Шамиль Идиатуллин - Город Брежнев
Полгода назад, да чего там – пару часов назад после такой встречи меня трясло бы, как водопроводный кран в новостройке. Не говоря уж об остальных признаках «очка на минусе» – в животе холод, во рту медь, голос писклявый. А теперь в голове и под горлом была какая-то острая тоска. Как будто я впервые понял, что умру.
Я не исключал, что умру прямо сейчас, – очень уж сильным был удар Хамадишина. Может, у меня ребро завернулось и пробило легкое, оттого и дышать тяжело. Тоска, конечно, была не от этого. Но раз уж не умер, надо не рассуждать, а действовать – все время, пока не умер. Тогда и умирать будет некогда.
Остановка так и была пустой, двадцать третий подошел почти сразу, почти заполненный, но тем лучше – всем не до меня. Из автобуса я вышел, уже все придумав, поэтому не сразу перешел проспект Вахитова, а свернул в арку и чуть углубился в сорок пятый комплекс. Мусорный бак обнаружился у первого же подъезда, почти заполненный: ножки сломанного стула высовывались зенитной установкой, будто ждали натовского налета. Во дворе было сумрачно и пусто – только за детской площадкой трепалась пара собачников, один с овчаркой, другой, кажется, с эрделем. На меня они внимания не обращали. Я осторожно стянул куртку, свернул туго, как мог, сунул под сиденье стула, поежился, нахлобучил шапку поглубже, сунул руки в карманы штанов и пошел домой так быстро, как мог.
На пятый поднялся пешком, чтобы запыхаться. Боль разыгралась всерьез, на последнем пролете даже слезы брызнули. Вот и правильно.
Я вжал кнопку звонка – колокольчик задыдынкал в ритме милицейской сирены, – продавился мимо встревоженной мамы, часто дыша, стащил заляпанные сапоги. Болело все страшно.
– Артурик, что случилось? Где куртка?
– Ничего! – плаксиво крикнул я, влетел в ванную и захлопнул за собой дверь. Ее, естественно, немедленно задергали. Я поспешно растер глаза, плеснул в лицо водой и откинул затвор шпингалета.
– Что случилось? Тебя кто обидел? – спросила мама.
– Никто не обидел!
Естественно, она принялась меня успокаивать. Естественно, я разревелся. Естественно, рассказал все, как хотел, – шел к Сане, подошли трое, потребовали денег, я не дал, напинали, отняли десять копеек, разозлились, что больше нет, сняли куртку. Нет, лиц не запомнил. Нет, звонить никуда не надо. Отстаньте вообще. Мама увидела, что я живой и вроде здоровый, немного успокоилась, но, на свою беду, спросила все-таки: «Где болит?» – и заставила снять кофту и рубашку. Охнула, посадила меня на диван и побежала к тете Вале – соседке, которая работала педиатром в райбольнице.
Тетя Валя осмотрела меня, померила температуру, поуговаривала выпить анальгин, сказала: «Ну смотри», велела сидеть, не горбясь, с мокрым полотенцем на груди, а ногами в ведре с горячей водой и горчицей и увела маму на кухню.
Я плохо слышал, что они говорят, но общее направление беседы угадывал. Синяк, конечно, чудовищный, но перелома, слава богу, нет, просто прохлада и покой, кошмар, что творится с детьми, ладно хоть не убили, я позвоню отцу, чтобы он поговорил со знакомыми милиционерами, этих негодяев надо найти, разве можно так – ногой в грудь.
Мне стало еще тоскливее. Батек, конечно, поговорит со знакомыми милиционерами. Но им будет не до того. Всем будет не до того. И не до меня. Никто ведь не знает, что милиционер меня и бил. И не узнает. Правда, не ногой, а рукой, второй раз уже бил.
Больше, наверно, не ударит.
Никого.
Часть первая
Июль. Королевская ночь
1. Концерт по заявкам
Динамик похрипел и сообщил старательным басом, очень важным и глумливым:
– Добрый день, дорогие товарищи. Начинаем концерт по заявкам радиослушателей. Для Вована из солнечного третьего отряда звучит наша первая песня.
Гнусаво заныл проигрыш к «Серому капюшону» «Динамика». Под окнами радиоузла восторженно взвыли – Вован оказался благодарным слушателем. Я подергался еще немного, убедился, что выход на две не дается, вышел через правую, кувыркнулся, соскочил с тоскливо скрипнувшей перекладины красивым оленем и пошел слушать «Серый капюшон» в стереозвуке. Верхние частоты обеспечивал динамик, даже два динамика – репродуктор и колонка под навесом. А низкие, точнее, нижние – Вован. Он, простирая руки к ухмылявшимся Наташке и особенно, конечно, к Ленке из второго отряда, гнусно завывал: «Как харашёу, что мы по-прежнемуу. У. У. Вдваюуууум».
На этом, к счастью, песня иссякла, и я показал, как недоволен тем, что не успел спеть и потанцевать буги-вуги.
– А следующая наша композиция прозвучит для Артурика из третьего отряда.
Я вздрогнул; Вован, стремительно оглядевшись, увидел меня и заулюлюкал, как гэдээровский индеец, Наташка и Ленка ехидно зашептались. Из динамика понеслась «Речка Вача» Высоцкого. Ну спасибо хоть не Боярский. Серый меня одно время «Все пройдетом» доставал.
– Мой третий отряд солнечный, а твой нет, – довольно сообщил Вован.
– Ну, – согласился я, щурясь. – Серый Петровича подпоил, что ли?
– Не. Петрович дверь запереть забыл просто. А Серый не забыл.
Сквозь хриплое повествование под гитарку пробивался неритмичный стук, подтверждавший, что Серый не забыл запереться и что радист Петрович пока не смирился с этим фактом.
После завтрака мы бились в «Квадрат». Это совсем простая игра, надо перепинываться мячом так, чтобы он улетел в аут не от тебя и не от твоей земли. Самое то для игры вчетвером на бетонных плитах, сразу понятно, где чье поле. Только нас-то трое, а мела нет. Вот и собачились все время на тему «Это от тебя ушел!». В очередной раз мяч улетел в крапиву от земли Серого, он заорал, что от моей, и за мячом не пошел. Я тоже, конечно, не пошел, а Вован тем более. На этом игра иссякла. Я пошел к турнику, а Серый, значит, прокрался в радиорубку. Давно хотел, зараза.
Теперь он знай подпевал Высоцкому, немелодично так, и чем-то сосредоточенно погромыхивал. Потом сказал: «О!» – так, что микрофон дико зафонил и визгливый скрежет порвал тишину надо всей станицей Фанагорской.
– «Дип Папл» давай! – заорал Вован, но Серый объявил:
– А теперь по просьбе второго и третьего отрядов летит любимица публики София Ротару!
Из окна выпорхнула магнитофонная бобина – красиво, как пластмассовая тарелка для бросания. Свободного пролета ей хватило на пару метров, потом бобина дернулась и повалилась, крутясь от подергиваний за длиннющий тонкий хвост: Серый запустил ее, удержав кончик пленки. Мы все равно заорали «ура!» и захлопали, даже девчонки. Петрович обожал Ротару и ставил ее при любой возможности. А возможностей у него было, что у меня веснушек, – так что, наверное, каждый октябренок-пионер «Юного литейщика» ловил себя на том, что в задумчивости надсадно напевает: «И все, что было, – слайды, слайды». Ловил себя, бил себя и проклинал себя, Ротару и Петровича. Герой Серый эти проклятия, получается, осуществил.
Вован подхватил размотавшуюся до половины бобину, вчесал на дальний конец площадки, гаркнул: «Артур, лови!» – и метнул ее мне под комментарий Высоцкого: «Возвраща-ался, хохоча».
– Леонтьева найди! – заорал я с восторгом, принимая несчастную конструкцию с мочальным уже хвостом и отправляя ее обратно.
Бобина с дребезгом шлепнулась в пыль, потому что Вован заголосил в знак согласия со мной и встал на руки. Грохнулся сразу, конечно, рядом с катушкой. Наташка с Ленкой слаженно принялись скандировать:
– Ле-он-тьев! Ле-он-тьев!
– Да ищу, – буркнул Серый. – Ой.
Динамик грохотнул. Похоже, Петрович усилил натиск на дверь, и Серый начал баррикадироваться.
Леонтьева я всегда ненавидел, а теперь просто презирал. И весь лагерь, в общем, тоже. Петрович врубал «Все бегут-бегут-бегут» сразу после подъема, когда мы, ежась и зевая, выстраивались у главного входа, и шарманил по кругу два раза – пока мы дважды обегали здание и выстраивались на зарядку. Утро, зябко, небо серенькое, голова еще спит, а в уши этот визгливый кудряш долбится. Найти и уничтожить.
Высоцкий начал было рассказывать про погибшего летчика, щелкнул и замолчал, уступив динамик совсем толстому грохоту и скрежету. Петрович не собирался сдавать Леонтьева без боя.
– Они там всю рубку разнесут сейчас, – заметил Витальтолич.
Я огляделся и растерянно поздоровался. Девчонки захихикали и немедленно подхватили друг друга под локоток. Витальтолич, улыбнувшись, поздоровался в ответ и снова уставился на окно радиорубки, за которым мелькали непонятные тени и отражения. Валерик, как всегда, воздвигался по соседству, неприятно глядя на Вована, который, отряхиваясь, старательно отворачивался к станице.
– О, – сказал динамик. – А теперь песня, которая посвящается всей пересменке пионерлагеря «Юный литейщик».
Динамик пощелкал и заголосил хриплым от бесконечных перезаписей кабацким оркестром. Вован, я увидел краем глаза, медленно взялся за голову. Ленка пробормотала: «Дурак, что ли, совсем». Я сказал без особой надежды: «Может, это Лещенко какой». А Вилли Токарев засипел: «Траля-ля-ля-ля». Я включил задний ход и потихоньку пополз к Вовану. Витальтолич и Валерик рванули по лестнице.
