Анатолий Тосс - Женщина с мужчиной и снова с женщиной
– Ой, – еще больше разошлась Маня, – так вы, Инфант, Строгановку кончали? Я так мечтала туда пойти учиться, но меня туда папа не пустил.
– Да, – подтвердил Илюха, который радовался теперь каждому произнесенному слову, особенно своему. – Мы его за строгановское образование бефстрогановым зовем.
И, довольный, он снова заглотил вина из стакана.
– Он вообще достаточно известный художник, но только в узких кругах, – начал не на шутку расходиться Б.Б. – В очень узких, куда только с тонкими, стерильными инструментами можно пролезть. Ну, это я, конечно, инструменты познания художественных форм имею в виду. А в смысле тонкости и стерильности – на его эстетические взгляды намекаю.
Тут Илюха обвел нас всех совершенно оголтелым взглядом и пошел в решительное штурмовое пике.
– Главное, что его отличает от многих других известных художников, так это пристрастие к портретизму. Особенно он хорош в обнаженном портрете с натуры. Как найдет натуру, дорвется до нее, так все его на обнаженный портрет тянет.
– Во прикол, – раздалось сбоку от меня голосом девушки, на которой я еще недавно лежал.
– Как это «обнаженный портрет»? Я о таком никогда не слышала, – удивилась Маня, которая сама к изобразительному искусству была небезучастна и которая сама по себе знала толк в течениях.
Но Инфант ей не отвечал, он уже смекнул, что вскоре ему придется тяжко, слишком уж бойко двигалась у Илюхи мысль вдоль по живописи. Вот и молчал Инфант, готовясь к неизбежному.
– Да это сам Инфант и придумал. Новое такое модное направление. «Обнаженный портрет» называется, – начал с повышенным энтузиазмом пояснять Илюха. – Это когда лицо всю душу обнажает, прям до живота. Потому что, как сказал классик про лицо: «Оно есть зеркало души». И вообще, в нем должно быть все прекрасно – и душа, и тело.
Это я, кстати, из того же классика отрывками выхватываю, – накатывал на всех нас звуковые волны веселый от немало выпитого Б.Б. – Вот Инфант и разработал течение «обнаженного портрета», встал, так сказать, у истока. И многие его собратья по пушистой кисти пошли по проторенному руслу, теперь у них даже выставка передвижная существует.
Илюха тормознул, отглотнул из стакана и дал себе передышку. Я с легкостью перехватил эстафетную палочку.
– Вы небось слышали имя – Инфант Маневич. Это Инфант и есть – известное, значимое имя.
– Не может быть! Вы и есть тот самый! Я ж не знала, я думала…
– Ну прикол! Чем дальше, тем прикольнее, – радовалась когда-то близкая мне девушка.
– Он специально себя по фамилии сам не упоминает, – накручивал я вслед за Илюхой обороты. – Даже не любит, когда мы об этом вслух. Но для вас, Маня, я тайну не мог не приоткрыть. Ты не обижайся на меня, Инфантик, рано или поздно Маня бы все равно тебя разгадала.
– Лучше поздно, – тяжело вздохнул Инфант, который вообще за долгие годы научился принимать нас с БелоБородовым философски – как природный катаклизм.
– Короче, Инфант, – вышел из передышки Илюха, – пора тебе нам всем свое искусство продемонстрировать, выйти за рамки пустых слов. Нарисуй-ка ты нам обнаженный портрет девушки Мани. Ведь не зря сказал другой, теперь уже забытый поэт, что «дела красноречивей всех Демосфенов». Узнаешь, Инфант, крылатые строчки?
– Да, – пришлось через силу согласиться Инфанту. – Дымо-Фенов я знаю.
– Кого-кого? – не без здорового интереса переспросил я.
– Дымо-Фенов, – повторил Инфант и снова вздохнул. – Это такие дымные фены. – И видя, что мы с Илюхой уже готовы встрять, он поторопился с объяснением: – Мы в Строгановке такое придумали. Там фены были очень дымные, и мы говорили, что дела их всех… ну как это… красноречивей. Потому что если делом по-настоящему заняться и их всех отремонтировать, чтобы не дымили, то тогда…
– Так ты чем рисовать будешь? – вернул Илюха ускользающего из наших рук Инфанта к главной живописной теме. – Маслом, акварелью? У тебя масло-то есть?
– Да на кухне надо посмотреть, – честно признался Инфант. – А если закончилось, то у соседок смогу одолжить.
– У них тут вся квартира по живописи, – пояснил я Мане. – Коммуна такая художников – мужчины, женщины. Женщины, правда, в основном пожилые, но работают по-прежнему на совесть. Они тут делятся друг с другом по-братски, холстами, кисточками.
– А… – протянула Маня с завистью, потому что девушки, приобщенные к искусству, всегда в душе мечтают о коммуне.
– А может, тебе лучше углем писать? – изощрялся в собственное удовольствие Илюха. – Тебе какой вообще нужен – каменный или древесный?
Инфант посмотрел на меня, и во взгляде его читалась мольба, ну не знал он, какой уголь ему полагается. И для чего – не знал тоже. А зря не знал, потому что Илюха его взгляда не заметил.
– У тебя вообще уголь в доме имеется? – бесчинствовал на просторе Б.Б. – Не может быть, чтобы не было. Но если нет, так пойди сожги чего-нибудь на кухне. У тебя вон навалом всего для производства угля собрано, – и он обвел пальцем Инфантову комнату, которую действительно можно было принять за сильно перегруженный экспонатами краеведческий музей. Правда, давно закрытый для публики на реконструкцию. – Давай вот, колеса автомобильные подпалим. От них угля в избытке, – ткнул Илюха на действительно находящиеся неподалеку автомобильные колеса.
Зачем они были нужны Инфанту, у которого никогда собственного автомобиля не было? Мы не знали и никогда не спрашивали. Но и в краеведческом музее особенно вопросов не задают. Тем более когда он на реконструкции.
– Я лучше твои копыта подпалю, – предупредил Инфант.
И хотя никто не понял, какие такие белобородовские копыта имел он в виду, все задумались над очередной метафорой. А я подумал еще, что зря, видимо, Илюха на колеса Инфантовы посягнул. Ни к чему над самым что есть у человека святым надсмехаться.
– Ты, главное, искусство свое не жги, – постарался сказать я мягко, чтобы разрядить обстановку.
– Картины не горят, – достал откуда-то из запасников своей головы хоть и переиначенную, но узнаваемую фразу Инфант.
Откуда он ее выкопал? Не мог же он ее просто знать! Потому что если бы он ее действительно знал, то тогда вся Инфантова жизнь перед нами была бы пустой фальшью и постоянной лицемерной конспирацией.
– Твои уж точно не горят, – жестко предположил Илюха в отместку за копыта.
– Потому что вечные, – продолжал сглаживать я.
– Инфант, вы не слушайте своих товарищей, – попросила Маня. – Пишите меня чем хотите. Как чувствуете.
– Действительно, Маневич, выбор материала за тобой, – одобрил его я.
Но Инфант не хотел выбирать материал, он и Маню писать не хотел, он хотел только сидеть, пить красное вино и полностью саботировать сеанс живописи. А еще он хотел, чтобы мы все ушли поскорее, ну все, кроме Мани. Потому что дело мы свое уже по большей части сделали, Маня уже полностью принадлежала ему, Инфанту Маневичу, и мы могли вполне покинуть сцену. Как говорится, «мавр сделал свое дело».Глава 7 За 84 страницы до кульминации
Но не на тех мавров напал бедолага Маневич. Вместо Инфанта поднялся упорный Илюха и в развалах комнаты отыскал все же карандаш и пожеванный листок бумаги. А еще коробку фломастеров. И получалось так, что Инфанту не избежать – ни нас с БелоБородовым, ни обнаженного Маниного портрета.
– Маневич, позволь, я тебе сегодня ассистировать буду. Как, помнишь, в прошлый раз в Лондоне, когда ты над групповым портретом опальных олигархов работал, – напрашивался нестойким голосом Илюха.
– Тоже обнаженный? – спросила Маня, все глубже и глубже проникая в Инфанта взглядом.
– Именно, – подтвердил Илюха. А потом подтвердил снова: – Обнаженный портрет всех опальных лондонских олигархов. Он их скопом выстроил всех в одну линию вдоль стенки с завязанными руками и… – Илюха задумался и все-таки сумел закончить более-менее мирно: – …и опалил. В смысле, выплеснул все их противоречивые образы прямо на холст. Сначала он им хотел еще и глаза завязать, но глаза, как мы уже обсуждали, – зеркало души.
Тут мы все только покачали восхищенно головами: надо же, как мастер глубоко задумал – руки им сначала завязал… Вот это полет творческой мысли! Вот это визуальная метафора!!! Ни фига себе, какой мощный ассоциативный ряд!!!
– Ну так что, маэстро, я тебе ассистирую? Ты не возражаешь? – настаивал Илюха и, не получив вразумительного ответа, только еще один тяжелый вздох, продолжил: – Маня, примите позу для позирования, три четверти профиля, четверть фаса. Как тебе, Инфантик, фас в одну четверть?
– Кого фас? – вынырнул на поверхность из собственного тяжелого затмения Инфант, неуклюже примеряясь сначала к карандашу, потом к бумаге.
А вот бледная девушка Маня встала, одернула зачем-то юбку, снова села и показала Инфанту три четверти своего застывшего лица. Я же говорю, странная была девушка.
– Отличная натура, – причмокнул от удовольствия ассистент Белобородов, понимая под Маниной «натурой» что-то лично свое, очевидно, глубоко засевшее в нем. – Может быть, тебе здесь в комнате надо как-нибудь по-другому свет и тени расставить, а, Маневич? – засуетился ассистент с настольной лампой, которая единственная выбивала наружу свет в нашем полутемном пространстве. – Ты только укажи, маэстро.
