Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Темнеет стремительно, как для бабочки в закрытой ладони.
«Товарищ, помоги!» – зовет черный, как чугун, иранец, поднимая с земли хворост. Я затянул ремень и помог взвалить.
«Сау! Спасибо!» – сказал старик, исчез в темноте.
Я лежу на берегу и шепчу в темноте имя Мехди, Спаситель.
Жук, прилетевший со стороны шумящего моря, дал два круга надо мной, и запутался, и внятно сказал знакомое слово на языке, понятном обоим. Он твердо и ласково сказал свое слово.
Довольно! Мы поняли друг друга! Темный договор ночи подписан скрипом жука. Крылья подняв, как паруса, жук улетел. Море стерло и скрип, и поцелуй на песке.
Но так было! Это верно до точки.
1921
ТИРАН БЕЗ ТЭ
<1>
Бог! Бог! С гор спустился пророк. Толпа пред ним кричит и дышит стоном.
Цветочный пророк рассек толчею. Буйвол отступил бы перед ним. Дыхание Бога пророк роздал людным улицам. Торговцам грозил цветком, как жезлом. Золотая овчина, черные волосы водопадом, грудь смуглого золота выпукла гордым желудем. Черные глаза полны грозного и веселого Бога – вот он весь. Стога звездных полночей, птичьи дороги, голоса созвездий и молитв скрываются в его волосах. В руке пророка лебединое перо, подобранное в полете над горами.
Чугунный вол венчал посох пророка. Черные солнца горели в глазах. Вот! Вот! – кричали пророки, выбежавшие встречать своего сына.
Его принял ветер, его приняли священники гор, его приняли цветы, рощи, дубравы, облака, чайки, деревья спели ему благовест.
Только дева Ирана его не признала. Стояла поодаль, смотрела сквозь туман чадры.
<2>
Сломались крылья, и я упал в заснеженный терновник. Я обратился за помощью к старым друзьям – к горным богам: «Спасите, товарищи».
Крылья скрывали меня палаткой, лиса грызла их перья.
Я лежал неподвижно среди гор, к которым шел пароход «Курск» – по пенным волнам, под синим небом. Капитан читал на мостике книгу «Завоевание хлеба».
Я покоряю небо и море, они целуют меня глазами.
Сады вскормлены моей кровью, горами стали мои крылья.
Лодочник перевозит меня за вздох.
<3>
Я умею скакать наравне с созвездиями. Я антипод Степана Разина. Он разбойник. А я – дух слова. Я пересек судьбу на «Курске», я плыл на пароходе «Курск» поперек судьбе, а Разин вдоль. Он утопил деву Ирана. А я спасу! Я оседлаю звездное созвездье скакуна и опровергну Разина. Всё у нас с ним ра́зно! Он грабил и жег, а я обожествлял собою слово. Пароход нес меня через рот залива против ветра. А Разин сдался парусу, ветру. Он утопил деву, а я ее выну, спасу! Увидим. Время не любит удил и до поры не откроет рот.
В пещерах гор живут боги. Голубые мотыльки покрывают их ноги.
«Мы, обветренные Каспием, алокожие великаны, славим волю и безбожие. Пусть замолкнут наемники, чья присяга морю лжива. Пусть грянет морская песня. Ветер, запевай!»
<4>
Белые очи богов плывут по небу над белыми горами. Поет ветер с моря. Земля поет.
Глаза грозных богов гонит ветер овцами гор по выгону мира. Пастух людских бед стоит поодаль, его мысли снежны: кремниевый мозг, синий лоб, очи в кручах. Снежная ветка шиповника мыслит. Ветер – пастух божьих очей.
Гурриэт эль-Айн – Мадина – Тахирэ – сама влезла в петлю, повернула голову к палачам:
– Больше ничего?
– Вожжи и олово в грудь жениху!
Это ее мертвое тело: снежные горы.
<5>
Ноздри гор втягивают запах Разина, несомый ветром с моря.
Я еду. Пыточный ветер в спину.
<6>
Полк узеньких улиц. Сквозь них пройдя, я исхлестан камнями! Голову закрываю обеими руками. Булыжные плети высекли плечи! Все смотрят на меня, мне больно.
Богоматерь перевязывает мне раны.
<7>
Рынок вечером: «Вареные яйца! Вареные яйца! Покупай! Покупай! Лови! Лови!»
Ласточки в глазах. Свет золотой – масло вымени белых небес, корова распространяется в космос. Костры. Огни в глиняных плошках.
Убитого быка несут на палках. Ночь тенями пляшет. Голубые кувшины, лотки со льдом – каменоломня синевы, свалка неба.
Бурлак небо волочит на землю. Зеленые куры, скорлупа красных яиц.
Толпа блистает глазами, стучит четками, как на трубе клапанами, по-русски не знает.
И пошел я в лес напролом, запыхался, шубу настежь, свалился под древо на зеленую овчину травы, боги камней прозрачно рухнули вслед за мной, я содрогнулся их размером.
<8>
Дети пекут улыбки глаз в жаровнях ресниц и дают прохожим. Мальчик-калека, сухоручка, тянется к прохожим у мечети.
Женщины, закутанные в черное, несли над головами бутыли с вином.
– Дайте попить!
– Лень нам.
От встречи со мной вспыхивают испуганные черные красивые глаза над покрывалом.
Женщины носят себя в темнице.
Ок! Ок! Я пророк!
<9>
Полночь. Решт заснул. Души мертвых плавают в садах молитвы.
Весь вечер перед нами висели бритые головы персов.
Блудницы, подняв покрывало, зазывали людей отдохнуть.
Рыжие шакалы маячат зенками в кладбищенских потемках, по задворкам садов дразнят собак такой перекличкой: «Фрау, гау! Га-га! Га-га!» – это черта сыны скачут в садах.
<10>
«Ре́ис тума́м донья́» – так мы посвящаем любого в Председатели земного шара. Есть мечта сделать каждого в нашей стране Адамом, выпустить в мир корни небесного рая!
Всем одеться в белое, апостолами выйти в горное ущелье к водопаду, длинным неводом на шесте ловить форель, каждому вложить слова в уста: «Я – Бог!» Вот такую страну нам создать!
<11>
Весна дарит из моря мертвых сомов. Море выносит на скатерть берега обед из уснувшей рыбы для собак и пророков. Брать только ту рыбу, что жабрами спрашивает немо. Три мешочка икры я нашел, испек, встал сытым. Вороны с горлом гремящим поднимаются в небо. Море дышит, шумит, поет рыбам «вечную память».
В этой стране время берет у крови алые чернила. Календарь уже в преддверии Троицы, но еще алыми пятнами – зимней красной листвой железного дерева алеют леса, уже широкие сочной зеленью. Не терпится дереву стать знаменем пророка. Золотые чернила весны опрокинуты в закат.
О, пророк! И дереву – знаменем быть.
<12>
Сегодня я в гостях у моря, широка песчаная скатерть, собака копается в соме поодаль. Оба ищем. Грызем. Смотрим друг на друга. Снова нашел икру, нацедил в завязанные рукава невода-рубахи мелкую рыбешку. Хорошо! Лучше, чем у людей в гостях.
Из-за забора: «Урус дервиш, дервиш урус!» – кричит мне мальчик.
<l3>
Косматый лев с мечом в лапе отражается в изумрудных изразцах.
Дева-солнце ласково закатывается на львиное плечо.
<14>
Хан Халхала сладко втягивает в ноздри аромат розы и всматривается в лиловую даль. Горы ниспадают грядами к морю. Лоскутным одеялом простираются ровные и кособокие прямоугольники рисовых полей, окаймленные строем кипарисов. Там и там блестят ломти зеркал.
«Я плохо знаю по-русски», – говорит хан. «Зачем ты бродишь по деревням? Нехорошо!.. Уже пятьдесят лет, как Азия стала русской. Россия – вождь. Хорошо! Толстой был великим человеком, русским дервишем. Как Зардешт! Очень хорошо!» – говорил хан, пьянея от хоросанской розы. Босой, в белых одеждах, он смотрел на просвечивающие дымчатой далью перевалы.
С крыльца ханского дома можно шагнуть в горы. Крыльцо устлано коврами, ковры стекают с перил, с ковров хан любуется разложенным по подушкам оружием: шашки, винтовки. Поодаль за забором нагорные могилы предков.
Ханскому сыну слуга чешет пятки, парень хохочет, дрыгает ногой, норовя попасть слуге в лицо.
Карой за это Доброковский в гостях у хана за обедом красочно надел хозяину блюдо с помидорным соусом, еле мы оттащили красноармейца-художника от хана. Костерин затем долго увещевал хана, утишал, утешал его лаской; хан же потом помнил не ласку, а маузер Доброковского, наши ружья.
В одном белье хан ходит беспечно по саду или копается в огороде.
«Беботеу вевять, – спела славка. – Беботеу вевять».
Каменное зеркало гор отражает мир. Я на горах. За ними зеркало моря блистает отражением солнца. Отсюда навстречу Волге текут реки в те же морские просторы. В море я черпаю волю.
Здесь, среди гор, человек сознает, что зазнался.
Скачет река, шумит, стекленясь струнами, волосами по буханкам камней. Лопухи по берегам высятся в рост человека.
<15>
В долине дома похожи на людские черепа, каменные ограды охватывают венки садов. В чайхане пустыни, на скатерти ее пышет медный чайник солнца. Голодные глаза армянских детишек пожирают шпанскую черную вишню.
Я спал этой ночью на корнях инжира. Множеством лбов бараньих они сталкивались под моими ребрами в земле, сражались за дорогу.
Дерево есть медленность материнской тоски.
