Ариадна Борисова - Хлеба и чуда (сборник)
Геббельсу ободрали бок, ухо болталось на кровавой полоске сдернутой кожи. Овчарка укусила Дмитрия Филипповича за бедро.
– Перестреляю, шайтан! – грозил дядя Равиль убежавшим собакам.
– Прости, Римма, это я виноват, – сокрушался Дмитрий Филиппович. – На последнем концерте Фундо вздумала мне подпевать. Директор ругается, велел оставлять кошку дома. А на репетиции я вспомнил, что форточка открыта, и отпросился. Будто почувствовал – удерет… Спасибо тебе за Фундо. Ты не представляешь, какое огромное тебе спасибо!
Дядя Равиль на всякий случай послал Дмитрия Филипповича ставить уколы от бешенства. Римма отмыла Геббельса, и выяснилось, что рана на его боку вполне совместима с жизнью. Помазали зеленкой. Потом комендант крепко прижал пса к доскам, чтобы Римма зашила оборванное ухо. Геббельс не сопротивлялся, только мелко дрожал от злости и выкатывал яростные глаза на дядю Равиля.
Римма не верила ни в бога, ни в приметы. Но во‑первых, назначенный день был пропущен, во‑вторых, возможно, все-таки существует что-то вроде судьбы, от которой никуда не уйдешь.
– Я что, зря договаривалась?! – возмутилась, придя с работы, Беляницкая. – Человек ждал, готовился, а ты…
– Мой организм требует переорганизации, – вздохнула Римма. – А то совсем опоздаю.
– А-а, ну да, – пролепетала пришибленная доводом балерина. – Роды, говорят, омолаживают… Здоровье дороже…
Ночью, несмотря на дикое происшествие, Римма спала хорошо. Ей даже приснился сон, который хотелось запомнить. И он запомнился. Во сне она шла по красивому городу, держа за руки двоих детей. Город был нездешний, яркий, как летний парк со свежевыкрашенными аттракционами. Но вместо аттракционов кругом возвышались причудливые разноцветные дома с остроклювыми шпилями на черепичных крышах и множеством окон. Некоторые блестели почти под стрехами. Нездешние облака купались в каменных руслах каналов, на берегах пышно цвела кустистая зелень. Розы распускались в клумбах, разбитых на булыжной мостовой у гладких, как скатерки, нездешних дорог. «Это рай?» – спросила кого-то Римма, но ей никто не ответил. Дети, смеясь, побежали вперед, она за ними, вместе они бежали вниз по холму. «Не рай, – поняла Римма, – и не холм. Просто земля».
Они бежали долго, легко, и вдруг Римме захотелось погрызть ветки тальника. Вот сейчас сесть и погрызть, как заяц. Проснувшись, она не открыла глаза. Представила озеро в тайге, поросшее свежими тальниковыми побегами, и рот наполнился слюной. Чудный запах прохладной лозы под тонкой корой, терпкая, горчащая сладость тает на языке, так бы жевала и жевала. Как же это, должно быть, умопомрачительно вкусно!
Три месяца Римма пролежала в больнице на сохранении и в октябре родила двойню мальчишек. На выписку к роддому пришел Дмитрий Филиппович. Он стоял под окном без шапки, будто седой, потому что волосы и большой букет роз, который он обнимал обеими руками, запорошил падающий с утра снег. Дмитрий Филиппович был пьян, и казалось, что не он держит цветы, а они его держат. Римма смотрела на него из окна, он смотрел на нее и улыбался. Одна из женщин подошла к окну и, вглядевшись сквозь снежные хлопья, воскликнула:
– О, это же Неустроев! Шикарный артист, голос, как у Шаляпина!
– Это ваш муж, Римма Осиповна? – полюбопытствовала другая.
– Он мой сосед, – сказала Римма. – У него невеста во Франции.
Дмитрий Филиппович бережно принял из рук медсестры две драгоценные ноши, завернутые в байковые голубые одеяла.
– Как ты себя чувствуешь? – заботливо спросил Римму.
– Нормально. Аккуратнее шагай, ближе ко мне, сорвешься с тротуара.
– Не сорвусь.
– Не прошло и трех лет, уже сорвался.
– Ты о чем? А-а, об этом… Сперва сам пробовал выковырять, не получилось, а ребята в Мордобойке раз-два – и вытащили «спиральку».
– Бедный директор…
– Да, алмазной души человек, – вздохнул Дмитрий Филиппович.
– С Фундо все хорошо?
– Хорошо. Привыкла дома оставаться, я теперь форточки всегда наглухо закрываю. Сидит, у окна меня ждет… От Клэр так и нет писем. Как ты думаешь, я с ней когда-нибудь встречусь?
– Обязательно встретишься. Земля круглая, я видела.
– Где видела?
– Во сне, – засмеялась Римма. – Когда бежала по ней.
Кружился, летел, падал на землю нежный, совсем не холодный снег.
Дура цензура
«Стиль и шарм», – так, положа руку на сердце, отзывалась о себе певица Полина Удверина. Блеск платиновых волос и сияние концертного декольте ослепляли поклонников ее драматического сопрано до потери зрения на свои семейные обстоятельства. Протянув в потемках страсти дрожащие пальцы, обожатели стремились нашарить дружескую руку певицы (одному это удалось, и не только руку). Но скоро женатые любители оперы надоели Полине до чертиков. Она собралась замуж. По-честному, законно, со свадьбой. Правда, пока было не за кого.
К неизвестному будущему жениху Полина предъявляла два крупных требования, кроме общеизвестных «симпатичный, умный, без алиментов» и т. д. Во-первых, он должен был с восторгом согласиться стать отцом задуманной ею большой семьи, во‑вторых, иметь звучную сценическую фамилию. Поэтому Полина отмела попытки ухаживания скрипача Жени Дядько. Сразу представила, как ее объявляют на сцене: «Ария Марфы из оперы «Царская невеста» Римского-Корсакова, исполняет Полина Дядько». Нет уж, извините, дядьков-тетьков нам еще не хватало. Отказала она и претенденту корейского происхождения по фамилии Тё. Парень со своей фамилией сам намучился в детстве, когда о ней спрашивали и переспрашивали несколько раз. Отвечал вначале спокойно, потом кричал: «Тё, Тё, Тё!» Его недовольно поправляли: «Не «тё», а «что», мальчик, и не нервничай. Есть же у тебя фамилия?»
У Тё был то ли родственник, то ли знакомый с фамилией Моёда. С ним также случались казусы. «Как фамилия?» – «Моёда». – «Да твое, твое. Как фамилиё?» А самой смешной из подобных была фамилия Кол-Ба-Син! В общем, не нравились Полине ни корейско-китайские фамилии, ни грузинские с окончанием «дзе», ни армянские с «ян», ни простые русские вроде Иванова-Петрова-Попова и тем более Распопова. Нравилась, например, фамилия подруги Изы – Готлиб. Что-нибудь подобное. Но замуж, если разобраться, Полина хотела за «своего». За славянина. Потому что ощущала крепкое славянство в собственном роду и собственной корявой фамилии стыдилась по причине неизвестности этого рода.
Ее фамилия грубо отражала событие летнего утра двадцатисемилетней давности, когда неведомый аист принес новорожденную девочку на детдомовское крыльцо и положил сбоку у двери. В пеленке была найдена записка с именем «Полина», начерканным химическим карандашом, и больше ничего. Ни прости, дочь, ни прощай. В детдоме не озаботились изобретением фамилии для подкидыша. Как няньки назвали Удвериной, так и пошло. Подробности этой антропонимической истории знала только соседка по комнате Иза, тоже детдомовка, и, слава богу, держала язык за зубами.
Ребенком Полина верила, что мама вот-вот придет за ней. Уважала писателя Максима Горького за слова: «Восславим женщину-мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир!» В подростках зачитывалась романами о сиротах, которых, к общему счастью, находили в финале их высокопоставленные родители. Придумывала оправдательные поводы, толкнувшие мать на ужасный поступок. Годам к двадцати поняла: сволочь она, эта мать.
Полина с Изой редко вспоминали детдом. Вот Галю – да. В комнате, которую делили четыре девчонки, Галя была старостой. Считалась девушкой строгой, но внезапно бросила школу и выскочила замуж за совхозного шофера. Полина тогда порицала «внеплановую» беременность Гали, ведь не обзавелись еще ни вещами, ни домом. Галя оправдывалась: «Он ребятишек любит, как я. Мы не меньше четырех хотим – двух мальчиков и двух девочек. Я ж привыкла, что детей много вокруг. Но семья у меня будет родная, собственная. Не детдом…»
На эту пару приятно было смотреть: оба крупные, русые, голубоглазые, прямо как брат и сестра. Только у нее лицо невозмутимое, а у него добродушное и открытое. Они жили в пригородном поселке. Сергей ушел из совхоза в автопредприятие, Галя с головой погрузилась в хозяйство. Перестала общаться с Полиной, с Изой же после ее возвращения не встречалась еще ни разу. «Придумала, что я позарилась на ее Сережку, – призналась Изе Полина. – У нас с ним не было ничего, и не могло быть, я же Галке не враг. Просто совершенно нечаянно поцеловала его в сенцах, других рядом не оказалось. 1 Мая, праздник, я подшофе… Он даже не понял. А Галка увидела и ах-ах, обиделась из-за мелочи».
Исполняя романс «Гори, гори, моя звезда», Полина всегда вспоминала Сережины слова. Он как-то сказал, что в древности люди на Руси считали звезды глазами предков. Родители выводили малышей в ночь и вместе смотрели в небо. Мать говорила девочкам: «Смотрите, это женщины рода глядят на вас! Придет время, они первыми порадуются вашему счастью, а если придет беда – первыми заплачут с вами». А отец рассказывал сыновьям о славных дедах. Под приглядом неба дети вырастают хорошими людьми.
