Иван Петров - Нарги. Социальная утопия
Капитан в три последних глотка прикончил стакан, пристроил берет и громче, чем нужно было в этой откровенной беседе, произнес:
– Задача ясна, вопросов нет, разрешите приступить к выполнению?
– С богом. Бог за любовь. Честь имею.
Скворцов стоял перед мокнущей под несильным дождем ротой и принимал рапорты взводных. От разогретой последними теплыми днями мая земли струился пар, казалось, она дышала вместе с его бойцами. Тогда на выжженном склоне тоже все было тихо, бездыханно, и только стук сердца вновь бил в голову доказательством собственной жизни. Смерть опять прошла мимо и даже не зацепила его. Он искал смерти, но она сторонилась его. Возможно, даже брезговала. Надо было непременно погибнуть, но не как угодно. Суицид неприемлем. Есть бог или нет, известно одному богу. А если есть, то рисковать нельзя. Погибнуть в бою – единственный путь к семье. Душа уже мертва три года, и дело лишь за телом. Но эта простая задача не решалась. Капитан полагал, что в его работе свести счеты с жизнью несложно. Он намеренно рисковал, но не слепо, а с расчетом, так как был в ответе за своих парней. И этот профессиональный риск сыграл с ним злую шутку – сделал его профессионалом своего дела, почти неуязвимым в бою воином. Ахиллесом, презирающим смерть, но и не берегущим жизнь. «Как акробат под куполом, только без страховки, – говорил себе капитан. – Пора уже заканчивать этот цирк».
В морозный полдень января Скворцов встречал жену из роддома. Лейтенанту дали недельный отпуск. Только закончились учения, первые в его армейской жизни, и, окрыленный успехом, реальным результатом накопленных книжных знаний и учебно-боевого опыта, молодой офицер ненадолго приехал домой. Никто в части не знал, что у него родилась дочь и отпуск был приурочен к ее рождению самым случайным образом, банально следуя регламенту воинской службы. Старенький «фольксваген-жук» завелся с пол-оборота, несмотря на то что с лета хранил жизнь в ветхом жилище аккумулятора. Новая резина, хотя и не зимняя, легко зацепилась за хрустящий снежок и понесла лейтенанта на крыльях любви к Насте и его еще безымянной новорожденной. Ребенок был крохотным и спал, жена счастливая и уставшая, а лейтенант ощущал прилив радости и силы одновременно. Влад чувствовал себя почти богом: он мог, в силу своего мужского начала зарождать жизнь, а в силу воинского призвания – забирать ее. Не по собственной воле, конечно, по мандату государства – высшего божества, которое делегирует ему свои полномочия действовать решительно и безжалостно с врагами, но и не делит при этом свою ответственность ни с кем, всегда оставаясь в ответе за содеянное. Было по-настоящему хорошо. Приложив дочь к груди и радуясь еще непривычным, но очень приятным ощущениям, жена светилась улыбкой на заднем сиденье, лейтенант ловил в зеркале ее озорной взгляд и тоже широко улыбался.
– Владка, не гони – дай наглядеться, красота вокруг сказочная! Сейчас бы на лыжи и в лес!
– Ну, лыжи не обещаю, а саночки пожалуйста! – Влад мягко придавил педаль тормоза, и машина заскользила на полозьях-колесах по заснеженному проспекту, докатилась до пустынного перекрестка и покорно замерла в ожидании новых желаний своего повелителя.
Вспыхнувший магическим изумрудом светофор сорвал автомобиль с места и стал в ощущениях лейтенанта символом новой страницы в его жизни: более серьезной, содержательной и необыкновенно прекрасной, как искрящийся зимний день.
Через десять минут он все еще стоял на морозе и окаменевшими пальцами держал окурок третьей сигареты. Взгляд Владислава просматривал покореженный «жук» и фокусировался на заснеженных елочках, что росли вдоль дорожного полотна. Жизни уже не было, но души его девочек еще не покинули этот мир и были где-то совсем рядом. «КамАЗ», влетевший на большой скорости в легковушку – саночки не успели проскользнуть перекресток, – приплюснул ее заднюю часть, смешал моторное масло с кровью и грязными рыжими пятнами как доказательство торжества смерти над жизнью и горя над радостью, низверг их на серебрящийся в лучах холодного солнца снег.
Таблетки нитроглицерина разлетелись по кабине «КамАЗа», его водитель был мертв еще до удара, как показала экспертиза от инфаркта, и многотонная машина неуправляемой смертью неслась к перекрестку. Влад не получил абсолютно никаких повреждений.
Отпевание. Кремация. Похороны, которые потрясли весь небольшой городок, – море чужих цветов на скромной могилке и перекрестке.
Сон семи дней закончился, и лейтенант вернулся в часть. Никто ничего не знал о его горе, и в первый же день он подал рапорт о переводе в боевое подразделение, ближе к врагу, начав, как казалось, свой самый короткий путь от вины к смерти.
– Вольно! – капитан достал сигарету, затянулся, но приказа разойтись не последовало.
Все смотрели, как он курит. Как огонь пожирает табак, превращая его в пепел, и как легкий ветерок, вдруг вынырнувший из-за сопки, подхватывает и растворяет его в утренней тишине, так и не дав воссоединиться с землей. Командир курил жадно, будто про запас, наперед, вдыхая атлетической грудью плотный голубой дым. Так принято курить только в разведке, чтобы потом не обнаружить себя на задании, в засаде или скрытом рейде в тыл врага. Да, пожалуй, и в снайперском деле эта привычка была бы к месту. Крепкие нотки курева повисли в воздухе, и дыхание Скворцова чувствовал каждый боец в роте. Они не только дышали одним воздухом со своим капитаном, но и вдыхали часть его самого, что каким-то странным образом роднило с командиром, делало его взгляд теплым, слова понятными, а мысли, близкими собственным.
– Друзья, – взгляд капитана медленно скользил поверх беретов, и под его тяжестью спины бойцов сутулились, – у меня к вам личное дело, неуставное дело. Мне нужна ваша поддержка, понимание и твердая позиция. Командование доверило нам решение межнациональных вопросов мирным путем. У него, у государства, в арсенале имеются не только танки, саперные лопатки и военные газы для подавления немирного инакомыслия, но и вполне бескровные средства. Гуманные, человечные и земные. Но если при использовании первых нужен приказ и только приказ, то по второму случаю нужна инициатива и исключительно инициатива, основанная на вашем желании сделать мир лучше, безопаснее и устойчивее. Это своего рода народная дипломатия, но она имеет и свои правила, и правила эти разработаны специальными подразделениями, военными психологами, людьми высокообразованными, которые знают, как управлять массами и делать их агрессивными, или, наоборот, подавлять в них агрессию, или, даже точнее сказать, искоренять ее. Для сохранения мира и установления национального порядка все методы хороши и часто равносильны. Это теория, она справедлива, но бессильна без практики. Мы, стоящие на рубеже интересов России в национальном вопросе, прекрасно понимаем, что экспансия неславян, которая теперь повсеместна и обыденна в наших городах, скоро сделает всех нас заложниками их этноса. Самобытность чужих разрушает собственную. И это, увы, уже не столько теория, сколько практика. Если читаете новости или смотрите их по телевизору, то должны знать, что в Москве запущена программа по социальной интеграции нерусских лиц ближнего зарубежья. Они добровольно идут на контакт с нашими солдатами. Я говорю о женщинах потенциального противника. Общие с противником дети формируют толерантность, терпимость в межэтническом социуме. И такие дома толерантности, терпимости – если угодно, где все это, так сказать, происходит, уже есть в Москве. Процесс интеграции пошел, и неотвратимость его в наших с вами руках, бойцы.
Влад говорил уверенно, негромко и, казалось, сам начинал верить в произносимые вслух чужие мысли. На самом деле ему было все равно, просто надо было поскорее закончить этот промежуточный этап, надуманный кем-то буфер между его жизнью и могилой, от учебной части к передовой судьба вела свою дорогу через Москву.
– Завтра борт на Москву. Кто не полетит, кто не с нами, сделайте шаг назад за спины своих боевых товарищей. Есть такие?
Таких не было. Явка была стопроцентной.
Восемнадцатый этаж ГУ «Дом ассимиляции народов» занимала бухгалтерия и несколько помещений для инструктажа солдат срочной службы. Розовый, желтый и зеленый кабинеты предназначались соответственно для мужчин без опыта половой жизни, имевших небольшую практику и регулярную до армии. Не то чтобы прикола ради, а скорее из-за шуточного интереса «Вдруг они делали с Дашей что-то не так?», Алексей записался на инструктаж в розовую комнату. Вместе с ним было еще десять товарищей по несчастью. Они старались не смотреть друг другу в глаза, краснели, покрывались испариной и, как старики, подбадривали себя разговорами о погоде в Москве и футболе. Конечно, бойцы могли выбрать и другие комнаты, для бывалых, но чувство долга не позволило пойти на обман. Страх, что под прицелом камер они не смогут правильно провести процедуру ассимиляции – именно так это звучало в памятках, которые им раздали в самолете, был выше стыда невинности. Капитан всегда говорил, что не надо бояться учиться, надо бояться учить тому, чего сам не знаешь. Инструктор, девушка лет двадцати, представилась Машей и студенткой третьего курса психфака МГУ. Она с заботой учителя начальной школы рассадила бойцов за парты и сама села за учительский стол, покрытый розовым сукном. На стене за ее спиной красовалась грамота Правительства Москвы. Сидя за второй партой, Алексей без труда разглядел, что там было написано. «Марии Кожеляк за большие заслуги в деле формирования высоких стен толерантности как границ нравственности морального облика столицы». Но и без этого документа сомневаться в профессионализме и опыте молодого инструктора не приходилось. Под строгими линиями черного брючного костюма отчетливо выделялся округлый животик, какой, по воспоминаниям Алексея, был у них с Дашей примерно на пятом месяце беременности. Вне всякого сомнения, студентка Маша была в положении, и это лишний раз подчеркивало ее компетентность.
