Виталий Орехов - Демиургия (сборник)
– Именно нужен, – с гордостью и твердо парировал Сережа, отнюдь не понимавший ничего не только в социализме, но и вообще во владении землей, – бесспорно нужен, как единственный путь развития нашей отчизны.
– То, есть, Сергей, – говорил Саша Каховцев, – сейчас, или когда-нибудь Вы предлагаете всю землю поделить между всеми поровну?
– Боже Вас, Александр, убереги…
– Как же, Боже, – спросил еще один мальчик, Миша Погорохин, – социалисты ведь не верят в Бога.
– Первое, Михаил, – холодно начал Марков, – Вам бы следовало помолчать, пока Вас не спрашивают. Второе, я еще не заверял, что я социалист, а третье, чтобы я Вам заметил, это бы очень не посоветовал разбирать каждое мое слово, тем боле, сказанное для красоты речи, чего Вам, видимо, не понять.
Погорохин покраснел и замолчал, и больше ничего в классах не говорил, хотя Марков и не понимал ничего в социализме, но говорил довольно убедительно. Достаточно для того, чтобы убедить мальчика.
– Ну так продолжим, – действительно продолжил Сережа, – разделение сейчас земли невозможно, поскольку не только наше, но и самые наипросвещеннейшие американские и европейские общества не готовы к такому перераспределению. Но, господа, прошу обратить ваше внимание на следующий факт, представленный еще классиками социализма, – разгорячился мальчик, – что, когда общество изменится, а это, несомненно, произойдет, перераспределение земли будет возможно.
– Как же возможно, – опять начал говорить Саша Каховцев, – как же, Марков, возможно? Это значит, что я, потомственный дворянин, из семьи бывших помещиков, как и присутствующие тут мои друзья из благородного сословия, мы, мы будем владеть земельными наделами совместно с семьей, допустим… – он замялся, ну,… ну допустим Соргина? – Каховцев завидовал Соргину, он понимал, что Матюша – мальчик крестьянский, а знает столько же, а может даже, и больше, в чем он, конечно, никогда себе не признавался, сколько и сам Каховцев. Это злило, раздражало барчонка, воспитанного дворянами, необходимо заметить, с трудом пережившими реформы.
Последнее не могло не задеть Матвея, тем паче, что его самого это задевало самым прямейшим образом.
– Сашка, – начал было Матвей.
– Александр.
– Ладно, пущай Александр. Так вот, Александр, негоже Вам, как дворянину и барину, сравнивать со мною, у нас, может, и земли немного, но мы ее обрабатываем сами. Это перво, чего сказать бы хотел, еще надо, ребята, всем сообразить, что вопросы о социализме так просто не решаются. И прямо сейчас этого мы с вами не порешим. Но, только, думается мне вот что: делить-то землю, может, и действительно нельзя-то. Потому как издавна заведено, что есть дворяне и есть крестьяне, и нарушать порядок такой негоже. Что до социализма, то вроде как, и замысел-то неплохой, что все вроде как все общее, но токмо, народ-то на это не согласится никогда, конечно, если его совсем не застращать и не довести до последней стадии терпения. Ребята, народу, может идея общих владений и прельститься поначалу, но только, все равно, откажутся потом, так как также издавна еще заведено, что богатые есть и бедные, и вот если бедных и поболе будет, то сила-то пока еще у богатых, и может еще долго у богатых-то будет. – Эта меленькая речь, выражавшая глубокие по своей сути идеи, сказанная с причудливым мужицким крестьянским говором тверичей произвела на мальчиков впечатление. Так бы они может и продолжали свои гуманитарные и разумные споры, которые всегда тревожат умных мальчиков, собравшихся вместе.
Еще у Федора Михайловича Достоевского есть глубокая мысль, высказанная Иваном Карамазовым в «рассуждении у русских мальчиках», говорит он Алеше:»… я ведь и сам точь-в-точь такой же маленький мальчик, как и ты, разве только вот не послушник. Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Иные то есть?… Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку…? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?..» Разумеется прав брат Иван, но куда правее брат Алеша, который ответил ему на это: «Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, – конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо». Так и в земской школе, мальчики рассуждали о вопросах, главных, о вопросах, о которых и надо рассуждать. Которые главные. И, известно, что и сейчас так. И всегда так у нас будет. А мальчики продолжили бы свое рассуждение, если бы не вернулся Карл Иванович.
– Так-с, господа, прошу начинать занятие. Приветствую, приветствую, – сказал он, когда дети встали у своих парт, – проведем перекличку.
Дальше пошла перекличка. Все дети оказались на месте.
– Вот и gut. – Он иногда вставлял в свою речь характерные, немецкий словечки, которые знают абсолютно все. А «Вот и gut» – было вообще его любимым высказыванием и он вставлял его всюду, где только можно и нельзя, даже если дела шли и не совсем gut. За это Карла Ивановича некоторые детишки и прозвали господином Вотыгутом.
Теперь, давайте посмотрим, на чем остановилось наше изучение в прошлый урок.
– Ага, – нашел он, – мы изучали с вами расположение небесных тел, итак, кто может нам напомнить, как расположены небесные тела в Солярной системе?
В классе этот вопрос вызвал смятение. Мало, кто учился в воскресенье и повторял уроки. Но Матвей поднял руку.
– Да, да, Соргин, Вы знаете? Так расскажите, пожалуйста, как в нашей системе расположены планеты.
– Меркурио, – смело начал Матюша, – Венус, Гея, или Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уранус и Нептун.
– Правильно. Gut, gut. Первые семь планет были известны с древнейших времен людям. Кто же открыл Уран и Нептун? Вопрос к классу.
Как и следовало ожидать, этот вопрос еще труднее первого также поверг ребят в сомнения, хотя сомневаться, в общем, было не чему, дети просто не знали ответ на вопрос, но не все. В классе тянулись две руки.
– Лес рук, господа, я вижу лес рук. Все же, ответьте, кто открыл Уран и Нептун, господин Каховцев.
– Уран был открыт еще в осьмнадцатом столетии европейским астрономом Уильямом Гершелем. Нептун же был открыт по арифметическим исчислениям в 1846 г., а вот кем, я господин Карл Иванович, я не помню.
– Gut. Кто знает, кто же все-таки открыл этот загадочный Нептун? Господа, этот человек внес мировой вклад в развитие астрономии, а вы не знаете, кто он. Это не есть хорошо, – на немецкий манер он заметил, – имена таких людей надо знать, может опять нам ответит господин Соргин?
– Нептун был открыт астрономами Иоганном Галле и Генрихом д’Арре по расчету французского астронома Урбена Леверье,… вроде бы.
– Gut! Gut, Мэтью, совершеннее верно, и не вроде бы, а точно. Именно так все и было. Я знавал одного профессора, знакомого Иоганна Энке, под предводительством которого работали д’Арре и Галле, он мне рассказывал, уже тогда совсем grauhharig21, какую детскую и восторженную радость испытывал Энке. То ли подумать господа, более, чем через полвека после открытия Урана, когда почти сразу было замечено отклонение его орбиты мэтром русской астрономии Андреем Лекселем еще в 1783 г., ученые немецкой обсерватории открывают ту самую тайную планету, координаты которой были вычислены на бумаге. Невиданное дело, господа! Это как сбить муху над рекой, вычислив ее местоположение математически.
Ребятишкам нравилось, как учит Карл Иванович. Он действительно много знал и умел рассказать это детям. Сам он бывало говаривал «Если ученый не может объяснить десятилетнему мальчику самую сложную научную теорию, то это schlecter22 ученый».
Классы длились полдня. Потом, после полудня дети шли по домам. До летних вакаций оставалась еще неделя, и эта последняя неделя была посвящена зачетам и экзаменам, на которых проверялись знания школьников, полученных за год. Почти по всем предметам о Соргина были отличные оценки, лишь по русской словесности он получил «хорошо», поскольку даже сейчас, через три года учебы никак не мог избавиться от своего говора, потому что, просто, любил его. Писал, однако, он грамотно, почти никогда не путал «ять» и «ер» и мысль свою доносил в сочинениях всегда изрядно. Нравились ему и уроки богословия, он начал свое обучение со Священного Писания и уже довольно неплохо знал Божественный Закон, в этой дисциплине значительно оставляя позади своего главного соперника Каховцева.
