Александр Снегирёв - Мужчины о любви. Современные рассказы
Людмила Алексеевна приходила к Виане поговорить о падении русской культуры. Пока она говорила, Виана занималась своими делами и могла не смотреть на подругу, но Людмила Алексеевна знала: Виана ее внимательно слушает. Умела Виана и поддакивать.
В этот раз, жалуясь на драматурга из Москвы и на его бездарную пьесу, Людмила Алексеевна была особенно красноречива:
– …приезжает эдакий наглый, самодовольный молодчик от драматургии и начинает смеяться над авторитетами…
Людмила Алексеевна, когда нервничала, говорила тише, чем обычно, безупречно строя предложения. Ее русскому языку можно было позавидовать.
Виана переставляла книги, слушала Людмилу Алексеевну, но не сопереживала, а только хихикала. Она стояла спиной к Людмиле Алексеевне, и ее попа, обтянутая штанами из подобия обивочного материала, напоминала диванную подушку. Людмила Алексеевна начала раздражаться.
– Ты ничего не понимаешь в театре, – заявила она Виане.
– Ага, не понимаю, – сказала Виана лукаво и снова хихикнула: – И в драматургах ничего не понимаю, молоденьких.
Как могут дружить люди, стоящие на разных ступенях развития?
Людмила Алексеевна ушла, холодно попрощавшись с подругой, что, кстати, рассмешило Виану еще больше.
На улице Людмила Алексеевна часто здоровалась с собаками. Она просила вежливо разрешения у хозяев, мол, можно я с вашей собачкой поговорю, потом нагибалась к животному и ласково с ним разговаривала:
– Ну кто у нас здесь такая прелесть? Кто у нас умная и красивая? Ну, здравствуй, веселая мордочка… – И так далее и тому подобное.
Вот и сейчас ей встретилась симпатичная пожилая лайка, с которой она беседовала под пристальным взглядом хозяина.
Парикмахер молча наблюдала, как Людмила Алексеевна разматывала волосы, уложенные в пучок. Волосы были тонкими, и в пучке их уместилось много. Они упали на спину, и концы их, покачиваясь, остановились ниже лопаток. Людмила Алексеевна не стригла их со времен развода, только расчесывала.
– Точно отрезать? – спросила парикмахер. – Не жалко?
Людмила Алексеевна, рассматривая свое отражение в зеркале, ответила не сразу:
– Отрезайте. И прическу сделайте.
– Какую?
– Модную, пожалуйста.
Парикмахер достала перекись водорода и плавательную шапочку с рваными дырками. Модные прически делались у них по старинке.
На служебном входе театра артист Кудрявцев разговаривал с вахтером. Двумя локтями он уперся в стол, с каждым словом приближая к собеседнице свое красное, усатое лицо.
– Она умерла, понимаешь? Марусечка моя.
Жена Кудрявцева умерла почти два года назад. С тех пор он постоянно рассказывал об этом. Сначала люди сочувствовали ему, жалели, потом привыкли, а со временем усопшая стала сильно всех раздражать.
– Отстань, – сказала вахтер спокойно. – Домой иди.
– Я ходил, – отвечал ей Кудрявцев серьезно. – Там еще хуже.
Мимо вахты неторопливо прошла Людмила Алексеевна с прической в стиле восьмидесятых: прямой пробор, белые мелированные перья, волосы как два крыла, залитых лаком.
– Добрый вечер. – Вежливость Людмила Алексеевна почитала выше прочих добродетелей.
Кудрявцев устало мотнул лохматой головой, мол, здрасте вам.
– Завлитша, – сказал он безо всякого выражения.
– Что это с ней? – удивилась вахтер.
– А что такое? – Кудрявцев, как нормальный мужчина, ничего не заметил.
Людмила Алексеевна уверенно шла по коридору третьего этажа. Каблуки цокали по кафельному полу.
Время от времени она замечала, что сутулится, и выпрямлялась. Но ненадолго. Она повернула за угол и увидела, что дверь ее кабинета открыта. От возмущения у завлита заложило нос.
Войдя, Людмила Алексеевна обнаружила, что драматург Миша устроился в ее кресле. Опять. Сел прямо на теплый платок, который она специально принесла из дома. Никто в театре еще не садился в ее кресло. Людмила Алексеевна недовольно прищурилась, но Миша при ее появлении сразу вскочил, ударился коленкой об стол и сел обратно. Развел руками, мол, простите, вот такой я неуклюжий.
Пускай сидит, решила Людмила Алексеевна и жестом успокоила Мишу.
Он все-таки хороший.
Завлит улыбнулась драматургу, слегка, чтобы не баловать. Но вдруг неприятный женский голос произнес:
– Выйдите отсюда. Мы работаем!
– Это вы мне говорите? – спросила Людмила Алексеевна, оборачиваясь.
– Вам, конечно.
Перед завлитом стояла маленькая брюнетка с зелеными глазами. Шерсть на ее кофте топорщилась, как иголки у ежа. Людмила Алексеевна смерила девушку взглядом. Она была ей не соперница.
– Что вы делаете в моем кабинете?
Брюнетка не сбавила обороты. Ответила с вызовом, сохраняя на лице особенное выражение, словно она из последних сил сдерживает улыбку.
– Мне дали ключи на вахте. Я беру интервью, и вы нам мешаете.
Ах ты дрянь наглая.
– Меня никто об этом не предупреждал. Михаил может остаться, а вас я не знаю. До свидания.
Брюнетка такого ответа не ожидала.
– Я из газеты «Водоканал».
Людмила Алексеевна молча расстегивала пальто, неторопливо, пуговица за пуговицей, как хозяйка положения.
– Вам что, не нужен пиар? – спросила брюнетка.
– Такой. Не нужен.
Людмила Алексеевна знала, что такое убийственная вежливость.
– Прошу простить, но у меня здесь ценные бумаги, договоры, а с вахтером, который выдает ключи кому не следует, поговорю.
Брюнетка покачала головой.
– Пойдемте в фойе, – сказала она Мише.
– Хорошо, – ответил он кротко.
Когда они вышли, Людмила Алексеевна хотела закрыть дверь, но решила не делать этого. Даже распахнула дверь еще сильнее, так, чтобы та заняла половину коридора.
Пусть художник лопнет от злости.
Затем она принялась открывать забитое гвоздями окно. Ей срочно нужен был свежий воздух. Рывок. Окно поддалось.
Сквозняк смахнул со стола бумаги. Дверь захлопнулась, словно кто-то выстрелил ей в спину.
Вахтер разнесла новость по всему театру:
– Завлитша-то замуж собралась.
По меткому выражению артиста Кудрявцева, «Людмила себе свисток намундолила».
По коридору мимо кабинета начали ходить артисты и заглядывать в открытую дверь. Людмила Алексеевна заметила, что за ней наблюдают, и выдвинула стол вперед, чтобы хорошенько рассмотрели.
Количество визитеров резко увеличилось. Даже художник пришел посмотреть на Людмилу Алексеевну.
Нервно мигая, с черной челкой, разделяющей лицо на две половины, он встал в дверном проеме, а потом постучал по косяку узловатыми пальцами.
– Что вам угодно? – спросила Людмила Алексеевна.
Художник замычал, запыхтел, сказал, что он за степлером, степлера не взял и вышел.
Людмила Алексеевна почувствовала себя так хорошо, что у нее запершило в горле. Она закашлялась, элегантно прикрыв рот ладонью.
Премьеру назначили на следующий день. А этим вечером Людмила Алексеевна была приглашена в кабинет главного, на ужин для своих: главный, драматург, художник, директор Камиль Маратович и она. Это было и неожиданно, и как-то в порядке вещей. Словно начал сбываться давно заготовленный план по исправлению ее жизни. Она стала элитой театра. И все произошло как-то само собой.
В кабинете секретарша главного выключила верхний свет, и ужин проходил при яркой настольной лампе с красным абажуром.
При полусвете члены руководства казались очень приятными людьми.
Выяснилось, что Миша умеет петь песни. Голос у него был сильный, а манера подачи необычная. Он с фальшивым усилием брал самые высокие ноты и неожиданно обрывал их, делая звуком запятые в воздухе. И слушатель никогда не ожидал этого.
Людмила Алексеевна сидела в сторонке и слушала Мишино пение с замиранием сердца. Разглядывала гитарную деку, чтобы не встретиться с Мишей взглядом.
А утром она обнаружила молодого драматурга у себя в кабинете. Он спал на ее диванчике. Пьесы графоманов были скинуты на пол, стопки расползлись веером. У спящего было серьезное лицо, словно он с плотно закрытыми глазами выслушивал важные новости.
Окно было распахнуто настежь, в морозном воздухе висел запах алкоголя, легкий и приятный.
Людмила Алексеевна посмотрела на Мишу и задала себе классический вопрос:
Будить или не будить?
Но Миша проснулся сам. Резко, словно по приказу. Сел и сразу заговорил деловым тоном, подробно объясняя, почему он здесь оказался, словно и не спал секунду назад. Он перешел сюда из комнатки за сценой, куда поселил его экономный Камиль Маратович.
– Я не мог там спать, – говорил он, сидя на диванчике и разминая шею. – Там нет окон. Там фотообои по стенам, березки. И душно очень. Я пошел вниз, взял ключ. А здесь у вас свежо, окно открыто. Извините.
– Ничего страшного.
– Да? – Миша улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. – А я боялся, вы ругаться будете.
