 на 0,95.
Снова подвернулся Гизлер. Душенька Гизлер, мой Ги-Ги. Радость моя, муза моя, скорбь моя. Где ты сейчас, малыш, когда время истекает, жизнь истекает? Я это шкурой чувствую…
Все мужчины – герои.
Мой Ги-Ги. Обделаться можно. Ги-Ги. Охуеть.
7
В ожидании женщины я не могу заняться чем-нибудь еще. Я только жду. Гляжу в окно, сижу у телефона, прислушиваюсь к уличным шагам. Я истязаю член, как рядового. Лечь-встать. Когда появится она и, спустя лихорадочную минуту, размажет по бедру мой половой плевок: «Ты что, уже?» – я попытаюсь объяснить, что мы вдвоем с начала ожиданья.
Немногим известно: телефон – от сатаны. Шесть циферок-люциферок (чем хороша провинция!). Звонок. В трубке девичий голос, кто такая – не говорит. Договорились встретиться у метро, вечером, в половине десятого. Я для порядка спросил:
– А что мы будем делать в такое время?
Она смеется:
– Что-нибудь придумаем.
Иду к метро на встречу, не зная с кем. Жду. Кто-то дергает меня за рукав. Я оборачиваюсь и, спустя мгновение, извиваюсь в пыли, сбитый с ног оправленным в железо кулаком. Я еще могу подняться, но притворяюсь мертвым.
Мне не доверяют. Серая фигура присаживается на корточки. Рука в черной перчатке приподнимает мою поникшую голову за подбородок.
– Сомлел, пидор? – Рука превращается в пощечину. – Теперь говори: спасибо за ремонт.
Я цежу сквозь битый рот:
– Спасибо, только я здесь ни при чем. Я не пидор.
На них для конспирации надеты маски персонажей русских народных сказок. У зайца коротко купированы уши, лисица полностью закрашена в черный цвет, у медведя облупилась морда. В детстве у меня была маска волка с оторванной челюстью. Я вспоминаю, как двоюродный брат Саша, деловито раздиравший маску на части, беззаботно убеждал: «Дедушка закрасит, ничего видно не будет».
Заяц по-домашнему шепчет:
– Дите, совсем еще дите…
Что делает со мной простое звериное участие… Глаза выходят из берегов, я шумно дышу сквозь слипшиеся ноздри и рыдаю. У меня горячие и пористые щеки, и в каждой поре успела высохнуть слезинка.
Медведь, спекулируя отцовскими интонациями на вытянутых в трубочку губах, вздыхает:
– Ну кто ж дите так ногами хуячит, а?! – Он дует мне в лицо. – Цюньчик-то хоть цел? – и прыскает жидким смехом.Моя тряпичная душа не жаждет романтической гибели.
Дивная космогоническая сцена на рынке. Маленький истертый алкашик говорит бульдожьего вида мяснику:
– Тебе Вова привет передавал…
– Рот закрой, падла, – отвечает огромный, в фартуке, мясник. Чавкает топор, врезаясь в тушу. Мясо брызжет во все стороны. На щеке алкашика повисает розовый, как пиявка, говяжий червячок.8
Что же вы за люди такие?! Да вы замучили меня своим: «В тот день он выбрался на улицу с мыслью кого-нибудь убить. В рюкзаке у него были топор и нож. Навстречу женщина, топором ее по голове, труп в кусты. Отрезал груди и давай жрать – в каждой руке по арбузному ломтю, попеременно откусывает от каждого – хорошо!.. Но они, груди, жирные! "Сплюнь, сплюнь немедленно!" Выплюнул! А во влагалище ветку засунул».
Совсем не так. Мужчина в старом драповом пальто и облезлой ушанке. На вид – взрослый, а лицо – детское, в редкой щетине. Я, семилетний, иду и монетками в варежке звеню. Он за мной как увязался, а я, строго-настрого предупрежденный, побежал… Куда?! От себя не убежишь.
9
Истинно говорю: мир катится к концу. Митрополит обрел дар речи и произнес по радио имя Божье в извращенной форме. В трамвай 12-го маршрута ввалился неопрятный клочкобородый старик с хозяйственной сумкой, прихваченной с боков изоляционной лентой, и вызвал жалость. Старику предложили почетное сиденье под компостером, но он отказался зловещими словами:
– Это место покойника.
Трамвай причалил к остановке, и не успел приятнейший мужчина с тубусом под мышкой присесть на злополучное кресло, как захрипел, ухватился за нагрудный карман, потом посинел и затих, выронив тубус. Все, кто стояли возле, отшатнулись, но одна прозорливая баба бросилась старику в ноги:
– Скажи, что ждет!
И тот, не задумываясь, предрек:
– Зима будет снежная, а весна – кровавая, – и вышел, грохоча бутылками.
По вагону прокатилось:
– Николай Угодник…
Очевидцы рассказывали, как на шестом этаже дома № 3 по улице Коржановской, на сияющем свежим цинком подоконнике стоял юноша в белых тряпках вокруг бедер и звонко возвещал:
– Я забираю мой космос с собой!
Сердобольная толпа уговаривала в одно горло:
– Кому он на хер нужен, космос твой! Оставляй себе и слезай, сорвешься, неровен час!
Юноша, с нарастающим звоном, в котором слились вызов с угрозой, возвестил вторично:
– Я забираю мой космос с собой! – лягнул пяткой кровельный лист, стрельнувший, как пистон. Юноша сдернул тряпки и показался толпе полностью обнаженным.
Народ так и ахнул:
– У мыша яйца больше!
Страшно закричал юноша, изо рта его вылетели кинжальные языки синего пламени, он притопнул, взмыл в воздух и штопором ввинтился в мутно-бирюзовую бездну небес.
10
Выбрался к морю, и солнце, воздух и вода в три дня сделали из меня кромешного урода. Обгорел, облез. Волосы свалялись и закурчавились, желваки под глазами налились плодовой тяжестью. Вдобавок я обильно покрылся ватрушкообразными прыщами: розовый пухлый шанкр, величиной с крупную горошину, в середине ссохшаяся сукровица.
Поначалу меня даже принимали за местного наркомана, и не особо чванливые приезжие добродушно расспрашивали, почем в поселке анаша и где самый дешевый портвейн. А потом я вовсе загнил, и люди избегали обращаться ко мне за советами.
Я пытался противиться заразе, покупал щадящие кишечник ананасовые йогурты, но паршивел и шелушился. На теле проявились экземолишаеподобные разводы и зудящие наросты.
Аптекарша, не поднимая головы, выудила откуда-то снизу «Трихопол» и презрительно швырнула на прилавок. Я прямо-таки сник от обиды и пояснил:
– Это что-то вроде грибка. Мне нужна какая-нибудь протирка на спирту или эмульсия, – и сунул ей под нос узорчатую, как удав, руку.
Аптекарша брезгливо отпрянула.
– Протирка тут не поможет. – Она умно скривилась и надела очки в толстой оправе. – Вам, молодой человек, к врачу надо. Может, у вас инфекция в крови…
– Псориаз?! – гадливо охнул я.
– Похоже на псориаз. Или хуже… К врачу! В Алушту!
На улице ко мне подошел развязный испитой мужик, похожий на ведущего «Клуба кинопутешественников» Юрия Сенкевича. Он сказал сундучным голосом:
– Когда я пацаном работал в далеком северном порту Ванино, в механическом цеху случилось несчастье. Женщина попала волосами в токарный станок, и ей сломало шею.
– А у меня, – я пальцем потыкал в свои болячки, – горе. Что делать – не знаю. Подохну скоро! – задорно так сказал.
«Сенкевич» послюнил ноготь и сковырнул с моего плечевого прыща подсохшую гнойную накипь.
