Валерий Терехин - В огонь
Гулкие хлопки чеканили мглу и пару раз дожали до земли, но он не останавливался и, расшвыривая поверженные камыши, вышагивал дальше на полусогнутых, впиваясь исколотыми пальцами в шершавые стебли. И когда ступни вдруг увязли в грязи по щиколотку, сердце полоснула ледяная мысль:
«Заблудился?.. Нет, лиман слева, а эта малая протока, поворот со старой егерской тропы… Не дрейфь!..»
Не сбавляя и не убыстряя ход, ничего не видя перед собой, досчитал до конца, развернул корпус вправо, промаршировал вперёд, потом влево, и ускорил ход, напрочь забыв про страх и галичан-милицiантов.
Наконец глазам открылся пейзаж, который видел только на картинах Айвазовского: сквозь пронизанный молниями окаменелый антрацитовый мрак где-то на горизонте посверкивали гребешки ещё далекого двухметрового вала, выдавливавшего испуганные волны в залив.
Внезапно над головой сверкнула огненная вспышка, прогрохотал оглушительный раскат. Он замер, задрал подбородок, и увидел, как огненная струна, дрогнув на взвившейся куда-то в преисподнюю небесной деке, метнулась сверху и оборвалась над далёкой уже автостоянкой.
Вновь хлынул ливень. В закипевшей от дождя грязи он двинулся дальше, с ожидаемой радостью разглядев огни старо-воронцовского маяка. Лицо обдало внезапным светом заходящего солнца, пробившегося сквозь коросту насупленных туч, измазанных соплями молний.
Он поднес левую руку к лицу и успел рассмотреть циферблат часов.
«Залив… Здесь ещё ничего, тихо. Но чтоб выйти на точку, нужно повернуть влево к морю. Вал накроет ко́су минут через двенадцать-пятнадцать… Это Лами Килмистер знает, как надо умирать[30], а тебе нельзя…»
Обливаемый пеной, спахтанной ветром с рябившейся приливной зяби, зашерстил кроссовками раскисший плёс и повернул к морю, которое замахивалось на него усыпляющим зёвом темно-зеленых волн.
«Ча́пай по отмели к камышам, там с лета колея от “Хаммеров” в обход лимана… Проскочишь с залива к южной стрелке и пошустришь через отмель по прибою… Ты маленький, в рост с “зелёнкой”, не сдует… Вал идёт на Воронцовск, обогнёт взморье и потом его затянет в залив».
Подвернув мокрые джинсы до колен, продёргивал кроссовками дно углубившейся протоки, через которую ветер закачивал морскую воду в лиман. Оставив отмель за спиной, свернул наискосок и в камышах в угасающих закатных лучах нащупал усталыми глазами едва угадывавшиеся в болотистой жиже две черные ленты. Теперь с каждым шагом приходилось затаскивать свинцовые ступни в глиняную хлябь и продвигаться по метру вперёд, оставляя где позади спасительный залив.
Он брёл, не сворачивая, выпятив вперёд растопыренную ладонь. Грязь плескалась по щиколотку, и сердце сжималось, едва ступни углублялись по голень. Вдруг незримое волглое стекло, мешавшее идти, рассыпалось: ветер задул в противоположную сторону и, распрямив ему позвоночник, словно парус, погнал вперёд к берегу, к рушившемуся из черноты фиолетово-малахитовому прибою.
«Азовское море приглашает… Только бы ветер не сменился, а то сгину в лимане “пропавшим без вести”. Милена погорюет сутки, а после приподнимет свои остатки, впорхнёт на каток, исполнит тулу́п и четвёртый муж тут как тут… Даром, что ли, кэмээс по фигурному…»
Тяжёлые волны зашвыривали на побуревшую косу морские водоросли, сползавшие в заиленные озёрца. Сумка нещадно колотила спину. Он присел на корточки и, пригибаясь к песку, нашпигованному ракушками, помчался, согнувшись, в противоположную сторону, к далёкой уже жилой застройке. Нужно было пробежать полтора километра по отмели до оливковой рощицы, завернуть налево, обогнуть лиман и добраться туда, где его еще ждали…
Солёные брызги несли бесчисленные песчинки, впивавшиеся в лоб и щёки, забивавшиеся в ноздри. Сощурив глаза и отплёвываясь, проковылял на всех четырех, как собака, неприятные сто метров, где лихая волна могла подхватить, проволочь по песку и гальке и сбросить в смрадное удушливое месиво. Пару раз все же пришлось кинуться на щербатый плёс. Раскинув руки, впивался пальцами в камешки, а потом, когда волна спадала, вскакивал и, отряхнув ладони, ускорялся почти в присядку, ежесекундно охлопывая сумку. Продвигался кое-как вперед еще на 15–20 метров, чтобы вновь залечь, обманывая волну, и принять очередную порцию мутного душа…
Вот показались камышовые заросли, вплотную подступавшие к морю с этой стороны косы. Он распрямился и совершил безумный рывок сквозь самый трудный участок, где взбаламученная пучина смыкалась с бездонной слизью, обнажая плес лишь на секунды, когда отливала яростная волна.
Когда впереди замаячили согбенные оливковые кроны и ноги ощутили твердь, тревожно стучавшее сердце заликовало и влило в обмякшие мышцы уже не привычную юношескую свежесть. Припустив вперёд, оставил за спиной дырявый корпус брошенного баркаса, ворвался в рощу и, касаясь кончиками пальцев шершавой коры, стал перебегать от одной оливы к другой, обнимая каждую напоследок. И едва не напоролся на врытый в землю стол для пикников. Выручила сумка, соскочившая с плеча и шлепнувшаяся на металлическую столешницу.
«Рядом мангал, не наткнуться бы…»
Рощицу уже доставал луч старо-воронцовского маяка.
Он осмелел, расправил плечи, поднял голову, и, не поддаваясь более порывам ошалевшего ветра, загарцевал через лужи по отчётливым колеям, выдавленным шинами “джипов” и “УАЗиков”. Просёлок вел его к шаткой и хлипкой береговой кромке заиленного озерца, переполненного в солнечную погоду дикими утками, журавлями и бакланами.
«Если эти здесь рыщут, подберусь слева, постучусь прямо в дверь. Должны услышать, ведь там ждут меня… Не угодить бы в чахлак возле лимана, где съезд к полю… Вперёд!.. Вперёд!.. “Гудели волны, волны, волны!.. И рухнул вечер слеп и скорбен!..” Солянка сборная, не помню чья…»
Теперь в голове на магнитофонной оси памяти начала разматываться осыпавшаяся плёнка с записями первой советской панк-группы «Братья по разуму», наштамповавшей в Новосибирске несколько магнитофонных альбомов четверть века назад и сгинувшей в годину «перестройки» и «реформ».
Ноги деревенели, он уже с трудом волочил их, превозмогая боль в затёкших икрах, и, наконец, встал и заставил себя обернуться.
«“Свиноголовые”… гоняться за мной… Вперёд…»
Вдруг ветер усилился и вывалил на косу осклизлое облако, сотканное из бесчисленных капелек морской воды, стебельков водорослей, ломанных веток и комочков взвихренного ила. За ним замаячил гребень, поклеенный из фаршированных зыбью барашков.
Паника, вонзившаяся в сердце, заставила встрепенуться. Последний путь очерчивала свалившаяся по бокам дороги осоковая нива. Прикрыв ладонью лицо и прижав мокрую сумку к бедру, понесся вперёд, едва разгибая захолодевшие колени и не выпуская из поля зрения рубиновый рефлектор маяка. Озябший и продрогший, ломаемый ветром, пропаренный насквозь тёплой илистой ванной, бережно прижимая захолодевшим локтем к груди зашлепанную ошметками заветную ношу, выложился в паническом финишном рывке.
И необъяснимое скрытое наитие вдруг подсказало ему, что преследовать его некому.
«Эх, вы, руховцы[31] неотёсанные, записавшиеся в милицiанты. Свiдомая беспека послала вас за москалем в гарный Воронцiвск, щоб заловить. А вы даже не рискнули выйти на отмель, тилкi казённый боезапас распуляли впустую. Вам бы дастарханы клепать для турок, а для ваших сестёр там всегда свободная касса… Что-то барбос не лает, небось забился в будку и скулит… Гони, лошадь, гони!..»
Уже не таясь, перемахнул через ограду-сетку и устремился к двухэтажному старинному зданию, фасад которого плавно сливался с выложенной из белого камня башней. Слева от полукруглого выступа прятался ступенчатый вход. Собрав остатки сил, стремительно убывавших, он с разгона подскочил к двери и, врезавшись всем телом, дёрнул старомодный звонок.
«Тон!.. Тон!.. По́луто́н!.. Че́тверть то́на!.. И то́н!.. Мо́-ско́-вский “Спа-рта́к!..” No reply[32]. А я всегда болел за «Торпедо»… Ещё раз, громче и посильнее… сильнее…»
Приложив ухо к проминавшемуся намокшему кожезаменителю, стал медленно сползать вниз.
Казалось, все звуки затоптал расстрельный предураганный ливень. Прибой смял бастион оливковой рощицы и вылизывал волглыми солёными языками путь для наступавшего гребня. Вдруг чуткое ухо гитариста уловило посторонний звук. Кто-то, не спеша, спускался по лестнице внутри маяка.
Он отпрянул от двери, распрямился, кое-как упираясь рукой в косяк и держа другой сумку, выгнул поясницу, расправил запавшую от напряжения грудь, восстанавливая срывающееся дыхание.
Наконец, заскрипели кованые петли, и дверь осторожно приоткрыли.
«А вдруг эти поджидают…»
Сердце отозвалось резью, будто аорту полоснули лезвием, но зубы и язык сами прозаикали слова, которые два часа назад ему шепнул на ушко бездомный старик-гармонист Яша в сквере у Воронцовского горсовета.
