Олег Зайончковский - Кто погасил свет?
Мать, услыхав, взвивается:
– Ах, вот как! У ней теперь защитник нашелся! – Но в голосе ее к злобе примешивается испуг. Не дожидаясь Лешиной помощи, она начинает пятиться к двери.
– Щ-щас… щ-щас… погодите! – шипит мать уже от порога. – Щас я Генку-то позову! Он вас всех отсюда выведет!
Но Трушин только поводит могучим плечом.
– Давай, зови своего Генку, – усмехается он недобро. – С ним мне будет сподручней беседовать.
19
Конечно, никакой Генка сегодня уже не появился. Пришел, как обычно, вечер, но ему не было дела до тети-Аниных денег: он посидел, тихо погрустил на участке и уступил место ночи – такой же обязательной гостье, как и сам.
Чуть колышутся занавески на выбитых окнах, но комары не летят в комнату к Анне Тимофеевне. Тетя Аня лежит в своей кровати обмытая, в чистой рубашке; она не шевелится и не храпит. Она лежит… быть может, и впрямь на своих денежках, сбереженных разумно за годы воздержанной жизни… Кто знает? Сама она не расскажет, потому что челюсть ее подвязана косынкой и уста навечно замкнуты.
В соседней комнате окна тоже без стекол и тоже ночь легко и неслышно дует снаружи на занавески. Только здесь почему-то теплее – возможно, от человеческого дыхания или от лампы на столе, глядящей в блюдце с окурками. Лампа тянет в себя дымную прядку из незагашенной сигареты и выдыхает через светящиеся жабры наверх, где сквознячок подхватывает дым, и распускает, и треплет, делаясь видимым. Свежий ночной воздух мешается с табачным ароматом – такие новые запахи для девичьей комнаты…
Люда смотрит на карту Советского Союза, ищет на ней Черное море и Крым, но глаза ее туманятся… Сон совсем близко, только девушке жалко сейчас засыпать.
– Леша… – бормочет она уже непослушными губами.
– Я тут, – отвечает он.
Тут, конечно, он тут – ведь голова ее лежит в эту минуту на широкой Лешиной груди. Девушка удовлетворенно улыбается… и с улыбкой на лице все-таки засыпает.
20
Люда спит; Леша тоже задремал. Погасла в блюдце сигарета – выгорела сама собой. Только что это? Уже не ветерок пустил волну по занавеске… Вот ее край отгибается, и в щель просовывается кошачья голова. Дуська замерла: она пристально и недоверчиво смотрит на спящих.
Кто погасил свет?
1
В выцветшем своем и пропыленном хаки деревья Комсомольского садика неровно выстроились, полусотни метров не дойдя до обрыва. Впереди открывалась глубокая, почти величественная балка, проеденная за тысячи лет маленькой речкой под названием Мечётка. Словно убоявшись высоты, деревца шепотом совещались, разводили ветками и… не трогались с места. Героев не находилось в зеленом войске.
Оттого что деревья были трусоваты, край садика представлял собой голую поляну, похожую на балкон без перил. Трава на поляне давно полегла, убитая солнцем, и ничто не возвышалось над обрывом, кроме единственной человеческой спины. Ноги свои смельчак свесил над бездной, и потому они оставались невидимы, спина же его в полосатой, мокрой от пота футболке имела форму узкого треугольника. Голову человека, слегка втянутую в плечи, покрывали черные прямые волосы, но не всю: темя его поблескивало тоже как бы небольшой загорелой полянкой.
Что заставляло его сидеть здесь на припеке, когда даже насекомые и те уползли под деревья в поисках тени? Не иначе, вид, открывавшийся с обрыва, – вид простора, которого всегда недостает глазу горожанина. Внизу, как было сказано, зияла балка, не по чину широкая для сточной речушки, собиравшей в свои темные воды всю дрянь, что попадалась ей по дороге. По противоположному склону балки лепились не слишком живописно домики частного сектора, между которыми, прищурясь, можно было разглядеть гуляющих кур, собачек и ребятишек. Выше всей этой живности и домиков по ровному уже месту проползали изредка железнодорожные поезда, туда и сюда, как деловитые степные сколопендры. Ветер иногда даже приносил оттуда стук колес и урчание тепловозов. Дальше всю левую половину горизонта занимали студенисто дрожавшие нагромождения предприятий, и какие-то новостройки белели между ними, словно кости, вымытые из земли. Город давно переступил и через Комсомольский садик, и через мечёткину балку, на высоких ходулях заводских труб он шагал все дальше в степь.
Запах речного тлена, поднимаясь к обрыву, истончался и потому не терзал обоняния. Здесь соединялся он с полынными сухими испарениями, восходившими от земли, горячей, как фумигатор, и с табачным дымом. Брюнет в полосатой футболке курил; поза его выражала задумчивость, как у всякого, кто курит, сидя над обрывом. Но вот он умелым щелчком запустил окурок в долгий неуправляемый полет, вытащил ноги из пропасти, встал, повернулся спиной к Мечётке и побрел назад в садик. По мере его приближения становилось очевидно, что это был Александр Витальевич Урусов.
Впрочем, имени его никто в Комсомольском садике не знал и ни разу за сорок с лишком лет узнать не поинтересовался. Все просто привыкли к его появлениям: и деревья, и каменные облупившиеся лягушки, обсевшие сухой фонтан, и даже собаки, гулявшие по вечерам со своими хозяевами. Саша и сам бы мог выгуливать здесь свою собаку, но за неимением таковой довольствовался мимолетной дружбой чужих альм, грандов и диков. Все местные дорожки, давно истрескавшиеся и проросшие травой, изведал он еще маленьким мальчиком, когда качал педали прокатного железного автомобильчика. Потом же не одну версту исходил он тут с Надей, то под руку, а то в обнимку, – с той самой Надей, которая после вышла замуж за Кукарцева. Хорошо все-таки, что город перешагнул через Комсомольский садик, а не наступил на него, не растоптал, иначе куда бы мог Урусов прийти, чтобы инкогнито посидеть на обрыве.
Он покинул парк не через ворота, а сквозь забор, чтобы срезать дорогу к гастроному. Железные прутья, давно, еще до Сашиного рождения раздвинутые безвестным богатырем, образовывали проем, даже теперь достаточный для сухого урусовского тела. А вот с Надиным бюстом здесь возникали проблемы: Саша помнил, как она, смущаясь и хихикая, по очереди переправляла на ту сторону свои не по-девичьи объемистые грудки.
Выйдя из садика описанным путем, Урусов попал как раз на улицу Генерала Родимцева. Здесь оставалось ему метров двести до гастронома, где предполагал он закупить кое-какие пищевые продукты. Так как жил Саша давно уже один, то и хозяйствовал он самостоятельно. Двухсот метров неспешного хода ему хватило, чтобы составить в уме список провианта, необходимого его организму на ближайшие дни, так что, войдя в прохладный немноголюдный торговый зал, он уже не имел нужды импровизировать. Поздоровавшись с продавщицей, бывшей своей одноклассницей по имени Лена Мирошкина, Саша четко и без запинок изложил ей свои надобности. Лена, обслуживая его с дружеской готовностью, между делом спросила:
– Урусов, – усмехнулась она, – что это ты ходишь по магазинам в рабочее время? Или у тебя отгул?
– Какой отгул? – удивился Саша. – Я в отпуске. Учебный год ведь закончился.
– Ах, ну да… – кивнула Лена. – Ты же у нас педагог…
На этом их краткий разговор мог бы завершиться, но общение с Мирошкиной всегда имело тот минус, что не заканчивалось в нужном месте. Чтобы продлить беседу, Лена даже придержала пакет с вермишелью.
– Ну а сам-то ты как? – спросила она.
– В каком смысле?
– Ну… со своей-то не сошелся?
Под «своей» Мирошкина разумела Галину с которой он развелся год назад. Саша поморщился и непроизвольно оглянулся: не слышит ли кто. Никого, впрочем, поблизости не было.
– Нет, – ответил он, – не сошелся. – И отнял у Лены вермишель силой.
Из магазина Урусов выбрался с полным пакетом продовольствия и снова попал в неизбывные объятия жары, пахнувшие асфальтовым потом. С Родимцева ему предстояло свернуть на улицу Феликса Дзержинского и после «Детского мира» пройти два голубовато-зеленых дома, № 17 и 19, последовательно. Эти два дома Урусов всегда миновал, не глядя на них и с независимым выражением лица. На то были свои причины. В семнадцатом номере располагалась аптека, в которой юный Саша однажды с позором покупал презервативы, а в девятнадцатом жил когда-то его одноклассник Валерка Завгородний.
Как-то раз этот Завгородний позвал Сашу к себе в гости и долго, помнилось, показывал ему новый папин телерадиокомбайн с приклеенной к экрану пленочкой для имитации цветного изображения. Затем мальчики чинно пили чай с конфетами и Валеркиными родителями. Саша за время своего визита никак себя не уронил и был уверен, что произвел благоприятное впечатление на все семейство. Но случилось так, что Завгородние вскоре переехали и Валерку перевели в другую школу. Лишь спустя пару месяцев Урусов случайно встретил Завгороднего в парикмахерской. С дружеской улыбкой он двинулся было навстречу Валерке, но… тот прошел мимо, едва скользнув по Саше взглядом. Гаденыш был со своим папашей; оба в лаковых туфлях, оба свежеприлизанные. Они так и удалились, не удостоив Урусова приветствием.
