Александр Проханов - Крейсерова соната
Нинель поднялась со стула. Покачивая бедрами, сняла с себя лакированный поясок. Захлестнула за шею Вертицкого, потянула к себе. Вертицкий крутил макушкой, пламенел разгоряченными оттопыренными ушами. Упираясь, шел за ней, а она вела его, как козлика на поводке, пятилась, краснела маком в губах. Они скрылись в прихожей, и было слышно, как стукнула дверь, ведущая на кухню. Шкиранда и Плужников остались вдвоем под жестоким светом обнаженной электрической лампы.
– А ты что весь вечер молчишь? – Шкиранда, лишившись спорщика, еще негодуя, обратил на Плужникова свое раздражение. – Не выпьешь, слова не скажешь. Чуда какого ждешь?
– Чудо должно случиться, – тихо отозвался Плужников, боясь утратить странную и сладкую отчужденность.
– Война – вот чудо! – обрадовался Шкиранда, зацепив злой мыслью случайно услышанное слово. Так шестеренка цепляет другое зубчатое колесо, сообщая ему вращение. – Для России война – спасение! Мы без войны стухнем!
– Война идет. – Плужников, утрачивая бесплотную отстраненную сущность, вновь вселялся в свою оставленную плоть, наполнял собой свои пальцы, говорящие губы, дышащую грудь, неудобно поставленную, затекшую ногу. – Ты Вертицкого не дразни, не мучай. Он во сне плачет. Завтра поход. Надо с миром уйти.
– Мир для России смерть! Для русских война – спасение!
Стуча каблуками, громко задевая за стены, в комнату возвратились Нинель и Вертицкий. Сочный мак, который унесла в губах рыжая Нинель, был теперь растерт и размазан. Бледный отпечаток краснел на щеке Вертицкого. Вязаная кофта Нинель была растерзана, плечо обнаженно белело. Она держала в руке поясок, небольно постегивая Вертицкого.
– Ни на что не годится. Должно, радиации наглотался. Ты, мой милый, выбирай – или лодка, или молодка! – Она толкнула Вертицкого на стул.
Тот плюхнулся, потянулся к рюмке. Плужников видел, как бьется нервная жилка на его щеке, перепачканной помадой.
– Теперь ты, герой, на выход! – Нинель накинула ремешок на шею Шкиранде.
Тот упирался, мотал головой.
Нинель нетерпеливо и раздраженно тянула. Шкиранда неуклюже двинулся за ней, громко саданув плечом дверной косяк.
– Тоска! – Вертицкий плеснул водку в рот, сверкнув над запрокинутым лицом мокрой рюмкой. – Не нахожу себе места! Правильно говорит Шкиранда – где я, там дым и копоть. Пенный огнетушитель – мне товарищ и брат. Надо увольняться. Где я, там несчастье.
– Устал, много пьешь. – Плужников печально и нежно смотрел на измученного товарища. – В поход пойдем, там отдохнешь. Под водой душа успокаивается.
– Ты какой-то блаженный, Серега. Как бабка моя говорила, не от мира сего. Ты – акустик, океан слушаешь. Может, такое услышал, чего я не слыхал? Может, ангелов подводных?
– Может, и ангелов. Тайна есть. Она в океане, она и в душе.
– В рюмке она, наша тайна! – Вертицкий булькнул из бутылки, плеснул в рот водку. С отвращением, выпучив глаза, делал длинный огненный выдох.
Из кухни шумно вернулись Нинель и Шкиранда. Она – язвительная, с длинными рыскающими глазами, гневно оттопыренной нижней губой, бледной, бесцветной, чей пунцовый покров весь был перенесен на подбородок Шкиранды.
– Полюбуйся, Серж, на своих собутыльников! Оба в помаде! Помазанники! Русских мужиков совсем не осталось! Чеченца себе, что ли, найти? – Нинель сердито отгородилась от Шкиранды приподнятым полуобнаженным плечом. Презрительно повела на Вертицкого длинным, влажно-зеленым глазом. – Серж, ты один у меня остался! Но ты малахольный! Несовершеннолетний! Мне тебя грех соблазнять!
– В тюрьму за него попадешь. За растление малолетних, – поддакнул Вертицкий.
– Ты его не трогай. Он таинственный. На дельфиньем языке говорит, – хмыкнул Шкиранда, довольный тем, что Нинель отвлеклась от него. – Тебе его ни за что не отгадать.
– Мне? Да я знаешь какая гадалка? Серж, дай руку, я тебе погадаю!
– Погадай ему, погадай! Может, он не человек, а дельфин!
Нинель снялась со стула. Опустилась перед Плужниковым на колени, так что ее пышная юбка расширилась колоколом. Взяла руку Плужникова. С силой на себя потянула, раскрывая ему ладонь, разгибая его пальцы своими горячими цепкими пальчиками с фиолетовыми, накрашенными ноготками.
– Не упрямься!.. Плохое не нагадаю!..
Она коснулась его руки, и он ощутил слабый толчок, укол тока, мягкий ожог, отворивший в руке крохотную скважину, сквозь которую потекли в него загадочные струйки тепла, язычки света, капли яда, ручейки дурманов, медовых пряностей, пьянящих горечей. Она их впрыснула ему в кровь, и они туманно растворились, потянулись сквозь запястье, плечо, грудь. Сладко омыли сердце, нежно лизнули мозг, слезно капнули в глаза. И зрачки остановились, как под наркозом. Сердце оцепенело. В сознании застыла незавершенная мысль, как след ветра на оледенелой воде. Он замер, открыв перед ней ладонь, освещенную ярким светом.
– Погадаю тебе, Сереженька, какие у тебя сроки жизни, какие твои хвори-болезни, какие встречи-разлуки…
Она перебирала его безвольные пальцы, водила ноготком по ладони, где пролегали тонкие нити, похожие на прожилки листа. Он чувствовал ее дыхание, слабый шелест прикосновений, от которых ладонь казалась сухой и серебряной. Воля его была сладко парализована, ее власть над ним была беспредельной. Он отдавался целиком ее воле, испытывая облегчение, как если бы попал в невесомость. Вся тяжесть поминутных забот, груз тревог и предчувствий оставили его, и он в своей легкости и покорности полагался на нее. Шел за ней следом, за ее цветным ноготком, повторяющим на ладони хрупкую линию жизни.
– Здесь твой Сатурн и Юпитер… Здесь твой Марс и Меркурий… А здесь твои Солнце, Луна… Будешь знаменит и богат… Преуспеешь в науках, испытаешь себя в искусствах…
Он смотрел на ярко озаренную ладонь, где таинственным циркулем провели овалы и дуги, прочертили биссектрисы и радиусы. Оставили чертеж, в который заключили теорему его жизни и смерти. Оттиск на ладони напоминал след папоротника на кремне. Брызги элементарной частицы, ударившей в фотопластинку. Отпечаток был всегда, с самого детства, когда маленькая пухлая ладонь еще не ведала прикосновений оружия, женских грудей, стиснутых инструментов. Он появился у эмбриона, висящего в гамаке в материнском горячем чреве. Был рисунком, возникшим из слияния крохотных клеток. Орнаментом двух таинственных судеб, столкнувшихся в третьей. Был отсветом звезд и планет, висевших над брачным ложем. Иероглифом, сквозь который в трехмерный мир просочилось иное бытие. Ладонь несла отражение будущей, несуществующей жизни, словно ее приложили к расплавленному жидкому времени, и оно, ненаступившее, запечатлелось в виде линий, крестов и овалов.
– Живешь не головой, а сердцем… Побываешь в странах, которых не видно на карте… Испытаешь одну большую любовь…
Она тихо ворковала, как вещая птица, склевывала с ладони незримые зерна. Старалась проклюнуть непроницаемую сферу, куда был запечатан немощный разум, не умевший распознать за пределами трехмерного мира потусторонней пугающей тайны.
– Что-то не вижу… Что-то в линии жизни… Разрыв на линии сердца… Сатурн столкнулся с Нептуном… – Она гладила ему руку, приближала лицо, как слепая. Наклонила лицо к ладони так близко, что он чувствовал ее обжигающее дыхание. Волосы ее упали, скрыли лицо, ладонь. Он слышал ее быстрое бормотание, клекот, больное бульканье. Откинула волосы, подняла лицо, и оно было черное, страшное, с открытым провалившимся ртом, с пепельными старушечьими волосами. Белки выпукло, лунно голубели. Дрожали и мерцали зрачки, будто увидали нечто ужасное, невыносимое.
– Сереженька, милый, что-то увидала такое, чего и сказать не могу!.. Какое-то несчастье и горе!.. За что же мне такое привиделось!.. Да как же я тебе об этом скажу!.. Да за что на нас такая напасть!.. Да чем мы таким провинились!.. Да чем мы Бога нашего прогневили!.. Да какой же ты, Сереженька, славный, красивый!.. Какие у тебя ручки добрые, дорогие!.. Как бы ты этими ручками меня обнял!.. Как бы ты меня по головке гладил!.. Как бы я их тебе целовала!.. Какого бы ребеночка тебе родила!.. Как бы ты его на ручках своих носил!.. Игрушки ему ручками своими мастерил!.. А я бы на вас, миленьких, дорогих, любовалась!.. А теперь нас всех беда заберет!.. И будет нам всем слепота, глухота, немота!.. Запечатают нас, мальчики мои дорогие, всех в одну беду!..
Она голосила, причитала, целовала его руки, кропила горячими слезами, как деревенская остроносая старуха-кликуша.
Вскочила, отряхиваясь, выныривая из-под черной, накрывшей ее волны, пропуская над собой кромешный, крутящийся вал. Яркая, страстная, с мокрым от слез лицом, рыжими, плещущими волосами, ударила клавишу старенького кассетника. Грохнула, брызнула, полилась, как из крана, сверкающая музыка, расплющилась о стены огненными плесками. Нинель заиграла, затанцевала, заходила по комнате, вращая сильными бедрами, поднимая белые пышные руки, колыхая под кофтой грудью.
