Сергей Каратов - Тайны тринадцатой жизни
С этими доводами вполне готов был согласиться и инженер Уклейкин, который страдал раздвоением чувств: с одной стороны, он болел за улучшение материального положения заводчан, а с другой – он лишился возможности левых заработков. Дело в том, что инженер Уклейкин тайно создал сборочный цех, куда ворованные детали сдавали все, кто не умел собирать велосипеды у себя на дому. Он сетовал на судьбу при встрече со старым другом Михаилом Михайловичем Дубравиным:
– Вот тебе и Клешня! Всех умыл, и меня заодно. Считай, что без поставок моя лавочка вылетела в трубу.
Поскольку завод «Карбон» был основным предприятием в Старой Качели, то множество людей так или иначе существовало за счёт продажи велосипедов. В ходе реформ много народа отсеялось, не имея возможности проникать на территорию родного завода через злополучную трубу. А большая часть заводчан вынуждена была покинуть «Карбон» из-за того, что их лишили возможности добывать себе средства на пропитание за счёт украденных велосипедных деталей. Эти люди считали завод своим и вынос деталей не расценивали, как воровство. У них возникло законное право отстаивать свои интересы через митинги протеста. Так в Старой Качели возникло движение карбонариев. Они стали выпускать листовки и прокламации, призывающие оставшихся на заводе трудящихся к бунтам и забастовкам. Карбонарии стали выявлять случаи падения со старой трубы отдельных рабочих и инженерных работников, которые то из-за обледенения трубы, то из-за ураганного ветра на верхотуре периодически падали и повреждали конечности, а то и получали сотрясение мозга. Люди жаловались на бесчеловечные условия и, в конце концов, карбонариям удалось вызвать в них чувство протеста, которое выразилось остановкой завода. «Карбон» стал нести финансовые потери, но неумолимый Мануэль Клише не желал сдаваться: старая труба продолжала оставаться единственной проходной для всех тружеников завода.
Карбонарии, к которым теперь примкнули и работающие заводчане, заявили, что пойдут на завод только в том случае, если и сам директор тоже будет приходить в свой кабинет через старую трубу. Упитанный Мануэль Клише и слышать не хотел о том, чтобы он стал лазить в цивильной одежде по ржавым скобам и засаленным веревкам. К тому же он боялся, что не сможет удержаться. Но его пугала и перспектива потерять власть над предприятием, которое он считал своим детищем. Тогда он, под давлением карбонариев и общественности, а также не без согласования дальнейших действий с Председателем, решился на проникновение в свой кабинет через злосчастную трубу. Карбонарии ликовали, что добились первых уступок от Клешни. Вся Старая Качель вышла на предзаводскую площадь и стала наблюдать, как толстый директор, пыхтя и утирая пот со лба, начал вскарабкиваться по кирпичной трубе. Клише впервые понял, что требовать с других это ещё далеко не то, чтобы такие же требования осуществлять самому. На середине трубы он сбросил шляпу и шарф, потом вниз, трепыхаясь пустыми рукавами на жутком ветру, полетело пальто, а когда он взобрался на закопчённую макушку трубы и сел, чтобы перевести дух, он услышал аплодисменты сочувствующих ему людей. Карбонарии отчасти тоже присоединились к аплодирующим, потому что директор наполовину сдержал слово: он был наверху. Интересно, удастся ли ему спуститься вниз по узловатой веревке. Наверняка, он когда-то в юности тоже лазил по спортивному канату в школьном спортзале. Сохранил ли он ту сноровку, чтобы теперь, на излёте жизни, явить прыть и доказать своё право на власть. Иные с замиранием в сердце стали смотреть, как тучная фигура директора стала исчезать в чёрной дыре старой заводской трубы. Но надо знать изворотливость людей, хоть единожды пришедших к власти. Оказалось, что изобретательный Уклейкин пригодился и для новой заводской дирекции. Пока завод стоял, расторопный инженер смастерил подъёмный механизм в виде бочки, которая вмещала в себя пять пассажиров. За какие-то тридцать секунд директор оказался внизу, а через пять минут он уже отдавал распоряжения по запуску производства. Движение карбонариев потерпело фиаско, а инженер Уклейкин был выдвинут на премию в виде тринадцатой зарплаты. Карбонарии, узнав о заслугах Уклейкина, окрестили его штрейкбрехером. А другие, не умеющие произносить трудное слово, оставили от него только два последних слога.
Микроб
Ося проводил опыты по биологии, а когда отправился на прогулку, то решил снова встретиться со студенткой Полиной, которая ему очень понравилась. Он понял, что если и на этот раз он не скажет самых важных слов и упустит её, то другого шанса ему может и не выпасть. Он долго не решался позвонить ей, чтобы пригласить в кафе. Полина была приветлива с ним и сразу согласилась встретиться. Сидя за столиком летнего кафе и угощаясь мороженым, Ося решил объясниться. Он робел, краснел, начинал, а потом уходил в сторону, хватаясь за какие-то отвлечённые темы. Наконец, его осенило, и он сказал девушке:
– Я открыл новый микроб. Девушка удивилась тому, что ещё есть какие-то неведомые людям микробы. Конечно есть, – стал уверять её Ося, как и звёзды, которые периодически кто-то открывает. Если бы я был астрономом и открыл звезду, то я бы прославился через свою космическую находку, которую назвал бы твоим именем «Полина». Но поскольку я работаю не в макрокосмических сферах, а в микрокосмосе, то твоим именем я решил назвать этот новый микроб. Девушка была польщена столь неожиданным подарком, столь прекрасным посвящением и даже зарделась от смущения и ощущения счастья. Отодвигая пустой стаканчик из-под напитка, она спросила:
– А почему, Ося, Вы решили назвать Ваш микроб моим именем? Немножко странно звучит: «микроб Полина». При этом её лицо излучало свет затаённой надежды.
– Потому, что я люблю тебя! – выпалил Ося и сильно стушевался, словно бы, он сделал что-то ужасно непотребное в присутствии ненужных свидетелей. Как бы то ни было, но признание его состоялось, и теперь пусть Полина сама решает, как ей поступить с ним: оттолкнуть или стать его верной подругой.
Собрание
Смычкин пожаловал на собрание, отыскал Гарика в самом первом ряду, прошёл и сел рядом.
– Хорошо, что подоспел, – сказал Гарик. Я тут уже послал записку в президиум, что ты просишь слова.
– Зачем? Я не собирался выступать. Я не готовился, что за ерунда!
– Не ерунда. Ты должен выступить и высказать своё мнение.
– Нет у меня никакого мнения по поводу происходящего.
– Так не бывает. У человека всегда есть мнение по тому или иному вопросу, касающемуся его жизни, его работы, среды его обитания. Так что не увиливай, а соберись с мыслями и – вперёд!
– Да иди ты к лешему! Знал бы, вообще не пришёл.
Председатель постучал карандашом по стеклянному графину с водой и попросил тишины. Собрание началось. Смычкин заёрзал, но уходить из первого ряда на глазах всего старокачельского руководства не решился. Тогда он достал блокнот и стал что-то быстро записывать, номеруя чуть ли не каждую строку текста. Видя, что Владлен стал готовиться к выступлению, Гарик тоже достал блокнот, набросал записку и передал её в президиум.
– Ты что там послал? – спросил Смычкин, прихватив Гарика за рукав пиджака.
– Записку, в которой ты просишь слово.
– Так ты её до этого не посылал, а передал только сейчас, когда я стал набрасывать тезисы своего доклада?
– Увидев, как ты старательно начал готовиться к выступлению, я вынужден был организовать твой выход на трибуну. Не пропадать же твоим стараниям понапрасну.
– Ну и гад же ты, Гарик Закирьянович! – зашипел Смычкин.
– Нам нужен не просто поэт Смычкин, которого руководство толком и не знает, а видный общественный деятель, к голосу которого прислушивается даже сам Председатель. Поэтому я и стараюсь, чтобы ты был на виду, чтобы твоё мнение становилось решающим, и на тебя могли опираться люди из Выпендриона. У тебя появится административный ресурс, а с ним придут и премии, и публикации, и поездки во все концы ближнего и дальнего старокачелья. Соображать надо, а ты огрызаешься. Что бы ты без меня делал?
Смычкин после этих слов как-то преобразился, посерьёзнел, поправил галстук и, как показалось Гарику, даже надул щёки.
Ося зовёт по грибы
– Гарик, прости, я не знал, что ты с женщиной. И всё-таки, если ты уже свободен, то я приглашаю тебя на пешую прогулку по окрестным лесам, я очень люблю бродить вокруг Ханских прудов и туда дальше за Косую Сажень, за Осьмушку. Места там грибные. Прихватим провизию, корзины, и вперёд!
Гарика привлекали не сами грибы, а просто возможность побродить по лесам и полям: вдруг какая-то зацепка появится за клад, который мог оставить в этих краях Наполеон, убегающий с награбленным добром из восточных земель.
Вот заброшенное поле, заросшее свежей травой, теперь здесь пасут скот. Низкое, но яркое сентябрьское солнце просвечивает траву, она жёлто-зелёная. А если оглянуться по ходу лучей, то эта же трава кажется сине-зелёной, серебристой. Оттенки дополняются за счет ветра, зигзагами снующего по огромному зелёному простору, окаймлённому слева – сосновым бором, а справа – жиденькими жёлто-красными перелесками с мелкими осинниками и березняками.
