Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 1
Впрочем, и нам такая логика не чужда, не сомневайтесь.
Нам ведь, если как на духу, не до образности пока, нас ведь пока не занимает ни красочность, ни точность сравнений: пусть ураган, пусть пожар. Кстати, можно ли положиться на вашу память? Запомните этот тревожный февральский вечер, эту сырую ночь катастрофы, ненароком породившие вкупе со слухами, отчётом комиссии по расследованию и уголовным делом ещё и нашу историю, которая неожиданно для самого Соснина вместит затем долгие-предолгие годы, посчитать, так почти что весь беспощадно-беспокойный двадцатый век, да ещё с довеском будущего к нему, да ещё с зачарованной оглядкой назад, в итальянские божественные века, коим волею небес вменено служить возвышенным контрапунктом любой эпохе; да, тот вечер, та рубежная ночь на простудном стыке зимы с весной нам ещё пригодятся. И многое, даже обронённое вскользь, пригодится, то же уголовное дело, поверьте, было очень серьёзное, чреватое пугающими обобщениями… подступиться к нему, такому многотомному, фактурному, чтобы затем перейти к сути сугубо индивидуальной истории, вроде бы стремительно стартовавшей, но сразу увязшей в противоречивых желаниях объять необъятное, непросто, ох, непросто, будьте внимательны! Легкомысленно забежав вперёд, мы даже готовы заранее объявить, чтобы добавить трепета читательским ожиданиям, что отнюдь не отчёт комиссии с доказательной расчётной цифирью, не пухлые тома уголовного дела с протоколами дотошных допросов, а именно наша отвлечённая на поверхностный взгляд история представит наиболее полную, если не исчерпывающую, картину произошедшего. Попутно без всякого подвоха предупредим: случай повадится разбрасывать по просторам нашей истории разного рода загадки, приманки с ловушками, разбрасывать и надолго будто бы забывать о них. И потому, оставаясь предельно внимательными, набирайтесь терпения! И поверьте, призыв наш – не фигура речи, тем паче – не пустой звук. Дело-делом, в конце концов, собственно преступным деянием в свой срок займётся суд, призванный беспристрастно выявить и наказать виновных, но история-то быстро перерастёт начальный разрушительный импульс, развернётся поверх юридического крючкотворства, поверх шкурных интересов сторон, поверх даже иллюзорно-плавного течения времени, и то скачкообразное, то сонное развёртывание её взломает наши благие планы, поверьте, история и в этот пролог вмешается и вмешивается уже, отменяя элементарный порядок в изложении фактов и обстоятельств, о, история нас ждёт медлительно-торопливая, своенравная, путанная, как жизнь во всей её бестолковой полноте, во всей изводящей своей сложностью и изумляюще-чарующей полноте, где для понимания не бывает лишним ни словечко, ни взгляд, где, как не хотелось бы, ничего нельзя вычеркнуть без потерь для смысла, без разъятия цельной образности – если со скептической усмешкой выразиться чуть конкретнее и яснее, история наша будет подобна жизни, вознамерившейся перещеголять неожиданностями и пронзительными подробностями самый толстый роман…
Так вот, махнём на точность рукой – пусть на худой конец ураган с пожаром бушуют одновременно, пусть взметнувшийся для пущего эффекта огненный смерч чернит копотью небесный свод.
Пусть так.
Вне зависимости от того с ураганом, пожаром или каким-то дьявольским их гибридом соревновались покорившие город слухи, сошлёмся на нечто сплошное и неукротимое, бездарное в явной своей чрезмерности, но – суггестивно-неотразимое. Возможно, именно так, с эпической безжалостностью стихии, внушающей слепой ужас, налетают ураганы, пожары, эпидемии, саранча… наскучило перебирать разменные метафоры на манер драгоценных камушков? Не хватит ли, думаете, увещеваниями-обещаниями кормить и тянуть резину, не пора ли запускать историю? И чтобы постремительнее, позавлекательнее была, чтобы позволила, наконец, расслабиться в кресле ли, на диване, и чтобы душещипательные страсти не утихали, а сюжет, как быстроходный буксир, сам дотащил к развязке. Напомним, однако, тотчас же твёрдо напомним, не отступаясь от своего, что история наша, хоть и подгоняемая, хочешь-не-хочешь, жёсткими сроками технического с уголовным расследований, непременно – так уж свыше ей на роду написано – получится протяжённой, местами сумбурной, избегающей произвольных, в угоду удобочитаемости, спрямлений углов, изъятий и ускорений, и потому не станем наспех, дабы приблизить позарез начало истории, гадать о мотивах небесной кары, её далеко идущих геополитических и социальных последствиях, не примемся тут же реставрировать до деталей картину самого обрушения, отнюдь не локального, единичного, как поначалу хотелось верить, нет-нет, не станем, тем более, что большая часть этой неблагодарной и небезопасной работы уже как раз проделана комиссией и прокуратурой, причём, с посильным участием Соснина… – пока лишь подивимся скрупулёзности впитанных молвой сведений, отметим фантастическую скорость распространения информации вездесущими речистыми очевидцами.
фактыкактворческоедостояние горожан(усиливая удивлениями нажим)Заплаканная старуха в пуховом платке рассказывала в булочной про оцепленные войсками развалины, из-под которых солдатики-первогодки всю ночь извлекали изуродованные тела и укладывали на брезент рядышком, одно к одному – городские морги не могли вместить всех погибших. Раненых же увозили в сельские больницы, в глухомань, чтобы всё было шито-крыто, но по совпадению племянник соседки старухи-сказительницы, студент-медик, проходил практику в такой далёкой, богом забытой больнице и стал свидетелем душераздирающих сцен. Монументальный, в ушанке и чёрном вохровском полушубке, бригадир с мясокомбината «Самсон», ссылаясь на родича, имевшего знакомца в механизированном стройтресте, чьи бульдозеры бросили по ночной команде на расчистку груды обломков, раскатисто уверял автобус, что из жильцов мало кто пострадал, так как ордера ещё не все получили, не успели вселиться, то ли приёмку дома не оформили из-за бумажной канители, то ли устранялись мелкие погрешности, короче, жильцы-то уцелели благодаря задержке, пыжиковых начальничков, ответственных за безобразия, никогда не прихлопнет, с них, как с гусей вода, зато работяги-отделочники, наводившие лоск, когда дом сложился, все как один погибли, все ребята – безусые, едва с отличиями ПТУ закончили…
Не вызывающие сомнений новости обычно суммируются городским сознанием, вызывающие сомнения – перемножаются. Стоило ли удивляться, что число жертв росло в какой-то дикой прогрессии? Удивляло другое: безымянные жертвы наделялись индивидуальностью, перевоплощались в персонажей сентиментальных, взывавших к состраданию сказок.
Вертлявый старичок-гардеробщик, а по ночам, по совместительству, вахтёр поликлиники, расположенной впритык к месту происшествия, шмыгая обмороженным ещё при штурме Кронштадта носом, – кстати, бдительный вахтёр, не знавший сна, отдыха, зафиксировал в момент катастрофы враждебную фотовспышку на балконе ближней пятиэтажки и куда надо стукнул, – жалостливо вспоминал молоденькую крановщицу, которая увидела всё с высоты своего положения, не пожелала спускаться, её, мёртвой хваткой вцепившуюся в рычаги, сотрясаемую истерическим хохотом, доставала из застеклённого гнёздышка в поднебесье команда альпинистов, по тревоге отвлечённая от золочения шпилей; потом дюжие мужики в белых халатах, натянутых на ватные телогрейки, заталкивали бедняжку в присланную с Пряжки машину. И странность! – в пене легенд прорастали зёрнышки истины: и хохочущий бес вселится вскорости в Соснина, и машина с красным крестом проскочит по дощатому настилу Матисова моста через Пряжку, в щёлке меж резиновой обкладкой окошка и качнувшейся шторкой взметнётся и сразу осядет, снова заскользит куда-то позёмка тополиного пуха…
немного (для начала – совсем немного, хотя с нажимом) о неуловимом и соблазнительно-рискованном достоянии автора, о стилеСколько же было всего погибших? И какие ещё слезливые сказочки разносились по городу, спасая их, погибших тех, от забвения?
Впереди найдутся поводы вернуться к подсчётам, сослаться на прискорбные, но не обязательно леденящие кровь подробности. Тем более, что нам предстоит долго и упорно искать границу между фактами и вымыслом не только ради очистки правды от кривотолков, но и по той простой причине, что именно на этой зыбкой границе в силу самой природы искусства балансирует всезнайка-автор, чья позиция, понадеемся, отнюдь не безразлична читающей публике. Вот, скажем, – не в этом ли как раз упрекнуть хотите? – зачем автору где-то вдали, на теряющихся в перспективе просторах нашей истории, искать поводы для возвращения в ту самую точку, в которой он сейчас топчется? Не проще ли, не откладывая, сейчас же и в строгой последовательности, не озираясь по сторонам, не оглядываясь и не забегая вперёд, рассказать всё, что ему известно? Почему его мысль уносится в сомнительные дали повествования, словно пролог завидует эпилогу, тогда как само повествование, послушно принимая из рук автора допинг за допингом, всё тормозится и тормозится, точно играет в детскую игру-шараду и едва помчится, как тут же замирает по внутреннему окрику в многозначительных, но неудобных, не исключено, что и манерных, если доверяться традиционному вкусу, позах?
