Татьяна Булатова - Ох уж эта Люся
– «Когда надо объяснять, не надо объяснять», говорила она.
Павлик совсем запутался. Никак не выстраивалась логическая цепочка, компоненты которой подчинялись бы причинно-следственной связи. Дыбенко – Филипко – Ефимов – Тэффи… Медбрат растерянным взглядом обводил кабинет, но так и не нашел, за что зацепиться взором.
– Молчите, юноша? – устало произнес заведующий.
– А что я могу сказать?
– Вам ничего не надо говорить. Вам просто надо взять бумагу и написать заявление по собственному желанию.
– Но ведь это произвол! – запротестовал Павлик. – Вам не в чем меня обвинить! Отказ от внутривенных вливаний – это не повод!
Ефимову стало жалко Жебета. Ему уже хотелось предложить парню протекцию в каком-нибудь другом отделении. Сказать что-то утешительное. Приободрить. Наконец, предложить мужскую дружбу. Но… Но Павлик в этом не нуждался, он требовал справедливости. И заведующий почувствовал жуткое раздражение. В нем просыпалась совесть, а этого Е. Б.И. не любил, не терпел и тщательно от подчиненных скрывал, чем Марья Федоровна Филипко неоднократно пользовалась.
Борис Иосифович застрял. С одной стороны, было жаль Машу – глупую, хитрую, но верную бабу. С другой стороны, этого мальчика – тоже глупого, но совершенно бесхитростного. Опять же подличать было противно. «Что же делать? Что же делать?» – не мог успокоиться Ефимов. И решение пришло само собой. «Не надо ничего делать, – успокоил себя заведующий. – Все уже сделано. Нечего было цеплять эту дуру». Стало как-то легче: вина Жебета была доказана окончательно.
– Если вы будете настаивать, молодой человек, я изыщу возможность уволить вас по причине профессиональной непригодности. Вряд ли подобная запись в трудовой книжке сослужит вам хорошую службу. Да и потом, я создавал это отделение много лет, и все кадровые вопросы решаю здесь я. Мы не сработаемся, коллега. Я вас уверяю.
Павлик молчал, глядя прямо в глаза Ефимову. Тот взгляда тоже не отводил. Оба встали одновременно, понимая, что разговор закончен.
– Что вы мне скажете? – почти беззвучно спросил заведующий.
– Вы не оставили мне выбора, – на удивление четко ответил Жебет. – Я могу быть свободен?
– Разумеется, – произнес Е. Б.И. и посмотрел поверх головы подчиненного.
Павлик вышел, тщательно прикрыв за собой дверь. Как он дошел до комнаты, где чаевничали медсестры, Жебет не помнил. Автоматически присел за стол, автоматически выпил безвкусного чаю, автоматически поблагодарил. Вернувшись на пост, выдрал из лекционной тетради лист и написал заявление по собственному желанию. Причину указывать не стал, полагая, что это не нужно. Но потом не удержался и подписал: «В связи с категорическим несогласием с кадровой политикой, проводимой заведующим отделением». Поставил число и размашисто расписался.
Ефимов заявление завизировал и отдал его старшей сестре. Что проблем с невыгодной формулировкой не будет, он знал: зря, что ли, сын заведующей кадрами был его постоянным пациентом, проводившим в отделении месяца три в год? Все так и вышло. Излишне любопытный медбрат покинул кардиологическое отделение. Марья Федоровна Филипко довольно быстро набрала в весе и вернула волосам интеллигентный фиолетовый оттенок. А известный на всю Одессу Е. Б.И. укатил с семьей в отпуск в Болгарию, на Золотые пески, даже не вспомнив о сыгранной роли и о проклятой сделке с совестью.
Другое дело – Петрова. Привыкшая к деловым посещениям Жебета и к «увлекательным» внутривенным манипуляциям, она напрасно ждала его несколько дежурств подряд. И не в любви было дело, потому что никакой любви, уверяла Люся, и не было!
– Понимаешь, пропал человек! – эмоционально говорила Петрова. – Ходил-ходил и пропал! А вдруг случилось что?
– А что могло случиться-то?
– Все. Вот я и спустилась в кардиологию.
– Где и узнали, что Жебет Павел Николаевич уволился по собственному желанию?
– Да.
– И как скоро вы его нашли?
– Я его не искала. Подумала, раз по собственному желанию, значит, ничего серьезного. А нашел он меня сам. В общежитии.
Комната двести семь, где на время учебы была прописана Петрова, вмещала в себя четыре кровати, старый, исцарапанный прежними жильцами полированный стол о двух тумбах и выкрашенный половой краской трехстворчатый шифоньер с отсутствующей дверкой. Первое время комендант общежития то и дело получал жалобы на мебельный недокомплект, но обещаний не давал, а потому девочки надежду на восстановление целостности вверенного им шкафа питать перестали. Тем и хороша студенческая жизнь, что всякое бытовое неудобство способна перевести в разряд преимуществ. И двести седьмая комната с четырьмя жиличками не была исключением. Полки, предназначенные для нехитрого девичьего скарба (трусы, майки, чулки и все остальное), превратились в хранилище медицинской литературы, тетрадок и прочего бумажного мусора. Это вызывало доверие у родителей Люсиных соседок, которые с уважением и трепетом считывали с обтрепанных книжных корешков таинственные названия: «Психология», «Комбустиология», «Педиатрия», «Урология»…
Собственно говоря, за порядком в комнате следить не было никакой необходимости. Женя с Любой – записные красавицы с Люсиного курса – появлялись там весьма редко. Как правило, в период неожиданно наступившей сессии. Все остальное время барышни проводили где угодно, но только не в стенах альма-матер. Всякий раз их появление по месту прописки сопровождалось многочисленными гостями, прятавшими под одеждой бутылки шампанского, тщательно замаскированные цветочным веником.
Петрова обожала соседок не только за легкий нрав, но и за готовность поддержать «эту бестолковую (очень ласково) Люську, которая совершенно забыла, что жизнь женщине дается один раз и провести ее необходимо в атмосфере обожания, духов и толпы поклонников». С чем-чем, а с поклонниками ни у Жени, ни у Любы проблем не было. Того же они желали и для соседок, поэтому с готовностью предлагали: а) наряды, б) помады, в) кавалеров. Последние, как правило, носили морскую форму.
Люся смеялась. От предложенной заботы лениво отбивалась, но при случае могла просидеть с девчонками всю ночь, внимательно слушая авантюрные истории, периодически сопровождавшиеся взрывами смеха.
– Петрова, – спрашивала Женя. – Какая часть в мужском организме тебе наиболее приятна?
Люся, понимая, куда влечет «свободный ум» ее соседки, хихикнув, выпевала:
– М-о-о-озг, Женечка.
– Мо-о-о-зг? – хохотали обе прожигательницы жизни. – Где же ты видела этот мо-о-о-зг?
– Дуры, – отбивалась Петрова.
– Заметь, – важно добавляла четвертая соседка, еврейка Соня Левина. – Красивые дуры.
Красивые дуры излучали счастье и беспечность. Получив очередное «неудовлетворительно», не огорчались, а, вернувшись с очередного свидания, просили Петрову и Левину провести консультацию в обмен на коробку с конфетами.
– Сонька, – хохотала Люся, – наши дуры полдня искали мозг!
Соня уточняла:
– Чей?
– Левина, – подкалывала Люба, – мозг мужчины не ищут, его считают.
– В какой валюте? – просила прояснить ситуацию Соня.
И тут все четыре девчонки начинали заразительно смеяться до слез и гневного стука в стену.
– Тише, анатомы, – шипела Люся и в очередной раз захлебывалась смехом.
Этого только Женя с Любой и ждали: вскакивали на кровати и начали прыгать, задирая ноги в красивых чулках.
– Ну точно, девки-дуры, – басила Соня и крутила пальцем у виска.
Затем наступало время, обозначенное девизом «умри, но выучи». Девчонки распределялись: Левиной доставалась полногрудая Люба, а Петровой – двухметровая Женька.
Далеко за полночь двоечницы по очереди начинали стонать:
– Люсь, может, хватит? Я уже ничего не соображаю, – жаловалась Женя.
– А ты какое шампанское больше любишь? – неожиданно спрашивала Петрова.
– Полусладкое или сладкое.
– Ну вот, а говоришь, не соображаешь.
Соня с Любой не церемонилась. Она просто называла ее красивой бестолочью и обещала сводить в анатомичку, чтобы та поняла, что мозг находится не в брюках патологоанатома, а в голове покойника. Люба не спорила, а проникновенно просила:
– Сонь, давай покурим, а?
– Еще один билет, безмозглая, и покурим.
– Сволочь, – ласково называла свою мучительницу Люба, но спорить не решалась.
– Сама сволочь, – нежно отзывалась Левина.
Утром подруги давали последние рекомендации бестолковым красавицам и разбегались в разные стороны.
Тяжелее всего приходилось Петровой. Ей, в отличие от других, предстояло ночное дежурство. Но она никогда не жалела о ночных бдениях с подругами, которых (особенно Женю с Любой) видела довольно редко. Не жалела, потому что была к ним искренно привязана и никогда не чувствовала себя униженной от такого количества красоты, жившего по соседству.
