Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)
– А тогда – зачем?
– Я подумала: «Почему бы и нет?»…
– Вот как… – сказал я, – А почему ты сбежала от меня?
– Я испугалась, – сказала она.
– Чего?
– Того, что где-то внутри, где-то глубоко-глубоко, какой-то своей частью я очень сильно люблю тебя…
Я вздрогнул.
– За это, – сказал я, – Я тебе все прощу…
– Ты меня хочешь? – спросила она.
– Да, – сказал я.
– Иди ко мне, – сказала она и протянула руки.
Я наклонился и обнял ее, мягкую, душистую, родную, ненавидимую, чужую, мою.
Она стонала так громко, что я потом подумал – может быть, ей просто очень хотелось, а я тут как бы ни при чем…– Я думаю, тебе нужно оставить Наташку с собой, – сказал Ситдиков.
Мы стояли в коридоре, на шестом этаже главного корпуса университета. В принципе, это был чердак, разделенный кирпичными перегородками на несколько аудиторий. Я вызвал Игоря прямо с лекции, чтобы посоветоваться. Я никак не мог решить, оставаться ли Наташке со мной или нужно окончательно порвать с ней.
Я рассказал ему, что она говорила об Артеме и что она любит меня. Он поморщился:
– Ну, да. Теперь она будет…
Я растерянно смотрел на кирпичную стенку. Промежутки между кирпичами были замазаны черной краской, и казалось, будто на красную стену накинута черная сеть с крупными прямоугольными ячейками.
Игорь тоже пребывал в нерешительной задумчивости. Он тер ладони и смотрел прямо перед собой. Его тонкогубое лицо выражало напряженную работу мысли.
– Ты знаешь, Валюха, – сказал он, – Я думаю, тебе обязательно нужно оставить Наташку у себя.
Я улыбнулся, потому что это совпадало с моим сильным, но подавляемым желанием. Он помолчал еще и добавил, нехотя:
– Хотя я бы не оставлял.
– Почему? – спросил я.
– Ну, – он смущенно отвернулся в сторону, – Извини… Но я-то себе другую бабу найду… А ты – нет.
– Почему? – снова повторил я.
– Х-хе, – закашлялся он от неловкости, – Такой уж ты есть. Бабу ты в постель не затащишь, а сами они к тебе не полезут. Разве только какая-нибудь замухрышечная…
– Вот как… – сказал я.
– Я правду сказал, – объяснил он, – Можешь обижаться, но это так, ты сам знаешь.
Я знал. И от этого было особенно обидно.
Я заглянул в себя и поискал остатки чего-нибудь бело-голубого, легкого и оптимистичного. И оно нашлось. Это была моя надежда. Я надеялся, что Наташка останется моей любимой и единственной женщиной на всю нашу оставшуюся жизнь.Первое, что я сделал, когда мы снова стали жить вместе – взял с нее обещание, что она никогда больше не будет видеться с Артемом. Она долго и искренне обещала. Мы сидели на маленькой кухоньке, напротив пощелкивающей кусками горящего угля печки, оконное стекло казалось черным зеркалом, и она обещала мне никогда не обманывать, гладя меня по щеке и делая грустные глаза.
– Разве ты не понимаешь, – говорил я, – Что если ты меня еще раз обманешь, я умру, я не смогу больше жить, я уже почти не могу жить, я уже почти умер…
По ее лицу пробегали дорожки слезинок, и она обещала:
– Я никогда тебя не обману и не встречусь с ним.
И мне казалось, что я открываю себя, как створки дверей, и впускаю ее в себя.
Мы уже несколько дней жили вместе, и во мне снова крепла уверенность, что все будет хорошо. Хотя я каждый день торопился домой, боясь не застать ее, боясь, что она снова уйдет.
На следующий день после того, как она пообещала никогда больше не встречаться с ним, я пришел в пустой дом. Я обошел все комнаты и нашел на кухонном столе записку: «Валюша, не волнуйся, я поехала к одной подружке. Буду поздно. Целую, Наташка». Я сел за стол и меня затрясло. Сам почерк был невыносимо лживым.
Я даже не успел застегнуть куртку, выскочил на улицу и побежал к автобусной остановке. На бегу я обшарил карманы и нашел смятую купюру. Этого как раз хватало на проезд туда и обратно. Я трясся в полупустой маршрутке и молился, чтобы все это оказалось неправдой, чтобы я, в конце концов, выглядел просто подозрительным дураком.
Я звонил в его квартиру, готовясь убивать, сжимая кулаки и ставя ноги так, чтобы легко можно было сорваться с места вперед, в удар.
Открыл его брат. Он удивленно помолчал, моргая на меня соломенными ресницами, а потом долго доказывал мне, что ни Артема, ни Наташки сегодня не видел, и в квартире их нет.
Наконец я улыбнулся, сказал «пока», и не спеша пошагал вниз по лестнице. С каждой ступенькой становилось легче. Я улыбался. И встретил их на первом этаже, у лифта. Они стояли рядом. Наташка посмотрела на меня и спросила недовольно:
– Что ты тут делаешь?
Я шагнул к нему. Она вцепилась в мое плечо и повисла. Я скинул ее руки.
– Ну, и делайте, что хотите, идиоты! Как вы меня достали! – закричала она, приседая от напряжения, закрыла лицо руками и выбежала из подъезда, промелькнув взлохмаченными волосами, громыхнув дверью.
Он отшатнулся от меня в угол площадки.
– Валюха, послушай, я тебе все объясню, – начал он говорить, и пошлость этих слов оказалась невыносимой.
Я взял его за воротник коричневой кожаной куртки, дернул на себя и ударил другой рукой в живот. Он согнулся. Он пытался закрыть лицо руками, но было ясно, что одного удара снизу коленом или рукой хватит, чтобы свалить его на бетонный пол.
И эта абсолютная беззащитность вдруг отрезвила меня. Если бы он попытался ответить на удар или убежать, я бил бы его, пока он не упал, а потом пинал бы ногами. Но он стоял, согнувшись пополам, и пытался закрыть лицо, подставляя под любой удар всего себя.
Я вполсилы стукнул кулаком по его затылку. Он выпрямился. Мне подумалось, что надо все-таки дать ему по морде, как следует, чтобы потом не объяснять себе и тому же Ситдикову, почему я этого не сделал. Я ударил ногой слева, и уже на середине траектории стало ясно, что его выставленная для защиты ладонь нисколько не защитит его. И в самом конце я успел довернуть бедро так, чтобы удар пришелся ему в плечо. Он, с зажмуренными глазами, отлетел в сторону и прижался к стене.
Я глубоко вздохнул, развернулся и пошел к выходу. Было слышно, как раздвигаются двери лифта.
Я остановился, замер на секунду, задерживая в легких аммиачно-сырой воздух подъезда, и быстро вернулся обратно. Он стоял в кабине, с трясущимися губами и растерянным лицом. Увидев меня, он испугался и вздрогнул. Я протянул руку, взял его за плечо и сказал:
– Извини, мне очень не хотелось тебя бить.
– Постой, – сказал он, – Мне нужно с тобой поговорить, – он вышел из лифта и устало прислонился к лестничным перилам, – Я не знаю, как так вышло, я просто хотел немного поиграть, и не думал… Я не хочу… Я хочу сказать…
– Я думаю, что сейчас уже поздно разговаривать, – сказал я спокойно и тоже устало, я не понимал его слов.
Он замолчал и продолжал молчать минуты две. Я смотрел на него. Его губы постепенно перестали трястись, лицо было бледным и выражало вялую болезненность, какое-то полускрытое нездоровье. Я повернулся и побежал вниз.
– Постой, я не хочу, чтобы так уходил… – сказал он мне вслед.
Я остановился на секунду и пошел дальше, вниз.
– Прости меня, Валюха… – мне показалось, что его голос задрожал и он почти всхлипнул.
– Я не могу, Тема. – ответил я.
(Мне понадобилось бить его, чтобы он попросил прощения…)
А дома я снова попытался простить плачущую Наташку. Только я уже не брал с нее обещаний.С коленом надо было что-то делать. Я морщился от боли, когда приходилось спускаться по лестницам, но никак не мог решиться лечь в больницу и сделать операцию. И как-то все завязалось в один клубок – порванный мениск, проблемы с учебой, мысли о самоубийстве, работа, Наташка… И я даже не пытался справиться. Клубок нарастал, вбирал в себя все новые и новые проблемы…
Я даже не сдал летнюю практику. Надо было принести в университет десять опубликованных материалов. А у меня было всего четыре или пять, как посмотреть – кое-что там и материалом-то назвать было нельзя. Сначала прошел крайний срок, потом – самый крайний срок, срок последней возможности настал и канул в лету.
Меня вызвали на заседание кафедры. Сборище было довольно забавным – все преподаватели сидели с веселыми лицами, потому что знали, что ничем плохим это не кончится. Только у замдекана Клюшкина лицо было озабоченным. Он протирал очки чистым платочком и смотрел в мою сторону грустными голубыми глазами. Видимо, портил я ему отчетность. И еще преподаватель этики Коровенок сохранял в лице серьезность, но это было его обычным состоянием. Я думаю, он даже сексом занимается с таким лицом, будто решает, этично ли журналисту раскрывать в суде источник информации.
Булаева, ясно было видно, вообще хотела поскорее закончить с этой тягомотиной и не наблюдать больше моей равнодушной физиономии.
– Валентин, – начал Клюшкин, – Сколько у вас было времени для выполнения плана летней практики?
Я немного подумал и ответил:
– Четыре месяца.
– Четыре месяца, – подтвердил Клюшкин, – За целых четыре месяца вы не смогли подготовить десять материалов, из которых половина – вообще информационные!
