Мария Метлицкая - Кровь не вода (сборник)
Поссорились тогда крепко, полгода не разговаривали. Ничего, помирились. Хотя обиделась тогда Антонина на невестку сильно.
Вот и получается: семья – корень, ствол, ветки и листья. Есть у тебя это – цени!
И Лида ценила. Головановскую родню терпела. Если не с трудом, то с усилием. Говорила: мол, Головановское поголовье все увеличивается. Хотя и сама, что называется, «ручку приложила».
Сестры-золовки иногда казались ей нахальными и грубыми. Искренность их, а это, конечно, была не наглость, а именно искренность, деревенская простоватость, когда привыкли жить открыто, гуртом… И все же то, с чем они лезли в ее жизнь – любопытство, забота, – было навязчивым, цыганским. Им надо было постоянно быть в курсе всего – как дети, что приготовлено на обед, сколько банок компота она закатала, ну и, конечно, как там Леша, любимый брат.
Они так привыкли – все документы открыты, архивы рассекречены, тайны напоказ. Да и какие тайны могут быть от родни? От близких людей? Они так стремились к объединению, что не оставляли в покое семью брата ни в какой ситуации. Узнав, что в августе младший Голованов собирается с семейством на море, засыпали кучей нелепых вопросов: «А зачем так далеко?! Так дорого?!» Потом зафыркали: «Барские замашки! Конечно, разве твоя Лидка без моря не перекакается? А что, родительская деревня им уже не подходит? Парное молоко, лес, ягоды и река – все это хуже вашего дурацкого моря?»
Леша заученно (жена постаралась) и упрямо бубнил: «Детям. Море нужно детям. Димка всю зиму в соплях, Нинка и Альбинка в ангинах».
Сестры возмущались, не спали первую ночь после «шокирующего» известия, перезванивались допоздна, поносили фифу Лидку, а потом вдруг засомневались: «А может, и правильно? Лидка-то вовсе не дура!»
И торжественно объявили, не сговариваясь, что готовы тоже ехать на юг! «Так же дешевле, правильно? Ну, если одним котлом?»
Лида, конечно, впала в тоску. Боже мой! Пропал отпуск, пропал! Снова будет шум, суета и постоянные крики. Золовки не умели общаться не громко.
Питерской девочке Лиде слышать по утрам: «Надь, слышь, где большая сковорода под яишню? А, ты, что ль, в сортире? Слышь, Надьк?» – было почти невыносимо.
Шумные сборы на пляж, крики мамаш и непрекращающийся ор детей. Звяканье посуды, хлопанье дверей, чьи-то недовольства, конфликты между двоюродными братьями и сестрами…
Ужас и ужас. А что поделать? Муж сначала тоже расстраивался, а потом… потом сказал:
– А что я могу поделать? Они – мои сестры. Они меня вырастили. Да и, в конце концов, Надька и Тонька не хуже твоей чокнутой Лизки! Она, кстати, с нами не собирается? – недобро прищурил он хитрый глаз.
А Лиза-то как раз собиралась. Да, собиралась. Заказывала билет, шила новый сарафан и доставала с антресолей белые босоножки.
Лида ложилась в постель и начинала плакать. Ничего плохого. Абсолютно ничего!
Но… Почему ее жизнь принадлежит семейству Головановых? Почему? Почему она не может планировать ее сама – свою собственную, личную, семейную, можно сказать единственную, жизнь?
Почему не может восстать, возразить, отказаться? Поставить, в конце концов, ультиматум? Почему она должна зависеть от внезапных решений этих двух дур, Надьки и Тоньки? Разве мало они суют свой нос в ее семью? Чтобы еще тут, на отдыхе? Под платанами и каштанами?
Ладно Лиза. Человек несчастный и одинокий. А эти крикливые, шумные бабы? Какое они имеют право? Так проникать? Так внедряться?
Неделю она тихо плакала, а муж делал вид, что ничего не замечает. После слез приходили наконец мудрость и смирение – верные спутники Лиды.
Подумаешь, всего какие-то три недели. Всего-то! Что, не переживем? Не перетерпим? Не справимся? Да, не очень здорово, и так хотелось тишины – хотя бы вечером, когда «упакованы» по кроватям уставшие дети. Но есть же и положительные моменты. Есть, как не быть! Тоня прекрасно готовит. Для нее обед на такую семью – плевое дело. Надежда обожает магазины и рынки – в шесть утра уже намыливается за покупками. А значит, Лиде не надо будет вставать и спешить за колбасой и курями. Еще Надька обожает стирать и гладить – говорит, что успокаивает нервы. (А у нее есть нервы? Вот чудеса!) Причем стирает и гладит «на всех», без разбору. Плохо ли? Тоня драит кастрюли – с таким остервенением, словно от этого зависит счастье всего человечества, да и вообще обожает мыть посуду. Плохо ли? Пусть моральной свободы не будет, но физическая – тоже неплохо. Вечером, уложив детей, можно будет сбегать в кинцо, ну, или посидеть с мужем на набережной. А что, хорошо!
Да и вообще – Лида усвоила это давно, – семья – это главное. Нет ничего важнее семьи. Ведь если, не дай бог, беда – Головановы вставали плотной, без щелей, без просветов, защитной стеной. Такой плотной, что неприятности отскакивали от нее, как футбольный мяч. И прочие горести не просачивались – некуда было. Лида хорошо помнила, как страшно заболел Димка. Две недели не спадала сорокаградусная температура, а диагноз поставить не могли. Лида тогда совсем потерялась – сидела у его кровати и гладила сына по голове. По лицу текли слезы – без остановки. Приходили врачи и разводили руками, сестра колола антибиотики, медики настаивали на больнице, а Лида, точно безумная, Димку от себя не отпускала. Ей казалось, что увезут мальчика, и больше он домой не вернется. В первый раз ей тогда изменил разум. Да и Леша был в командировке – некому было Лиде по голове настучать.
Тогда приехали Надя и Тоня. Надя вызвала «Скорую», а Тоня собирала племянника. Обе поехали с ним в больницу. Лиде дали снотворное и уложили в кровать. Проспала она почти сутки. Потом удивлялась – и где же он, материнский инстинкт? Как я могла уснуть? При чем тут снотворное?
А Надя осталась в больнице. Через сутки Тоня ее сменила. Пока дежурила одна, другая приезжала к Лиде, варила обед, кормила девчонок и обихаживала почти обезножевшую невестку.
Было еще и такое – в Лешином цеху погиб рабочий. По халатности и из-за нарушения техники безопасности. Естественно, отвечать должен был Голованов. Грозила статья. Прямой вины Голованова не было, да кто будет разбираться? Нужен был стрелочник. Потом, слава богу, все разрешилось – оказалось, что парень был пьян. И суд был товарищеский, заводской. Обошлось выговором в личное дело и трехмесячным снятием с должности. Но чего все это стоило! Господи, не приведи! Леша тогда поседел, она, Лида, похудела на двадцать кило. После суда Тоня принесла им путевку – выбила в заводском профсоюзе. И сестры силой выпихнули их в санаторий. Была ранняя осень, и в глазах рябило от разноцветных кустов и деревьев – красных, золотых, зеленых и бурых. Санаторий стоял на крутом берегу Волги, и они просыпались от протяжных, далеких пароходных гудков. Было довольно тепло, и Леша даже купался – вылезал синий, дрожащий, – но именно там, на Волге, он впервые за последние полгода начал нормально есть и улыбаться. Тогда, впервые за много лет, они оказались одни. Без детей. Это было так странно, что они сперва растерялись и застеснялись друг друга. А спустя пару дней вдруг ощутили тихую радость, такую нежность от постоянного пребывания рядом друг с другом, беззаботные, свободные, никуда не спешащие, ни на что не отвлекающиеся. Они снова открывали друг друга, многое забывшие в жизненной суете, – медленно, радостно, ценя каждую минуту близости и наслаждаясь друг другом. Они словно вспомнили тогда о своих еще молодых телах – переливались друг в друга, заново знакомясь и открывая неведомые ранее возможности.
Лида тогда поймала себя на мысли, от которой испытала жгучее чувство стыда, – по детям она не скучает. Совсем. И домой тоже совсем не хотелось. Вот как бывает…
В последний вечер перед отъездом они купили в деревенском магазинчике бутылку сухого болгарского вина, распили его и, снова смущаясь, очень бурно (так, что утром стыдно было поднять на мужа глаза) провели последнюю «свободную» бессонную ночь.
Никогда больше не было у них такого – такой страсти и такой нежности. Никогда. Все было буднично, второпях, наспех и – никак. Даже слегка унизительно, что ли. Лида думала: их интимная жизнь похожа на собачью свадьбу.
Много было всего – обо всем и упомнить трудно, но Лида на память не жаловалась. И добрые дела мужниных сестер помнила.
Дети их дружили. Но постоянно вспыхивали какие-то дурацкие обиды, бывало, и зависть. И, разумеется, сплетни.
Матери, не разбираясь, вставали на сторону своего ребенка, и тогда начинались разборки и ссоры серьезней. А не стоило все это и пятиалтынного! Дети скоро мирились, снова создавали коалиции, ездили к друг другу на выходные, гуляли в Парке культуры и бегали в кино.
И снова было ощущение братства, защиты, семьи.
Однажды на каком-то очередном семейном сборище встала с рюмкой Надежда и, оглядев тяжелым, всегда недоверчивым взглядом головановское «поголовье», громко вздохнув, сказала:
