Александр Проханов - Политолог
– Ты!.. Ты!.. Ты!.. – указывал на мужчин, приглашая встать и выйти. – Ты!.. – Он ткнул в Стрижайло, задержав на нем выпуклые, словно выдавленные из прорезей глаза. – Ты кто? Осетин? Русский? – спросил он.
– Зачем захватили людей? – спросил Стрижайло.
– Вы не люди, вы крысы. Людей в Чечне убивают, такие, как вы, крысы. Чего сидишь, выходи!..
Осторожно переступая через сидящих, стараясь не задеть провода, Стрижайло вышел на пустое место. Вместе с ним поднялось восемь мужчин, растерянных, понурых, стыдящихся своей беспомощности и пугливости.
– Туда. – Однорукий указал на внутреннюю дверь. – Принести столы, стулья, разный шультуль-мультуль. Заложить окна. Бойницы оставить. Будем ваших ментов мочить! – И погнал их из зала.
Покинув зал, они оказались на первом этаже школы, в длинном коридоре с рядом дверей, за которыми размещались классы. Из дверей то и дело появлялись тритоньи мундиры, боевики тянули провода, тащили свертки, продолжали минировать здание. Дверь в учительскую была приоткрыта. За столом, вполуоборот, сидел человек без маски, с круглой лобастой головой, крепким носом, холодными насупленными глазами. На его руках красовались щегольские кожаные перчатки без пальцев. На столе, стволом в разбитое окно, лежала снайперская винтовка. Боевик брал ее, прицеливался в окуляр, гладил спусковой крючок и, не сделав выстрела, возвращал винтовку на стол. Рядом стояли две женщины, обе в черном, с занавешенными лицами. Над пелериной, прикрывавшей нос и рот, виднелись глаза, длинные, блистающие, наполненные слезным блеском. У обеих в руках были пистолеты, белые холеные пальцы с маникюром сжимали вороненую сталь. Их талии уродливо охватывали пояса с набитыми карманами, из которых торчали провода, и казалось – это их внутренности, цветные жилки вен и артерий, бандажи и катетеры. Красота и свежесть молодых глаз и уродство бандажей создавали впечатление патологии, которую болезненно отметил Стрижайло. Женщины что-то страстно и гневно говорили боевику за столом, видимо по-вайнахски. Указывали пистолетами в сторону спортивного зала. Боевик хмуро слушал, иногда резко огрызался. Брал винтовку, целился и снова откладывал.
– Бабы детей жалеют. Наших детей не жалели. – Однорукий конвоир растворил дверь в класс. – Крысы, работать!.. – толкнул стволом мужчину в белом костюме, в сиреневой рубашке и цыплячьего цвета галстуке. Еще недавно, собираясь на праздник, тот выглядел франтом. Теперь же костюм был замызган, волосы спутаны, на щеке виделась царапина. Они вошли в класс, примериваясь к тому, что бы могло послужить материалом для баррикад.
Класс был приготовлен к занятиям, стены покрашены, на окнах цветы, аккуратные ряды учебных столов и стульев. На стенах, застекленные, в рамках, висели портреты писателей – Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Чехов. Хрестоматийные, знакомые лица воспринимались Стрижайло не как создатели великих творений, а как напоминание о школе, об уроках литературы, о преподавателе, похожем на разночинца, с костлявыми пальцами в фиолетовых чернилах. И в этот сентиментальный мир ворвалась свирепая, сокрушительная сила, испепеляя тонкие переживания и наивные чувства, делая портреты неуместными и нелепыми.
– Берем, – обратился к Стрижайло мужчина в белом костюме, хватаясь за край стола. – Бежать надо. Все равно всех убьют.
Стрижайло ухватился с другого конца. Пятясь, потянул стол из класса. Минуя учительскую, где все еще спорили о чем-то женщины и боевик в перчатках, внесли стол в спортивный зал. Держа на весу, над головами сидящих, водрузили на подоконник, заслоняя плоскостью часть проема.
– Бежать надо, – повторил мужчина в белом, всматриваясь в окно. На дворе было пусто. Из-за угла соседнего дома выглядывали какие-то люди. Боевики из окон школы посылали короткие очереди, заставляя наблюдателей прятаться.
Другие мужчины затаскивали столы, сооружали баррикады в окнах, закладывая проемы книгами, которых было в изобилии в застекленных шкафах. Стрижайло прочитал на обложке – Новиков-Прибой, «Цусима». И опять болезненно изумился несоответствию двух миров, один из которых, беззащитный и утлый, был пронзен другим, остервенелым и жутким.
В зале, среди разместившихся на полу людей, сквозь детский плач начинали раздаваться нежные курлыканья, переливы, музыкальные перезвоны. Это наигрывали свои мелодии мобильные телефоны. Видно, весть о захвате школы уже разнеслась по городу, и встревоженные жители искали своих близких. Женщина в сиреневой косынке извлекла из сумочки звонивший телефон, ткнула в клавишу, запричитала:
– Ой, Римма, это я, Лариса!.. Такой ужас!.. Нас захватили!.. Не знаю, кто захватил!.. Гошечка рядом со мной!.. —
Она гладила по голове черноволосого бледного мальчика. – Да сделайте же вы что-нибудь!..
К ней подскочил боевик, вырвал телефон, швырнул на пол:
– Пулю в башку захотела, сука? Щенку твоему руку отрежу!
Мальчик отшатнулся, беззвучно заплакал, дрожа губами.
Слезы его ярили захватчика.
– Заткнись, щенок! – больно ударил мальчика по уху, тот упал на грудь женщины, а она заслонила его своим полным локтем. – Всем слушать! – кричал боевик, воздев автомат. – У кого мобильники, кидайте на чистый пол!.. Даю пять минут!.. У кого найду мобильник, расстрел на месте! – пустил в потолок очередь, осыпая прах.
Из сидящей толпы полетели мобильные телефоны. Падали, скользили по полу. Боевик ногой подталкивал их в кучу. Их было много, маленьких, темных, напоминавших морские раковины. Перламутровые, глазурованные, в кожаных чехольчиках, они продолжали звенеть, озарялись голубоватыми вспышками. Стрижайло вытащил свой мобильник, кинул в общую груду. Боевик подскочил к телефонам и стал их давить каблуками. Телефоны хрустели, как раздавленные ракушки, в каждой из которых погибал моллюск, излетала малая загубленная жизнь.
Боевик, давивший телефоны, давал выход кипящему бешенству, природой которого была опасность, возможная скорая смерть, абсолютная власть над толпой, раздражавшей его своими жалостливыми, скулящими звуками. Мальчик, которого он ударил, продолжал беззвучно плакать, бледный, жалкий, причиняя боевику страдание видом своей худой синеватой шеи. Его хотелось раздавить, как мобильную безделушку, чтобы треснули хрящики шеи и исчез источник раздражения.
– Заткнись! – Боевик выдохнул из маски душную ненависть. – Заткнись, говорю! – вытянул сильную руку, приставил тяжелый ствол автомата к трясущейся голове ребенка. Рука дрожала, готовая нажать на спуск.
Через зал, скользящим шагом, словно чернокрылая птица, кинулась к нему опоясанная взрывчаткой женщина. Приставила к его виску пистолет. Что-то визгливо выкрикнула. Так они стояли секунду – боевик приставил автомат к детской голове, женщина, сверкая длинными злыми глазами, уперла пистолет в черную маску боевика. Тот отвел автомат, плюнул. Пошел прочь, невнятно ругаясь. Женщина качала головой, шла вдоль рядов, вглядываясь в детей, издавая странный звук тоскующей птицы. Казалось, ее лоно, опоясанное пластитом, жалобно откликалось на страданье детей.
Понукаемые безруким, Стрижайло и другие мужчины продолжали перетаскивать мебель для строительства баррикад. Вместе с франтом в белом наряде протащили ношу мимо учительской, где женщины продолжали что-то шумно втолковывать снайперу, бранились и спорили. Другие носильщики застряли в дверях, пытаясь протиснуть неудобный стол. Когда Стрижайло с напарником уже были в зале, в коридоре грохнули два взрыва. Тугая волна пролетела сквозь дверь, толкнула в грудь. Стрижайло выпустил стол, больно ударивший в ногу. Выглянул в коридор. Там висела пепельно-розоватая дымка, – гарь взрывчатки и кровавая роса. На стене были две огромные красные кляксы с прилипшей жижей. Красная слизь была на полу, потолке, разбрызгалась по всему коридору. Валялись обрывки мокрых черных одежд, женская туфля, в которой кровенела оторванная стопа. Бесформенные, словно попавшие под поезд, лежали груды костей и мяса. Пахло мясными рядами, где навалена парная говядина. В дверях учительской стоял снайпер. Руки в обрезанных перчатках сжимали крохотный пульт, которым он подорвал «шахидок». Тут же корчились на полу раненые носильщики. Один из них, усатый осетин, жалобно выл, поддерживая перебитую руку. Другой, одутловатый и лысый, лежал навзничь, мелко трясся, изо рта текла кровь.
– Чего вылупился, б…, – произнес снайпер беззлобно и тихо. – Хочешь, тебя подорву? – На его лобастом, в горном загаре лице блуждала улыбка блаженства.
Стрижайло отпрянул обратно в зал, подсел к другим на пол.
Подумал: прошло достаточно времени, чтобы о захвате узнали в городе. Уже бьют тревогу в милиции. Подтягивают солдат. Выезжают бэтээры, неся на борту спецназ. Уже создан штаб, где генералы планируют штурм. Полетели шифровки в Москву, телефонные звонки Президенту. В новостных программах радио и телевидения появились сообщения о теракте, сбивчивые версии, подсчет террористов, заложников. Скоро к школе подтянутся боевые отряды, прогрохочут танки, раздастся рокочущий вопль мегафона, начнутся переговоры. И быть может, удастся убедить террористов освободить детей, оставить в заложниках взрослых, и библейская бойня не состоится.
