Александр Снегирёв - Чувство вины
Курица толком не знал, хочет он ребенка или нет. То есть, конечно, хочет, но… «Зачем дети?» – спрашивал себя Курица. Конечно, он не верит ни в какое бессмертие посредством детей. Просто набор полноценного горожанина: машина, квартира, ребенок. Двоюродная сестра Курицы лет десять подряд делала карьеру и повторяла, что детей не то чтобы не любит, а не чувствует к ним ничего. Но карьера застопорилась, а тут как раз парнишка один подвернулся. И сестра в скором времени родила дочку и не сильно переживала, когда парнишка растворился вдали. С тех пор она только и делала, что рассуждала о пользе детей и давала советы: «Ты не переживай из-за увольнения, просто роди ребеночка», «Не думай о том, как кредит вернуть, роди ребеночка». Из всего этого Курица для себя вывел, что ребенок – что-то вроде лекарства от скуки, которая наступает, когда заканчивается юность. Способ для покинутых женщин почувствовать себя нужными. Подтверждение собственной нормальности, ликвидности, товарности.
Курица побаивался ребенка. Размышления и разговоры с друзьями не успокаивали. Ведь ребенок не то что бессмертия, он может и счастья, о котором все толкуют, не дать. Будет орать по ночам, требовать внимания, оттянет на себя часть их доходов, будет болеть, попадать в неприятности, будет заставлять его, Курицу, волноваться, а он, Курица, очень нервный. Но самое главное, Курица боялся, что если родится сын, то он обязательно будет стыдиться его, Курицы. Сам Курица считал себя неудачником, которого будущий сын не решится знакомить со школьными приятелями. Однако отсутствие ребенка делало его еще бо́льшим неудачником. У всех его друзей имелись какие-никакие дети, а у некоторых даже по несколько. Друзья разводились с женами, подруги оставляли мужей, но дети подрастали, набирали вес и уже высказывали свое мнение о политической обстановке на Ближнем Востоке. Последней каплей стала полунормальная одноклассница, торчавшая всю жизнь на всем подряд и недавно разродившаяся розовощекой двойней.
Мужчина-дог хлопнул Курицу по плечу и, широко улыбаясь, по-хозяйски, прошел в квартиру.
– Ну как вы тут? – спросил дог, чмокнув блондинку.
Курица смотрел в дверной проем, туда, где только что стоял дог. Курица видел часть коридора, дверь квартиры напротив. Курица чувствовал себя защитником крепостных ворот, через которые прорвался враг. Он закрыл дверь и пошел вглубь жилища, откуда раздавались голоса.
Дог с легким скрипом крутился на высоком стуле возле стойки, распоряжался бутылкой сока и стаканом.
– Взболтай.
– Чего?
– Взболтай сок, прежде чем пить, – пояснил Курица.
Дог задержал на нем взгляд, а потом расцвел улыбкой. Встряхнул бутылку и так и этак. Плеснул в стакан. Выпил. Шорты, майка, кроссовки. На груди пятно пота. Мясное, выпуклое, плотное, разработанное тело прожигало легкий спортивный наряд, перло наружу. Взгляд Курицы притягивал увесистый, толстый, плотный, пульсирующий, взмокший гульфик договых шортов.
Запах дога, орехово-травяной запах его пота, сразу заполнил квартиру и стал проникать в Курицу. Он попробовал дышать ртом, но ощутил вкус. Любовник его жены проникал теперь и в него, разжимал ему рот, раздвигал ноги.
– Есть хорошие новости. Мне в новом ресторане нужны картины. Хочу, чтобы ты показал свои вещи моему помощнику. Купим у тебя кое-что. Твой стиль – то, что нам надо.
Дог снова хлопнул Курицу.
– У нас будут обедать жулики и миллионеры со всего мира, твои картины пойдут нарасхват.
Новый хлопок крепкой пятерней.
– Здорово, – отозвался Курица, почувствовав себя игрушкой: на нее жмут – она пищит.
– Что-то имеете против мексиканцев?
Дог указал на свинью-копилку, на которую блондинка нахлобучила маленькое сомбреро. Из тех, что горлышки бутылок с текилой украшают.
Курица задумался, он не мог решить, имеет он что-то против мексиканцев или нет.
– Шутка!
Хлопок по плечу.
Захотелось перехватить эту руку, крутануть, кулаком по печени, ногой под коленку. А когда свалится, бутылкой из-под сока. Не взболтанного.
– А это что?
Дог кивнул на старый матрас, прислоненный к стене.
– Новый купили, а этот никак не выкинем, – пояснила блондинка.
Курице показалось, что она издевается над ним, упрекает в лени. А он, художник, не обязан матрасы выкидывать.
Курица схватил матрас, поволок к двери.
– Вызови дворника, он заберет! – гавкнул вслед дог.
– Я сам, – буркнул Курица и загорелся лицом.
Блондинка пожала плечами, мол, пусть психует, не ее дело.
Они купили матрас на первое время, когда еще не было мебели. Радовались невысокой цене и тому, что продавался матрас рядом, у соседа на другом этаже. Блондинка натянула на матрас чехол, прежде чем стелить простыню. Сначала даже решили кровать не покупать. Спать на матрасе романтично, как будто студенты. Курица сам, прижимаясь к нарисованным на ткани розам, листьям и пятнам, выволок матрас за дверь и принялся ожесточенно толкать в сторону лифта. В кабину как раз входила соседка, лоснящаяся от гордости кобыла с пузом, раздутым изнутри созревающим плодом, готовым со дня на день выкатиться наружу. Она улыбнулась, то есть растянула поджатые губы, сморщив личико в то, что принято воспринимать как улыбку. Глядела при этом куда-то в сторону.
Дверцы лифта закрылись. Сердце колотило изнутри так же настырно, как колотил в дверь дог, как колотятся рвущиеся на свободу детеныши чудовищ, созревшие в человеческом теле. Курица стал подпрыгивать в такт сердцу, толкая дно лифта, пытаясь ускорить движение вниз. Беременная соседка поняла, что оказалась в замкнутом пространстве с человеком, опасным для нее и приплода, и забилась в угол, гипнотизируя электронный счетчик этажей, который как назло полз, словно придавленная крыса. Курица испытывал омерзение от близости будущей мамаши. Он видел ее почти регулярно. Здоровался. И даже спрашивал, как дела, а они с мужем, типа, интересовались, как дела у них с блондинкой. Теперь хотелось вломить этой тупой суке кулаком по испуганной морде за то, что она испугалась его. Раньше мирилась с его существованием, морщила мордочку в улыбку, а теперь увидела в нем опасную гадину, дикого русского. Курица протянул руку к ее животу.
– Пожалуйста, не надо, – проскулила эта идиотка.
«Как же я тебя ненавижу», – подумал Курица и погладил этот мясной, пульсирующий чужим сердечком, потеющий шар, из которого скоро выкатится новое мясо, которое научится морщить мордочку, здороваясь с соседями, и торопливо прятаться в свою норку, едва увидев чужие слезы.
Дверцы раздвинулись. Беременная кинулась наутек. Шея взмокла, из подмышек лило, словно со сводов пещеры.
Как же они теперь? Как теперь разговаривать на балконе, выбирать в магазине продукты, обсуждать общих знакомых и неизменно приходить к выводу, что они самая счастливая пара?
Он моргал, пытаясь избавиться от маленького изображения, которое отпечаталось на его глазах, как отпечатывается резко вспыхнувшая лампочка.
Они фотографировались. Он. Ее. Фотографировал. Она любит позировать. И теперь он прислал ей фотографию. И она ее уже видела. Письмо было прочитано. Сегодня утром, когда говорила о беременности, когда мечтала о вечной жизни. Она. Уже. Видела. Эту. Фотографию.
Курица из последних сил тащил неподъемную, символизирующую размером и окрасом все амбиции среднего класса, все его требования к роскоши, до сих пор пахнущую чужими людьми, обкончанную подстилку. Возле контейнеров уже стояло несколько точно таких же матрасов. Выглядели они новее.
– Куда это вы, сэр? – окликнул охранник.
– Выкидываю, – раздраженно бросил Курица.
– А разрешение у вас есть?
– Зачем разрешение?! – тяжелое дыхание сбивало слова, Курица мотнул головой на выброшенные матрасы.
– Администрация здания берет за вывоз крупных вещей отдельную плату, – не без удовольствия пояснил охранник.
Курице показалось, что охранник злорадствует, все знает про его жену и дога и теперь с удовольствием зачитывает ему иезуитские правила, которые обязывают его, Курицу, волочить тяжеленный матрас обратно. Все сговорились, чтобы унизить его.
– Ты откуда, босс? – вступил в разговор дворник, усатый мордас средних лет, похожий на писателя Маркеса. Нобелевского лауреата.
– Из семьсот первой.
– Иди в офис, плати сто пятьдесят и возвращайся с чеком.
Зачем спрашивать, из какой он квартиры, чтобы сказать: «Иди и плати»?
Избавление от покупки обходилось в две ее стоимости. Кроме того, перед ним стояли прекрасные, готовые ехать на свалку и потому совершенно бесплатные матрасы. Ста пятидесяти долларов при себе не было.
Курица едва удержался, чтобы не бросить матрас прямо здесь и не сказать охраннику и дворнику, что они недоноски, ничтожества, один нигер, другой сраный латинос, что законы их – говно, пусть они эти сто пятьдесят себе кое-куда засунут и что Маркес не такой уж хороший писатель.
