Андрей Сафонов - Плерома. πλήρωμα
Пролог
«И тогда ты поймешь, куда вела эта спираль. Откроется сокровенная дверка, и за ней ты увидишь множество лиц, которых ты мечтал бы никогда не увидеть. Тех, кто связан с тобой неразрушимыми узами. Перед которыми тебе нужно будет дать ответ».
Внезапно все стихло, голоса, молотки и сверла за дверью смолкли. Только, как часовая бомба страшно колотится сердце, и траурный голос вещает из глубин головы:
– Не знаю, не знаю, Андрюша, есть или нет, – думай сам, надо же когда-то начинать.
– О, если бы я взял трубку, когда звонил Телемский, если бы не откусил ириску, – снова и снова цепляюсь за упущенные навеки шансы.
– О, если бы в своей жизни ты сделал все наоборот, если бы ты никогда не родился! Но это был бы уже детерминизм! Ох, воистину, Андрюша, тебе бы очень повезло, если бы ты никогда не родился. Мы бы все были СЧАСТЛИВЫ!
Что там, за этой дверью? Муки, которых еще никто никогда не испытывал, или… Мук, очевидно, не избежать, они будут даже если я останусь здесь, но если я открою им, может быть, все-таки удастся спасти её? Ту, которую так подло предал, которая уже много часов подряд читает отвратительную зомбоформулу в крошечном «портале» за шкафом… Ту, от которой зависело все. Но разве это еще она???
– Неужели ты думаешь, что нам нужно тело? – издевается зловещий голос.
…Энергия не может передаваться от более холодного тела к более горячему. Энтропия неумолимо растет, второй закон термодинамики гласит… неизбежная тепловая смерть вселенной – отчаянно путаются мысли.
– Кто там? Эй, кто там за этой дверью???
Что они скажут, как я посмотрю им в глаза, что они сделают со мной? Те, кто безмерно любят её, кто жертвовал собой ради нее, но, увы, все оказалось напрасно. Все пошло прахом из-за какого-то клоуна, беспомощного зомби, бегающего кругами и пожирающего отруби. Но что они сделают, если я останусь? Эту дверь они снесут с одного удара, а так остается хоть какой-то шанс, хоть один свободный поступок за всю жизнь – шаг навстречу мечте! Изуродованная рука со страшным шрамом, похожим на кровавую луну, поднимается, медленно опускаются засовы…
Плерома
Первая догадка появилась в Дрездене. Мы приехали туда из сказочной Праги, полной какого-то дикого отчаянного веселья. Там стояла инфернальная жара. Со всех углов доносились музыка и смех. Словно обезумевшее стадо перед кровавой бойней, люди жадно пили жизнь, будто утекающую в невидимую пробоину. Все походило на старый сюрреалистический сон: улыбчивые скелеты на часах ратуши, зовущие в свою бредовую смешную страну. Карлов Мост, уставленный каменными стражами. Арки, словно возникающие из-под земли. Кусты марихуаны, фривольно выглядывающие из окон. Люди-статуи, неожиданно оживающие и хватающие за руку. Статуи-люди, со страшной ухмылкой выглядывающие из-за углов. Таинственно подмигивающие негры-наркоторговцы. Студенты, зависшие в безумном экстатическом танце. Возможно, что-то подобное творилось в Вавилоне во время пира Вальтасара.1
Еще вчера мы были в феерической Праге, а теперь стояли в Дрезденской картинной галерее напротив Сикстинской мадонны, заполнившей все пространство. Лена исчезла куда-то, и мы остались вдвоем с Птицей.
– Доктор Штейнер2 говорил, что это духовный образ зимы. В предрождественское время земля становится как бы… мм… матерью, беременной духами природы, которые вот-вот проявятся в эфирной жизни растений… А еще он говорил, что зимой земля становится как бы… э… резервуаром для душ, которым суждено воплотиться в течение последующего года, – запинаясь, говорю я Птице, стараясь до глубины души поразить его своей эрудицией (и волнуясь от того, что это не получается). Я был новоиспеченным философом, после окончания физмата поступившим в аспирантуру на кафедру философии и логики, Птица – моим бывшим преподавателем по философии и очень загадочной личностью.
Птица многозначительно качает огромной лысой головой с черной как у шахида бородой.
– Да… наверное… это всё похоже на правду. Но есть что-то странное во всем этом… – Огромный лоб страшно морщится, словно решая некую непосильную задачу.
Вдруг он останавливается как вкопанный.
– Подожди-ка, я, кажется, понял, что это!
Я удивленно смотрю на него.
– Это Плерома3…
– Э…
– Это Полнота. Предвечная непостижимая Полнота мира, из которой все мы родом.
– Э…
– Эх, Андрюшка, ну и задачку ты мне поставил… Да ты хоть осознаешь, перед какой тайной мы стоим??? Неужели ты не понимаешь, что с этим не шутят??? Плерома – это источник, из которого разматываются по спирали все варианты развития вселенной.
– То есть и все варианты наших судеб?
– Да! Причем там все уже совершено заранее, а это, – Птица многозначительно проводит круг по воздуху – все, что нас окружает – это рябь на поверхности этого бездонного моря.
– Пространство вариантов4…
– Именно! Вспомни наш разговор о принципе ряда, – программа уже написана за нас, и выйти из нее могут очень немногие…
На какой-то момент я выпадаю из реальности и передо мной воздухе проплывает мысленный образ – женская фигура, на миг показавшаяся из-за приоткрывшихся штор, словно посланница иного высшего мира, начинает стремительно обрастать спиралями. Каждый виток при увеличении дает еще тысячи витков, каждый из них – еще тысячи и так дальше, дальше в леденящую и будто тоскливо поющую о чем-то беспредельность. И где-то, среди бесчисленных витков, находится моя жизнь, всего лишь микроскопический завиток, нелепый завиток в кармической паутине…
Затем появился образ младенца. Душа его, вдоволь налетавшись по кухне между бабушкой и родителями, теперь приземлилась в крошечное тельце в коляске, стоящей под зимним окном. С той стороны разукрашенного морозом стекла – мама, папа и бабушка обсуждают свои уже давно решенные перестроечные проблемы. На дворе 7 января 1988 года. Мысли младенца далеко. Он видит бесчисленные спирали, кружащиеся по завьюженной, ревущей от еще невиданного никем ужаса, вселенной. Он приземляется на одну из них – это узкая, вьющаяся синей лентой дорога, по которой он катится на велосипеде. Рядом едет кто-то еще, дорога петляет среди деревьев, арок и кладбищ, пока не сворачивается кольцом. «Отсюда выхода нет – полный ноль» – говорит чей-то холодный голос. И действительно, у дороги уже нет ни начала, ни конца – это замкнутый круг, из которого нельзя выбраться. Раздаются чьи-то грубые крики. В темный коридор втаскивают беспомощного молодого человека.
– И так будет, Андрюша, так будет, – говорит леденящий душу голос, – если за всю жизнь ты так и не поймешь…
«Это ужасно, я не хочу, не хочу, чтобы было так!» – думает младенец, но пожелтевшая от времени страница сознания закрывается и на смену приходит другая мысль. «Но ведь впереди еще так много времени, мама с папой меня так любят, мне так тепло и уютно» – с такими сладостными грезами младенец погрузился в темное, но необычайно сладостное марево. Я не знаю, было это или не было, но на протяжении всей жизни мне не давали покоя эти образы младенца и спирали, что-то очень важное было в этом, казалось, вот-вот – и я смогу разгадать эту загадку.
– Посмотри на них, – выводит меня из мыслительного транса голос Птицы. Он указывает на головы младенцев, едва проступающие из облаков, – перед каждым воплощением мы все пребываем там, в лоне великой матери, среди всей полноты проявленных и непроявленных форм. Поэтому какое-то время после рождения младенец помнит обо всем. Он помнит о мире, где нет ни прошлого, ни будущего. Мире, где нет ни зла, ни добра, ни страданий, ни радости. Вся его судьба расстилается перед ним там как на ладони. Об этом прекрасно писал Платон в десятой главе Государства. Главный выбор в жизни совершается уже тогда. Однако потом, когда душа окончательно погружается в земную слякоть, она забывает об этом выборе…
Возле касс продавались прекрасные репродукции «Плеромы».
– Может купишь одну Лернеру? – Предложил Птица. Но я пожалел денег.
Сгорбленные под тяжестью опускающейся на нас тени, мы вышли из Галереи.
Весь вечер мы гуляли по кукольному Дрездену – прогулялись до вокзала мимо серых коммунистических коробок, сфотографировали Птицу рядом со статуей Мартина Лютера. Словно чьи-то удивленные раздутые лица, проплывали воздушные шары мимо Фрауэнкирхэ, пока юноша выстукивал на металлофоне «Stairway to heaven» Led Zeppelin. Далее по уютной брусчатой улочке мы спустились к набережной. Возле моста заливался джазом рояль, и разносилось щемящее девичье пение, но ничто не могло дать облегчения моей душе, парализованной от надвигающегося на нее ужаса. Лена сильно мерзла у Эльбы, однако, поглощенный мрачными предчувствиями, я мало на это обращал внимания. Потом мы стремительно неслись в трамвае по погружающемуся в ночь городу. Все это напоминало панорамное старинное кино. Непонятно было, какой только в нем смысл.
