Николай Удальцов - Дорога во все ненастья. Брак (сборник)
…Сегодняшний день начался довольно сносно.
Олеся не звонила с утра, и, значит, меня никто не успел начать воспитывать.
Впрочем, в последнее время, меня воспитывает только Олеся.
А остальные воспитатели ненавязчиво отвязались.Воспитывает.
Она даже говорит, что если я не брошу пить, она сама пить начнет.
Я ей, однажды, налил стакан водки, так ее стошнило.
Иногда, она, если успевает, начинает ходить со мной.
Думает, что когда она рядом, то я пить буду меньше.
Такая она – Олеся.
Олеся.
Разве с таким красивым именем можно воспитывать художника?..…Я снова вспоминаю о том, что я художник.
Между прочим, Суриковский институт я окончил с отличием.
Раньше, за такое в Италию посылали……С утра, деньги на одну бутылку у меня были.
И бутылка выпилась как-то легко, приятственно.
Но только я, таким образом, начал хорошо жить, как у меня кончились деньги.Соседи не дают мне в долг уже давно – слава богу, что старых долгов почти никогда не спрашивают.
Смирились, наверное, но я отдам.
Вот сделаю остановку, и с первого же гонорара отдам.
В общем, рассчитывать мне было не на кого.
И тогда я вспомнил, что у меня есть ключ от мастерской Каверина……Мои мысли прыгали по памяти до тех пор, пока их не остановил дежурный:
– Никитин? Сколько полных лет?
«А сколько мне лет?» – как-то уж больно давно перестал я об этом думать.
Тем более – о том, сколько из них полных?
– Тридцать шесть, – ответил я, а потом, непонятно на что рассчитывая, добавил:
– Я – трезвый.
Язык у меня заплетается в косичку первоклассницы, и они это, конечно, видят.
И тогда проводится «следственный эксперимент»:
– Сколько времени? – старый капитан – вечный, до пенсии, дежурный по вытрезвителю, показывает мне свои часы.
Моих у меня давно нет.
Стрелок я, конечно не вижу.
И потому просто мотаю головой.
Я давно заметил, что есть такая мера опьянения: видишь стрелки часов – можешь пить дальше, не видишь – тоже можешь пить дальше.
Только это уже бессмысленно.
Дальше ни лучше, ни хуже не будет.
Ничего не будет.– На койку…
И меня повели туда, где мне будет плохо.
Я это знаю.
Я это помню.
Сейчас мне более или менее, а вот только я усну, а усну я обязательно, так тут же проснусь.
У меня будет ломить все тело, задираться дыхание, дрожать руки.
Но самой нестерпимой будет жажда.
Она уничтожит желания и достоинство, заберет на иссохший язык все мое существо, и сделает это существо ничтожным.
И сил не будет даже на стон.
И время покажется последним временем жизни.Это не маргинальные мысли – просто, здоровье на этом закончилось. А глупость еще осталась.
То, на какую пакость способны милиционеры, в том момент, когда меня вели по коридору, я еще не знал…
Художник Григорий Керчин
Я долго думал, что с людьми нужно поступать так, как хотел бы, чтобы они поступили с тобой.
Потом засомневался в правоте этой мысли и подумал: может с людьми нужно поступать так, как они поступают с другими…
…Первого выстрела я не слышал. И не почувствовал боли в руке.
Вертолет, грохоча двигателями, шум которых смешивался со свистом вращающихся винтов, завис на высоте полуметра, и мне пришлось прыгать в снег метрах в ста от чума оленеводов.
Так, что было не до таких вещей, как выстрелы и ранения.
Тут бы под собственные шасси или задний винт не попасть.
Зато второй выстрел я не только услышал, но даже увидел вспышку пламени вырвавшегося из мелкокалиберного ствола.
А моя правая рука словно наткнулась на какую-то невидимую преграду.
Как оказалось, это была уже вторая пуля в моей правой руке.
Уже лежа на снегу, в темноте полярной ночи, разбавляемой только отсветом луны от белесого снега, я ощутил боль, а вокруг того места, где моя рука коснулась снега, очень быстро стало расходиться черное пятно.
Кровь прошла сквозь белье, свитер, полушубок и теперь выливалась на снег.
Моя кровь.
Что было вслед за этим – помню довольно смутно, но зато отлично помню все, что было до и после этого.Дело в том, что я приехал в поселок Новый порт на Ямале для того, чтобы поработать промысловиком.
В общем-то, Новый порт это разновидность Края земли. Во всяком случае, все, что южнее него километров на тысячу, местное население называет Большой землей.
С большой буквы.
Вот я и приехал туда для того, чтобы посмотреть – чем живут люди?
Ничего, оказалось, живут: удивляются – как можно жить в других местах?
Вот только с промысловичеством у меня не сложилось.
Оказалось, что на ближайшие много-много километров, я был единственным человеком с высшим образованием. И меня отправили, вместо промысловой бригады, преподавателем в местный интернат.
Потом я узнал, что это такая форма отлова кадров для народного образования. Года за два до меня так же поступили с другим художником – и я совсем не удивился, что тем художником был Петр Габбеличев, с которым я познакомился позже, уже в Москве.
Впрочем, Петру повезло больше – ему не пришлось собирать детей в интернат.
А мне пришлось.
Правда я не знал, что всеобщее среднее образование, гарантированное гражданам конституцией, за Полярным кругом воспринимается аборигенами – ненцами, хантами и еще кем-то, кто живет в тундре – весьма своеобразно.
Мелкокалиберной пулей.
Объективности ради, надо признать – не всегда.
Иногда – картечью.
Мне об этом рассказывали.
И-то, что тут сказать, зимой каждая пара рук и ног в тундре на учете – зимой оленей гонять надо, а не штаны просиживать за партой.
Эти две пули в моей правой руке – мой вклад во всеобщее среднее образование.
Единственный.
И так уж вышло, что моя правая рука подвергалась всевозможным истязаниям довольно часто.
Через полгода, в Тазовской губе, на ее северном берегу, где я ловил рыбу в бригаде местного рыбозавода, волчонок-молокосос – мать-волчицу охотники убили в полном соответствии с бытовавшей в то время инструкцией для промысловиков: «Охотник – убей волка!» – волчонок, которого я попытался выходить в пятилитровой банке, из-под огурцов врытой в снег, разодрал мне кисть правой руки у основания среднего пальца.
А зубки-то у него были не больше спичечной головки.
И я кормил этого волчонка из самодельной соски порошковым молоком, в которое добавлял оливковое масло.
Видимо, ему не нравилось молоко, а может, ему не нравился я.Через несколько лет, в эпоху дефицита, ускорения и гласности, я, вытачивая раму для картины «Три распятых», отпилил циркулярной пилой первую фалангу большого пальца той же самой правой руки.
Отпиленная часть пальца у меня до сих пор иногда побаливает, а картину я подарил районному прокурору.
Очень красивая была женщина.Теперь, она областной прокурор, и картин ей я больше не дарю.
Так вышло, что я, как и моя страна в двадцатом веке, нес самые большие потери не в то время, когда боролся с противниками, а в перерывах между этой борьбой. Когда занимался самым мирным делом – учил детей, придавался творчеству, защищал окружающую среду.
При этом, моя правая рука работает на много лучше левой.
Хотя дискуссии по этому поводу не ведутся – при росте метр восемьдесят семь и весе девяносто два килограмма, у меня «черный пояс», и со мной, вообще не ведется никаких дискуссий по поводу рук.
Причем «пояс» у меня действующий, не смотря на мой возраст – сорок шесть лет.
Правда, на последнем открытом первенстве Москвы мне не повезло – еще в одной восьмой, я столкнулся с Шапиро, чемпионом Европы.
Шапиро оказался отличным парнем, и потом, уже в раздевалке, сказал:
– Вообще-то, бой был почти равным. Просто судьи не захотели «выносить» чемпиона Европы так далеко от финала.
Я предложил подвести его на моем «Ленд-ровере», но он поблагодарил и уехал на своем БМВ.Да, так уж вышло, что «Ленд-ровер» у меня есть.
Сорок девятого года выпуска.
Он достался мне от отца, генерала, служившего в Германии.
Как «Ленд-ровер» оказался в Германии, я не знаю, а в СССР его перевезли воинским эшелоном.
Машина долго стояла в гараже какой-то части, пока я не подрос и не отремонтировал ее.
Теперь это отличная, безотказная мощная машина, вызывающая зависть некоторых «новых русских» склоненных к чему-то старому.
Особенно, всем бизнесменам почему-то нравятся тиски на переднем бампере – наверное, страсть какая-то ко всему первобытно-железному у тех, кто ни за что тяжелей мобильника не берется.
Мне не раз предлагали его продать, но я этого не делаю, не потому, что богат.
Просто, не продаю и все.
Говорят, что таких «Ленд-роверов» в Москве всего два.
Один у меня, другой – нет.
Другой – кого-то другого.Что касается того, как я зарабатываю деньги, то делаю я это мастихином – это такая маленькая лопаточка, которой я кладу краску на холст.
Так, что, в определенно смысле, я гребу деньги лопатой.
Только, лопата у меня маленькая…Почему я об этом думал, когда зазвонил телефон, я не знаю.
Я вообще, в отличие от многих моих современников, очень многого не знаю.
![Артур Кларк - Город и звезды [сборник]](/uploads/posts/books/64337/64337.jpg)