Михаил Веллер - Странник и его страна
– Так копать понравилось, что и за стол с лопатой?
Он распахнул ватник, как петух крылья, возвещая заветный час. За пояс были заткнуты четыре бутылки. Так матросы бросались под танк. Мы не поняли, откуда что зачем.
– Так картошка! – ржал Васька. – Старушке ссыпал в подпол, Егоровне! Считай, по два рубля мешок. Двадцатку дала. Я уже одну выпил. И похмелиться оставил. А это ваше. Вместе. Вы чо?
Мы растроганно впечатлились. Возбудились. Сгоношили закуску: хлеб, огурцы и томатную пасту. Газету подстелить и кружку на каждого.
Васька развел пузырь на троих, а себе по донышку:
– Пацаны, это вам, я уже!
Звяк, бульк, кряк, хэк! Хорошо пошла! Кто как, а я сто пятьдесят залпом пил впервые. Этот молотовский коктейль назывался «Охотничья» и градусов имел сорок три оборота.
Мы хрустнули огуречно, зажевали черняшкой, омокнутой в томат, и улыбнулись друг другу в теплом и ласковом мире.
– Хорошо пошла! – ржал Васька, и мы закурили, вмазавшие мужики после работы.
Дальше произошло неожиданное.
– Между первой и второй – промежуток небольшой! – объявил Васька и развел вторую бутылку.
Мы-то думали, что три оставшиеся он отдаст нам так. И мы распорядимся добром когда захотим. И отнюдь не сразу.
Наш матерый механизатор взялся за дело всерьез.
– За все хорошее! – провозгласил он, и мы выпили.
Пить оказалось делом нехитрым. Но мысль о последствиях пугала. Это была последняя отчетливая мысль.
Оказалось, что мы обсуждаем политику и проблемы сельского хозяйства. Расценки низкие, на трудодень хрен целых шиш десятых, начальство все берет себе, а народ ворует все остальное. А народ у нас – никого ничего не колебает.
Искусство создало идеальных тружеников. Они кормили страну. Они работали тяжко, пили много и старились рано. Но они верили в завтрашний день.
– Васька, а у тебя почему трактор без аккумуляторов?
Трактор он если глушил, то всегда на взгорке, и заводился на свободном ходу.
– Да не дают мне аккумуляторов.
– Почему?
– Да я с аккумулятором вообще весь колхоз разворую! – ржал Васька.
Третья бутылка не напугала нас совершенно.
– Пацаны, молотки, по-нашему держим!
У Сереги в руках образовалась битая гитара, собранная им буквально из щепок, найденных в кустах за клубом:
Мы с миленком целовались
От утра и до утра,
А картошку убирали
Из Москвы профессора! —
со старательным чувством орали мы, поддавая удали на матерных строках.
Мы обнимались и хотели все быть трактористами, а Васька убеждал, чтоб ноги здесь никого не было.
Из последней бутылки наливали какой-то девице, она тянулась к Васькиному плечу и бесконечно канючила:
– Ва-а-ся-а, ну возьми меня на блядки!
– Уйди, дура!
– Ва-а-ся-а, ну пожалуйста-а, возьми на блядки разо-о-очек!..
Негодяй-Васька выставил пятую бутыль огненной воды. «Охотничья» была рыжей; как его чуб. Она таилась за ремнем на спине. Мы поняли, что смерть настала. Выпили и осознали смысл жизни в том, чтобы покататься на тракторе.
Мы разогнали его бегом, втроем вспрыгнули за руль, и через двадцать метров легли в кювет. Мы хохотали на всю ночную округу. Подошел Васька, отбрыкиваясь уже от двух девиц. Он пользовался успехом.
Я заблудился. Я чеканил строевой шаг туда и обратно по отрезку дороги, который вел из ниоткуда в никуда. Для поддержания сознания я орал строевые песни. Посередине моего маршрута плескалась лужа. Пересекая лужу, я опускался на колени и умывал лицо холодной водой. Последняя неубитая извилина в мозгу проводила реанимационные мероприятия.
Ночью я проснулся на нарах от жажды. Переполз в кухонную пристройку. Там наши уже кипятили чай на жестяной печурке. С такими лицами выползают из газовой камеры.
– Все муки ада!.. – сказал Серега.
– Долбаный колхоз!.. – сказал Вовка.
– Даже краденое пропить толком не могут!.. – сказал я.
До утра мы икали, рыгали, стонали и поздравляли друг друга с чудесным спасением.
Назавтра нас определили дергать турнепс. Бледный корнеплод упирался в земле, как противотанковая мина, и вылетал с бутылочным чмоком. Менее всего он напоминал что-либо съедобное. Им хотелось дубасить по голове ботаника, который его изобрел.
– Страшный сон, – сказал Серега.
– Хоть кормят досыта, – сказал Вовка.
А потом похолодало, мы ссыпа́ли картошку в бурты и укрывали соломой, и если зимой ее не съели кабаны, и до весны она не померзла и не сгнила, то это ее, картошкино, счастье.
Яростный стройотряд
Колонна
А это неплохо смотрелось. Возникало гордое гвардейское чувство.
Каре на Дворцовой площади размыкалось. Четырехтысячная колонна вытягивалась по середине Невского. Серая форма отблескивала серебряными пуговицами на погонах и карманных клапанах. Тельняшки и ремни придавали шествию настроение колониальной морской пехоты. Шевроны на рукавах пестрели геральдикой.
Оркестр в голове гремел маршевой медью. Милицейское оцепление держало тротуары. Ура, и в воздух чепчики бросали!
На Московском вокзале эшелоны стояли под парами. Комсомольские боссы рубили речи с переносных трибун. Опергруппы с красными повязками рассекали массу, сдвигая строй. Отряды ровнялись перед вагонами.
– …авангард коммунистической молодежи!..
– …всегда в самых трудных местах…
– …наш труд Родине!..
С детства эти призывы успели нам надоесть. Но сейчас в них вновь ощущалась какая-то правда, и эта правда была наша. Слова переставали звучать пустыми и наполнялись смыслом предстоящих дел. Такие дела.
На юг, на север и на восток отстукивали составы тысячи километров. Это была наша страна, и в нее ложился наш труд. Приходила проверка: мы были нужны, мы были хозяева, и мы тянули эту пахоту. Рубль, заработанный потом и мозолями, надежней золотого.
Мы знали без лозунгов, где пойдет хлеб, нефть и урановая руда по нашим дорогам. Каждая шпала, каждый кирпич и вынутая лопата грунта шли в общий зачет дела, которому мы служим.
Лица примеряли суровые выражения первопроходцев и работяг.
Никогда потом мы уже не были такими взрослыми, как в девятнадцать лет.
Гравий
Состав гравия был ссыпан километрах в пятнадцати, его весь уже подобрали на подъемку и в бетон. Понадобились замесы на очередной мостик через сухое весеннее русло. Из мехколонны выбили семитонный «КрАЗ», и после завтрака мы с Жекой поехали искать гравий. Говорили, что километрах в сорока выше по насыпи застряли брошенные остатки.
Обычный трехтонный зиловский самосвал мы вдвоем накидывали за сорок минут. Этот «КрАЗ» мы грузили часа три, с оттяжкой посылая лопату в гору. Только рессоры проседали.
– Уж доехали, так привезем побольше, – приговаривал Жека.
– Пустыня ровная, дорога твердая, – соглашался шофер.
Шофер нас уважал. По дороге мы угостили его термоядерной кубинской «Партагас» из сигарного табака. Он затянулся, выпучил глаза, перестал дышать и вильнул в сторону.
– Ни хрена студенты курят, – прокашлял он, стерев слезы.
Когда мы перевели дух и бросили наверх лопаты, а шофер оценил, что столько еще не везено, тонн десять нашарили, – солнце перевалило полдень. Мы обтекали и сохли в разводах соли. Хотелось пить – не то слово.
– Я еще подумал – чего они воды не взяли, – пожал плечом шофер. Он провел время, подремывая в тени под машиной, там протягивает воздух и прохладно.
– Да думали, чего там, одна машина… это быстро.
«КрАЗ» стронулся медленно и тяжко, плавно набирая инерцию. Так разгоняется гора на колесах. Рессоры стукали, просаживаясь и плющась.
Я узнал вкус жажды. Язык немного распух, и ему было неловко во рту. Скудная вязкая слюна несла тухлым сыром. Желание пить приобрело ощущение горчичника в груди и горле.
– Скоро дома будем, – ободрил шофер, срезая радиус колеи напрямик и въезжая в такыр. Перегруженный «КрАЗ» мягко продавливал корку все глубже, замедлял ход и опустился на дифер.
– Твою мать, – смекнул шофер. – Сели.
Мангышлакская пустыня поката, как стол. Такыры, пересохшие летом соляные озерца, созданы для гоночных рекордов. Растрескавшаяся белая корка держит сцепление лучше асфальта. Этот – недосох. Пятисантиметровый панцирь проломился, и колеса месили тугую бурую грязь, вязкую, как крем.
Мы обошли кругом место крушения и матом помогли шоферу газовать. Потом закурили и решили ловить помощь. Место проезжее.
И через четверть часа прикатил «зилок» с гравием! Он шел в лагерь лэтишников.
Мы продели ему трос дважды вокруг буфера, «ЗиЛ» врубил заднюю и стал газовать и тужиться.
– Давай! – орал наш из воющего в такыре монстра.
«ЗиЛ» взревел, уперся и дернул. Он обрел странный вид. Он стал голый, как женщина без юбки.
Погрузка гравия: два человека на машину, четыре тонны в кузов, двадцать две копейки тонна, десять машин в день. Однажды мы, грузчики, шарахнули горячей водки, и пустыня изогнулась радугой. Я с краю.
