Геннадий Евтушенко - Люди одной крови
– Так вот, шустрый я был и весёлый. И симпатичный. Девчата вокруг меня так и вились. Но я особого значения этому не придавал. Жил, как жилось. Вперёд не смотрел. Плыл по течению. Потом появилась моя Лиза. Ну, моей-то она стала позже. А сначала я обратил внимание на неё, потому что она была не похожа на других девчат. Не смеялась беспричинно, не смотрела на меня влюблёнными глазами, не старалась привлечь к себе внимание. В общем, очень скромная была девушка. Только изредка, как я приметил, стрельнёт в меня взглядом, и тут же испуганно озирается – не заметил ли кто. Не знаю, как другие, но я-то стреляный воробей был, я приметил. И мысленно выделил её среди прочих. Нужно сказать, что писаной красавицей она не была, но и не уродина. А понравилась она мне своим поведением, какой-то особенной девичьей стыдливостью да умом. На разные темы мы в компании говорили: то заводские новости обсуждали, то начальство наше заводское – всё же на виду – город маленький, то кино новое, да артистов: Крючкова, Орлову, других. А Лиза всё молчит. Но уж если скажет – как припечатает, никто возразить не мог. Умничка. Ну и начал я к ней клинья подбивать. Не сразу получилось. Непростая девушка. А уж когда получилось, такое море любви на меня опрокинулось, что захлебнулся я. Немного времени прошло, и я понял: нечем мне ей ответить – любви-то не было. Просто задело сначала – другие девчата за мной табуном бегают, а эта вроде влюблена, а виду не подаёт. Ну не то чтобы совсем она мне не нравилась. Девчонка неплохая была, и из общей массы выделялась. Нравилась мне. Но всё же не любовь с моей стороны это была. Тогда мне слишком уж доказать хотелось, что и эта в общем табуне за мной побежит. Одно слово, дурак был. А когда ближе её узнал, понял, что она действительно не такая, как все. Особенная она. Человек золотой. А толку что? Уважал я её, а любви не было. Что делать? Как тут жениться без любви?! Не мог я так жениться. И сказать, что давай, мол, расстанемся, я не мог вот так сразу. Луша у неё нежная, ранимая. Думаю, сделает ещё с собой что-нибудь. Не мог грех на душу взять. Пока мучился я в сомнениях, время прошло, а тут она и сообщает, что беременна. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Куда деваться? Подлецом я никогда не был. Так и женился. Прожили мы в согласии аж три месяца. Хорошо прожили, без скандалов. Всё-таки она женщина замечательная, и я к ней хорошо относился, не обижал. Но… без любви. Без любви. Понимаете? – Поляков чуть ли не заискивающе заглянул в глаза Рыжкина – понимает ли? – Короче, домой с работы не спешил. Лиза-то, умница моя, быстро разобралась, но молчала. Своей любовью жила да ребёнком будущим. А тут и повестка – в армию меня призвали. И понеслась: Дальний Восток, военное училище, финская война, Бессарабия и нынешняя, Отечественная. Вот теперь я здесь, под Сталинградом. С женой с тех пор не встречался, а сына, которого она родила вскоре после моего призыва, не видел вообще. Когда в армию уходил, сказал ей: «Прости за всё». Тогда она, может, и не поняла, о чём речь, за что прощения прошу. Ну а со временем, конечно, разобралась. Говорю же – умная девушка. Но в письмах (писала она мне до самой войны) ни словом не обмолвилась, не выразила своей обиды. Я ведь даже в отпуск домой ни разу не ездил. Материально, конечно, помогал – вопросов нет. А ездить – не ездил. Боялся, наверное, в глаза ей посмотреть. Да и сынульке тоже. Увижу, думаю, и вот она – снова семейная жизнь. А какая она, семейная, с нелюбимой женщиной. Всё равно один конец. Так что я и решил: рубить, так рубить сразу. Вот и получается, что женат я был всего три месяца, да и давненько это было. Не было б войны – давно бы развёлся. А так… Как это там у женщин – соломенная вдова? А я стал быть соломенный вдовец. Такие дела, Михал Иваныч, с моей женитьбой. Придёт время – разведусь, если, конечно, живы будем.
И без паузы:
– Закурить можно?
Рыжкин кивнул.
– Кури. Сейчас блюдце дам. Вместо пепельницы. На войне многие курить начинают, а я вот бросил. Уж две недели как. Думаешь, продержусь?
Поляков усмехнулся.
– Думаю, нет. Это от силы воли зависит. Но это пока мы здесь, в чистой избушке с вами разговариваем. А бои начнутся – кто ж устоит, когда друзья, близкие люди да и просто подчинённые гибнут? Это феномен будет.
– Спасибо, успокоил.
Он встал, покопался где-то в углу возле умывальника. Принес треснувшее блюдце.
– На вот. Травись. А Наталья твоя курит?
– Нет. Она хорошо воспитана. А тут главное – не начать. А начать я-то уж ей не позволю.
– Ладно. – Рыжкин встал, прошёлся по комнатёнке, снова сел, поднял глаза на комбата. Будто подменили его. Взгляд строгий, суровый. Это тебе уж не Михал Иваныч. Начальник политотдела полка, подполковник.
– Так что же мне с тобой делать? Историю занятную ты мне рассказал. Я тебя, может, и понял. Но это мы с тобой здесь, с глазу на глаз обсуждаем и рассуждаем. А как народу объяснить? И начальству? И Лычкину из особого отдела? Тоже интересуется, будь он неладен. По документам женатый ты человек, Поляков. И вести себя должен соответственно. Что хочешь сейчас делай, а уйти от этого мы никак не можем. Не могу я тебе приказать: брось ты свою Наталью! Но и афишировать, напоказ выставлять свои отношения прекрати. Где бы и как бы вы там ни познакомились! Пока как старший товарищ говорю. Нет – придётся привлекать! Тут уж от меня мало что зависит. Я не привлеку – меня привлекут. Да и тебе это надо?
Похлопал его по плечу. Другим тоном добавил:
– Потерпи, брат, потерпи. Скоро и Донбасс твой освободим – там видно будет.
«Значит-таки наступление, – обрадовался про себя Поляков, – действительно, там видно будет». Но вслух ничего не сказал. Затушил в блюдце окурок, встал.
– Разрешите идти, товарищ подполковник? Подполковник кивнул. Но не с добрым видом, как бывало, а строго. И уже вдогонку зло бросил:
– Иди. И не забывай наш разговор. Не в колхозе и не в шахте. Здесь армия, суровое время и суровые законы. Не поймёшь – по законам сурового времени ответишь! Иди.
Поляков вышел с тяжёлым сердцем. «Так это он Михал Иванычем только прикидывался. Так, вроде мужичок простачок. В душу залезть! А сам? Суровое время и суровые законы. Да хоть стреляйте – моя Наталья! И прятаться мне не от кого»!
Вот такой злой злюкой и заявился в свою хату.
Долго не мог заснуть. Вспомнились слова Рыжкина – где бы вы и как бы вы ни познакомились! Где бы и как бы!
В июле сорок первого с остатками своей роты он тащился по гладкой, как стол, степи южной Украины. От роты осталось человек пятнадцать. Куда шли? Поляков и сам не знал. На восток. Вот и все дела. Изредка их обгоняли такие же бедолаги. Иногда и они обгоняли другие группки военных. Все тащились в одну сторону. Где фронт, где штабы и командиры – никто не знал. Где-то там, на востоке. Туда и шли.
Солнце палило нещадно. Поляков приказал экономить воду – пока она плескалась во фляжках. Но сколько ещё идти по этому безбрежному морю полыни и пахучего степного разноцветья? На горизонте ни сёл, ни хуторков видно не было – степь до самого неба. Изредка злые слёзы бессилия наворачивались на Жоркины глаза. Он незаметно смахивал их, поглядывая украдкой на подчинённых – не заметил ли кто? Мокрая, просоленная потом гимнастёрка, уже не липла к спине – до того заскорузла. А конца-краю этому безбрежному полю не видать. Так и спали в чистом поле. Даже шинелек не было – постелить на землю. Да и надо ли было стелить: земля тёплая, за ночь не остыла. И сколько той ночи? К двенадцати улеглись, а в полчетвёртого подъём. Надо спешить – у фашистов техники о-го-го: отрежут на танках пути отхода, и до свиданья, мама, не горюй. К полудню на следующий день перешли по хлипкому мостику какую-то речушку. Скорее, не речушку даже, а ручей. Невдалеке и хатки стояли. Село, стало быть. Люди. Там, однако, и передохнуть можно, и перекусить – свои-то припасы закончились. Народ приободрился, в глазах потухший было блеск появился. «Может, и начальство, наконец, найдётся», – подумал Поляков. Вот здесь откуда-то и появился бригадный комиссар. Как из-под земли вырос. В пыльной, пятнами пропотевшей гимнастёрке. Высокий, чернобровый, с красными от бессонницы глазами.
– Стой! – Он поднял перед Поляковым руку. – Кто старший?
Жорка остановился.
– Я старший. Старший лейтенант Поляков, – устало добавил: – Командир роты.
Прибывший представился:
– Бригадный комиссар Брежнев.
Сопровождавший его лейтенант держал автомат наизготовку и зыркал глазами на подступивших вплотную людей Полякова. Тот окинул взглядом Брежнева, кивнул лейтенанту.
– Ты бы пушку свою опустил. Пальнёшь с перепугу, греха не оберёшься. Свои кругом, не бойсь.
Тот повёл стволом.
– Да я и не боюсь, а свои – не свои, посмотрим, а то…
Брежнев устало махнул рукой.
– Да брось ты, Петя. Не видишь – свои.
Кивнул на поляковских.
– Всё, что от роты осталось? Разбежались?
Поляков нахмурился. Недобро взглянул на комиссара.
