Ина Кузнецова - Зона милосердия (сборник)
В нашем хирургическом отделении всегда что-нибудь происходит: операция, репозиция отломков при переломах, гипсование. Как везде, возникают осложнения: воспаление, нагноение, кровотечение. Работа непрерывная и напряженная. Большая удача, что доктор Шеффер живет в отделении. Каждый вечер перед сном он обходит тяжелых больных. Если случилось что-нибудь серьезное, посылает за мной – это мое требование. Он его выполняет неукоснительно.
Бывают сложные ситуации, бывают и трагедии, слава Богу, редко.
Случаются и курьезы – нелепые, неожиданные. Некоторые повторяются почти закономерно.
О них стоит рассказать. Они связаны с обезболиванием. С наркозом.
Но это не современный наркоз, который делает специалист-анестезиолог. Это допотопный эфирный наркоз, подаваемый с помощью простой маски Эсмарха.
Вот всё готово. На операционном столе – больной немец. Он не знает русского языка – лишь три знакомых слова: здравствуйте, спасибо, до свидания выговаривает с трудом. Врач, дающий наркоз, капает в маску эфир и накладывает ее на лицо больному. Последовательно развиваются фазы введения в наркоз. Наступает фаза двигательного и речевого возбуждения. Слышится неясное бормотание, обрывки малопонятных немецких слов. И вдруг… Бормотание кончается. Фантастический поток русской ненормативной лексики взрывает операционную. Слова четкие, ясные, без признаков акцента комбинируются в причудливую феерию. В операционной все замерли от изумления. Наркоз продолжается, возбуждение больного кончается, он впадает в наркотический сон. Операция начинается.
Подобные случаи не редкость. Как правило, больной на другое утро спрашивает, стыдясь: «Как же это я проговорился?» И тем самым явно признается, что с ненормативной лексикой знаком. Меньшая же часть больных совершенно правдиво удивляется услышанному, и уверяет, что подобных слов не знает. Об этом я рассказывала нескольким невропатологам. Один из них попытался объяснить такие случаи наличием у некоторых больных так называемой своеобразной «амнезической памяти». Однако механизма ее действия объяснить не мог.
Заниматься вопросами хозяйственного плана оказалось для меня проще и легче – недаром в течение года я проработала под руководством Фаины Александровны в образцовом отделении. Эти вопросы куда менее интересны, но практика показывает их несомненно высокое значение в любом лечебном учреждении.
За генеральной уборкой отделения последовал ряд мер, в которых нам оказал неоценимую помощь заместитель по хозяйству Абрам Михайлович Гуревич.
Старый изношенный мягкий инвентарь и посуду заменили новыми. При входе в корпус для посторонних в специальный шкаф повесили крахмальные халаты. Для начальника сшили специальный – гигантского размера.
Без халата теперь в отделение войти было нельзя, равно как и в операционную без бахил. Обнаружив эти нововведения, начальник сначала не на шутку возмутился, когда его без халата не пустили дальше порога. Потом оценил, и не раз меня расхваливал, но, конечно, не в глаза – этого он делать не умел.
Дополнительное обстоятельство: в нашем отделении жили немецкие врачи. Они занимали две палаты: в одной стояло четыре, в другой три койки и большой обеденный стол.
Заметив в их апартаментах некоторую неряшливость, я прикрепила к ним специального санитара из хозяйственного корпуса. А к Новому году сделала им подарок – каждому новое теплое одеяло. Стоило посмотреть: они радовались, как дети, получившие красивую игрушку.
Все это вызвало в госпитале определенный положительный резонанс. И как-то само собой, без вопросов и объяснений, в мои отношения с коллективом вернулись былая теплота, дружба и взаимопонимание.
Разрешились спорные вопросы, большие и малые пертурбации, утихли страсти. И вновь потекла привычная, в равной степени простая и сложная жизнь госпиталя. Долго иль коротко ей быть такой – знает один Бог.
Красивое солнечное утро поздней осени с еле уловимыми следами ушедшего лета.
Идя на конференцию, подумала: в отделении все спокойно: нет ни операций, ни сложных перевязок, нет даже тяжелых больных. И в госпитале в течение недели все на удивление спокойно.
И вдруг…
Конференция подходила к концу, когда без стука в кабинет начальника вбежала старшая сестра Земскова:
– Виктор Федосеевич, в госпитале бунт.
Все замерли. Такого еще не бывало.
Оказалось, больные тотально отказались от еды.
Раздали завтрак. Никто к нему не прикоснулся.
Клюсов включается моментально. Бунт – это по его части.
– В первую очередь необходимо сообщить в Центр, – категорически заявляет он. Начальник не согласен:
– В первую очередь надо разобраться, – и тоном приказа:
– Берите переводчика, отправляйтесь в Зону, разберитесь. Доложите – потом примем решение.
Клюсов молча вышел, все остальные за ним. Начальник остался в кабинете.
Клюсов зашел в 12 корпус, ближайший от проходной. Начальница отделения, его жена – терапевт Валерия Клюсова, немного полноватая, красивая женщина лет 30-ти. Я вошла вместе со всеми. В коридоре – тишина. Персонал небольшой кучкой собрался у окна. Из палат не доносится ни звука.
Входим в первую. Все больные лежат лицом к стене, кое-кто закрыт одеялом с головой. На всех тумбочках завтрак: тарелка овсяной каши, два куска белого хлеба, на них – три куска сахара, рядом кружка желудевого кофе.
– Ходячим больным встать. – Приказ звучит резко. Клюсов раздражен.
Встали все. Головы опущены, взгляд устремлен в пол.
– Почему не завтракали?
Молчание!
Клюсов переходит на крик:
– Приказываю приступить к завтраку.
Никто не двинулся с места.
Переводчику:
– Разъясни им как следует – они тебя не поняли!
Переводчик повторил – картина прежняя. Все молчат.
– В лагерь захотели, – уже кричит Клюсов. – Всех отправлю в лагерь.
Со стороны больных – никакого движения.
Ситуация тупиковая.
Выхожу на улицу, бегу в свой корпус. Тайная мысль: а если по-другому попробовать – вдруг получится?
Вхожу в корпус – картина та же. В палатах также все лежат лицом к стене. На тумбочках – нетронутая еда.
Спокойно спрашиваю:
– Почему не съеден завтрак?
Два голоса из шести слабо произносят:
– Не хочется.
Что это? Насмешка, или вызов?
Сажусь. Спокойно, по-хорошему начинаю разговор с больными. Мало-помалу узнаю причину: в ответ на удлинение рабочего дня забастовал лагерь – объявил голодовку. Госпиталь присоединился из солидарности. Пытаюсь узнать, как получены сведения из лагеря. Не знают.
Объясняю всю нелепость этой затеи. И несомненный вред для их же здоровья. Понимают, соглашаются, но есть отказываются. И так повсюду.
Пришлось признать: моя идея не удалась.
Что же дальше? Клюсов грубо кричит. Я – миролюбиво разговариваю, результат одинаков, т. е. – никакого. Повод явно нелепый, и они это понимают. Но слепая солидарность держит их в когтях.
Неужели начальство решиться на насилие?
Мысль будоражили разные трудные вопросы.
Насилие – это ужасно!
А ты знаешь альтернативу? Нет! Так, где же выход?
Вдруг блеснула мысль – немецкие врачи.
Постучала в их апартаменты. Вхожу. Все сидят за пустым столом. Вскочили. Их пятеро – доктора Лиин и Штифенхофер отсутствуют. На столе – ни одной тарелки. Неужели позавтракали?
Честно признались: не завтракали, еду сами отнесли на кухню.
Объясняю всю нелепость подобного поведения. Для них, совершенно здоровых, оно особенно опасно. Что, надоела работа по специальности? Захотелось на шахту, в забой? Ведь им-то уж явно грозит лагерь.
Стук в дверь – это Шута. Клюсов требует доктора Мюллер—Хегемана: нужна помощь антифашиста.
А ведь антифашист тоже не завтракал.
Они оба уходят.
Разговор продолжается. Все они прекрасно понимают бесполезность этой затеи, но боятся нарушить общую солидарность.
Меняю тональность разговора. Может, это не совсем достойный прием – поиграть на моем хорошем к ним отношении, на их благодарности лично ко мне.
И вдруг – сработало. Первым откликнулся доктор Кантак, за ним доктор Шеффер, потом остальные. Обещали не только пообедать, но и серьезно поговорить с больными. Я им поверила, и они это поняли.
Однако пока это было только обещание на будущее. Что произойдет в обед – неизвестно.
А Клюсов тем временем, побывав в двух корпусах и встретив всюду однотипную реакцию, в состоянии нарастающего раздражения возвратился в кабинет Елатомцева, куда постепенно опять собрались все. Клюсов уже почти требовал доклада по инстанции. Елатомцеву этого явно не хотелось. Доклад начальству он считал оправданным, если ситуация не изменится к обеду. Его активно поддерживали Фаина Александровна, Пустынский и я. Остальные согласились с нами.
Клюсов был сторонником жестких репрессивных мер. И явно рассчитывал получить на них разрешение из Центра, даже через голову Елатомцева.
