Сергей Добронравов - Оправдание Иуды
Оборванец, до крайности обозлённый, тоже попытался его пихнуть:
– Потише, ты! Арбузное чрево! Ты бы так чтил Закон, как ты толкаешь честных людей!
– Никто тебя, уффф… не толкает! Тоже мне, базарная пыль, а уфффф… вякает…Оборванец зашёлся от возмущения:
– Я базарная пыль? Ты на себя посмотри! У тебя тук только что из ушей не течёт!
Тучный угрожающе навис, сжав кулаки:
– Что тебе мой тук, выкидыш крысы? Благодари нашего Господа, что у меня мирный нрав, а то бы я прищемил тебе хвост!Злобно бормоча, оборванец отступил…
Некоторое время он ещё сопел, поблескивая бусинками, но постепенно погасил свой праведный гнев. Отсопевшись, начал озираться и внимание его привлёк иудей хорошего роста, что стоял шагах в тридцати в стороне, у ближнего водоноса.
Со спины не было ясно, кто это, но оборванец мигом оценил плотный шерстяной плащ с отброшенным капюшоном. И одобрительно разглядел, хоть и поношенные, но прочные, сандалии. Тяжёлые, на солдатский манер.
И разглядел бугристый затылок, поросший рыжей щетиной, посаженный на крепкую, дочерна загорелую шею. И руки, крепкие, жилистые. И невероятно длинные пальцы, что буквально оплели рукоять посоха.Оборванец скосил тощую шею вбок до судороги, пытаясь заглянуть в лицо рыжему, а любопытство вытянуло его на цыпочки, прибавив ещё вершок.
Но не дотянул… и здесь подвела мелкая стать. Нерешительно он шагнул вперёд, ещё… но оглянулся на толпу, зашептал яростно и обиженно:
– Ну, обернись же, ты… рыжая башка… мне что, разорваться?Левый фарисей оглянулся, сурово и молча заскользил взглядом по лицам, заглядывая в любой промежуток, во рты, под веки и глубже, ловя притихшие слова среди бранных выкриков. Всё ли так? Достаточно ли законной ненависти в сердцах собравшихся?
На миг его взгляд удивлённо задержался на оборванце, приставшем на цыпочки и тот сразу завизжал, разбрызгивая слюну и ярость сквозь кривые, редкие зубы:
– Смерть! Смерть! Забить блудодею!Чуть кивнув, фарисей потерял интерес к оборванцу и уже смотрел на других. Оборванец снова воткнулся взглядом в спину рыжего. Словно почувствовав, что на него смотрят, а может от этого визга, рыжий, наконец, оглянулся. И Оборванец сглотнул…
Лицо рыжего, обветренное и скуластое, поражало своим высокомерным уродством, и сразу же хотелось смотреть вбок, в другую сторону, отвернуться, но лицо притягивало, прилипало, присасывалось, издеваясь над соглядатаем, сознавая свою угрюмую, неоспоримую власть.
Лицо рыжего притянуло оборванца. Левая половина была неподвижна, как посмертная маска, на которой воском застыла брезгливость, и неподвижен был левый глаз, припорошенный известковой мутью и смотревший выше толпы. Так смотрят слепые, впитывая предмет на источавший его звук.
Правый же глаз рыжего быстро и цепко скользнул по толпе и сразу выхватил из толпы оборванца.
Рыжий чуть наклонил голову и теперь оба глаза, и мутный, и живой уставились в оборванца.
Оборванец нерешительно приподнял руку в знак приветствия. Рыжий усмехнулся. Правая половина его рта, заросшего тёмно-рыжей щетиной, скривилась, как против собственной воли. Как будто правый угол рта захотел, но не смог заставить улыбнуться левый. Как будто лицо разрубили и второпях склеили заново. И это склеенное лицо узнало оборванца.Оборванец расплылся одной большой восхищённой улыбочкой. И стал похож на крысу после купания, временно простившую этот мир, состоящий из бродячих псов и котов.
Он рванул, было, к рыжему, но тут распахнулись двери синагоги. Вышли трое, и толпа стихла по мановению. Застыла сотней жадных ушей, выслеживая немые жесты старейшины. И частью целого застыл оборванец. И стихло на площади. Так стихло, что все услышали, как звякнула уздечка у голодного ослика за амбарным углом.
Старейшина что-то сказал двум служителям, вышедшим вместе с ним, ткнул рукой в того, что пониже и отмахнул в сторону амбара. И чёрные, немые, прочные двери поглотили его. Толпа выдохнула радостно, мощно. И зашепталась.
Служители же потопали. Но не впрямую, к амбару, а по кругу, в тени построек, будто не пришло ещё в Капернаум благодатное вечернее время. И шли они не рядом, а гуськом. Вторым суетливо прихрамывал рослый и пухлый служитель, как-то нелепо и бестолково, но удивительно точно в такт собственной хромоте. Он торопился, как мог за первым, видимо назначенным старшим. А старший был пониже, жилистый, плотно сбитый и явно недовольный тем, что приходится ему сбавлять шаг.
Так, гуськом, они и шли, Пухлый и Жилистый…
И обходя водоносы слева, Пухлый посмотрел вбок и уткнулся взглядом в рыжего иудея, стоящего вне толпы. И узрев мёртвый профиль и глаз, мутный и неподвижный, споткнулся на ровном месте, так его передёрнуло. Рыжий не шевельнулся.
Торопливо проходя мимо, Пухлый всё испуганно косился на рыжего. И пройдя, в два шага догнал Жилистого, забыв о плохой ноге. Но то и дело дёргано оглядывался назад…Оборванец радостно скалился, наблюдая за Пухлым. Ему самому рыжий был виден с правой, живой стороной лица.
Миновав волнующуюся толпу, служители скрылись за углом амбара. И сразу же Пухлый дёрнул Жилистого за рукав: – Слушай, кто это, у водоносов? Я не видал его прежде в Капернауме…
Жилистый выглянул из-за угла. Толпа снова начала волноваться. Рыжий своей неподвижностью был схож с изваянием. Прищурив живой глаз, он молча и внимательно рассматривал фарисеев и их подопечных, не обращая на прочих никакого внимания.
А Жилистый всё смотрел на рыжего с ненавистью, смотрел неотрывно и, наконец, процедил глухо, сквозь зубы: – Это рыжий Иуда, Искариот… Внутри него живёт бес, держись от него подальше… Для него люди – жмых… Пережуёт и выплюнет… Никто из добрых, кто чтит Закон, не хочет водить с ним знакомство…
Пухлый испуганно закивал собственной догадке: – Он вор?
Жилистый скривился:
– Воры тоже не любят его… Его никто не любит… в прошлую Пасху он торговал больными ягнятами… продавал вдвое меньше против храмовой цены… Змеиный выродок!!!
Жилистый в сердцах сплюнул на землю:
– Господь не зря пометил его безобразным лицом!Пухлый отшатнулся, торопливо поддакнул: – Верно, верно… но лучше бы Господь… сразу его поразил…
Опасливо выглянул из-за плеча Жилистого. Любопытство пересилило страх. – А… откуда ты его знаешь?
Но не слишком ли долго обсуждают служители пришлого иудея? Да ещё за глаза? Или забыли, для чего посланы были раввином в амбар? Наверное, так… и оттого в толпе мягко и тихо засновали тёмные. И там, где проскальзывали они меж добрых и чтящих Закон горожан, там обидно, на пустом месте, вдруг под локоть пихали соседа…
И торопливо стали нашёптывать и тому, и другому. Одному с обидой, другому непристойное, горячо дыша в шею за ухом, ниже затылка…
И вот послышались гневные выкрики:
– Сколько мы будем ждать?
– Тащите корзины… Вы! Ленивые волы!
– Где прелюбодея! Солнце садится!
– Нас ждут дома честные жены…В толпе раздался смех, а Жилистый всё не сводил с Иуды злобного взгляда. Пухлый же терпеливо ждал, пока ему ответят, но не дождался. Так и не ответив, Жилистый дёрнул Пухлого за рукав: – Хватит глазеть! Пошли за корзинами…
Пухлый обиженно засопел. И Жилистый нехотя выдавил: – Я тоже у него купил… Ягнёнок подох на руках у священника, прямо в храме… Тьфу!!!
Пухлый покачал головой, вроде бы сочувственно, да не очень, не смог удержать ехидну: – А зачем же ты покупал?
Жилистый озлоблённо сдёргивал засовную балку, огрызнулся через плечо: – А зачем он продавал?
Не нашёл он достойных, взвешенных слов, а может и не искал. Обиженный на всех, кроме себя, Жилистый первым скрылся в тёмном проёме, и, нерешительно потоптавшись, Пухлый шагнул за ним.
Спустя недолгое время они с трудом выволокли наружу две большие, грубые корзины. Плоские, плетённые блюда с крепкими бортами, наполненные до краёв. И поволокли, каждый свою.
И как доволокли до угла, толпа смолкла. Облизнулась и замерла. Стала высматривать…
В корзины были свалены камни схожей величины, менее кулака, в бурых пятнах, таких же, что на стене амбара. Служители угрюмо вздохнули и снова поволокли…В наступившей тишине было отчётливо, как тяжело они дышат. Пухлый сразу же взмок, и дышал так шумно, что Иуда, стоявший от толпы поодаль и так и не сдвинувшийся с места, пренебрежительно усмехнулся. Жилистый, весь насупленный, тащил непрерывно, как вол, изредка и злобно, через плечо, косясь на Иуду.
Наконец, доволокли.
И вывалили. Перед толпой вырос курганчик.
И только служители отошли, как толпа стала обступать каменную горку. И летящая над толпой птица увидала животное, хищное, большое и тёмное, что неторопливо и жадно поглощало камни.
Каждый молча подходил и брал. Кто сколько. Немногие один, и под жёсткими взглядами фарисеев, второй. Другие же сразу брали и два, и три, и четыре. И взявши, сумрачно возвращались, каждый на своё место. Взяли все, кроме старого торговца и писца.
