Павел Крусанов - Железный пар
Утром, как только пастухи прогнали мимо лагеря стадо, приехал уазик с двумя таджиками.
Один знакомый – седой и чинный, он выручил нас на непосильной для «корейца» переправе. Второй – моложе, но не тот, что три дня назад грузил наши вещи на решётку багажника, а после ехал на крыше, – другой.
Этот другой энергично расспрашивал, откуда мы и по какому делу. Огорчился, что не из Нарофоминска. Он три года работал в Нарофоминске на стройках и, как ни странно, вынес из этого приключения приятные воспоминания. Так отслуживший срочник с воодушевлением вспоминает тугую армейскую лямку.
Он не верил, что нас занесло сюда попутным ветром без веских оснований. Переспрашивал – не понимал, как можно без необходимости сорваться с места и усвистать к шайтону на рога, бросив хозяйство, дом, родню.
Вот кто поистине народ оседлый – в ком нет желания без убедительной нужды пройти ещё не хоженым путём.
Примирила таджика с нашим легкомыслием просьба Глеба попозировать перед камерой на фоне отчих гор.
День, как назло, выдался ясный, полный прозрачной синевы и чудно преломлённого в глыбах воздушного хрусталя света. Даже каменные девы как будто помягчели и приняли слегка иные позы – приветливые и непринуждённые.
Известно – камень, бронза и иные железяки способны настроение менять. Не наблюдателю, а сами, в своём, что ли, бездушном естестве. В городе это заметно по домам и памятникам – обстоятельства погоды, времени суток и клубящихся поблизости общественных затей вызывают в них ответную реакцию, неторопливую, но для внимательного зрителя не менее отчётливую, чем ужимки легкомысленных прохожих.
Взять бронзового Достоевского, задумчиво сидящего на постаменте в месте архетипического русского надлома – между рынком и храмом. Медленные движения его металлического духа невозможно проглядеть, если часто случается бывать здесь, на Владимирской. В движениях недвижимой бронзы есть гнев на суету и милость к падшим, удивление при виде боливийцев в перьях, собирающих свистом бамбуковых флейт подаяние, и недоумение перед ежегодным карнавалом в честь того, кому он, памятник, посажен в память… Описано уже одним приметливым и ловким краеведом.
При том и сам он… нет, не краевед. Да и не памятник, а первообраз, то есть живой Фёдор Михайлович устами своего персонажа, помнится, одушевлял петербургские дома. И даже вёл с ними учтивые беседы.
Его бы, Фёдора Михайловича, и перечитать, а не вгрызаться в Даймонда.
До чего же сладко отзываются чуть выше диафрагмы, где разместилось средоточие души, воспоминания о лучшем городе земли. Отсюда, из царства кравчиков, он видится ещё невероятнее, ещё чудеснее, чем в будни – там, когда лицом к лицу…
Свернули лагерь минут за десять.
Метнули скарб на багажную решётку.
Потом набились в аскетичную утробу уазика, как икра.
Молодой таджик не влез. Да, собственно, и не пытался. Отправился домой пешком.
Должно быть, чужаки в здешних горах – диковинка, коль ради краткого общения забросил дом и хлопотливое хозяйство…
В кишлаке вольно бродили ишаки. Нарядные дети спешили в школу – большой глинобитный дом с белыми оконными рамами.
За уже знакомой нам коварной переправой через бурливую мутную реку, которую на этот раз мы вперевалку одолели, даже не выбираясь из машины, Фёдор спросил чинного водителя, беспрестанно переключающего передачи на ухабистой дороге: как уважаемый думает, случится ли опять в ближайшем будущем война?
– Будет война, – угрюмо сказал таджик.
И пояснил: в кишлаках в каждом доме оружие. И злобы много. Если есть оружие и злоба, война своею силой зародится, как плесень в подполе. А как иначе? Молодые стариков совсем не уважают. Не спросят: как здоровье, ако? Как жена? Как дети? Так вечно не будет: нет уважения – как договариваться?
В бок мне вреза́лись Васины кости. Ему было не слаще. Ничего не попишешь, терпеть придётся долго: в горах УАЗ незаменим, но на трассе – кляча. Всё-таки печь, а не болид-скороход.
Один Фёдор на переднем сиденье, стеснённый лишь своим рюкзачком с фотоаппаратурой, оглядывал окрестности и вёл с ако почтительный разговор – о здоровье, семье и хозяйстве.
На подъезде к Муминабаду водитель занервничал: в городе появляться он не хотел – то ли не в порядке документы на машину, то ли сам находился в розыске.
Но тут, на счастье, у обочины возник Мурод со своим «старексом».
Пока Глеб расплачивался с ако, мы перебросили вещи в «корейца», показавшегося нам в этот миг комфортабельным лайнером.
С кишлачником простились тепло, он даже обнял нас по очереди в порыве неизъяснимых чувств. Что послужило тому причиной – дипломатия Фёдора, вознаграждение Глеба или ностальгия по семье народов – загадка.
Дальше дорога пошла веселее – по крайней мере мы больше не цепенели в скрюченных позах и не мяли друг другу бока.
Тонущий в розах Куляб прошли без остановки.
Путь предстоял неблизкий: решили обойтись без обеда – просто купить в подходящем местечке самбусы и перекусить на колёсах.
Так и сделали – глубоко за полдень, на подъезде к Нурекскому морю, в каком-то оживлённом придорожном заведении с магазинчиком, закусочной и приткнувшимися возле фурами купили самбусы и три бутылки воды.
Я возвращался в машину последним, да ещё одна бутылка выскользнула из рук – замешкался, поднимая её из дорожной пыли.
В этот момент услышал:
– Когда в свою Россию уберётесь, э?
Передо мной стоял молодой таджик с бегающим от собственной отваги взглядом. Поодаль, шагах в пяти, сбились в кучку и смотрели на нас ещё четверо, определённо с этим из одной компании.
При свидетелях задире приходилось быть бравым.
– Пора уже – домой валите.
Ну конечно – на мне была полевая армейская одёжка. Пусть разномастная, однако же меня признали за военного.
Если бы я был не я, если бы я был солнечным русским, а не опоздавшим в герои раззявой, я бы мигом подхватил этого бузилу и закружил его в вальсе.
Так поступил однажды бесподобный Рома Тарарам, когда в проходном дворе на Петроградке нарвался на шпану. И те, опешив, свинтили от греха.
И эти бы свинтили. Сбой ожидаемых реакций нас тревожит. Вдруг – полоумный? Вдруг – маньяк? Людей пугает непонятное – чёрт знает, что от него, такого вольтанутого, дождёшься.
Но я был не он, не бесподобный. Не та степень блеска.
Я мог сказать, как есть: я странник, через неделю меня не будет в вашем шаханате. Но так устроен человек, что он всегда уже немножко тот, за кого принят. Прав Гоголь, прав. Встречное ожидание входит в нас, как вирус, и встраивается в структуру личности. И личность трансмутирует. И вширь, и вкось. И ты уже другой – пока не сгинет морок.
Что ж, я – солдат. Нет – офицер. По возрасту. В конце концов, мы, русские, так переимчивы…
– И тебе сало́м, – сказал сурово офицер во мне. – Слышь, неказистый, с джалабками геройствуй. Со мной в дамки не проскочишь – в другой раз расстреляю. Детей своих беречь нау́читесь, тогда поговорим.
И свистнул так, как в былое время свистели пацаны на голубятнях – словно по ливеру бритвой.
Парни у «старекса» обернулись. Я пошёл к ним.
Таджик, прижав от свиста уши, остался.
Сели в «корейца» и покатили по полого уходящей вверх дороге.
– А нас тут, получается, не каждый первый любит, – сказал, когда Вася раздал самбусу.
И доложил – ещё оставался в образе – про баклана.
– В семье не без урода, – заметил Вася. – Бывает даже два.
– Исламистам наша двести первая дивизия как кость в горле. – Фёдор постреливал в окно из камеры. – И заставы наши от Афгана их чётко отрезали. Ничего, пока тихо.
Мурод безмолвствовал.
Над Нурекским морем съехали на обочину, и Глеб с Фёдором отправились снимать. Было уже около четырёх часов, свет небесные мастера дали чудный, цвета сделались глубокими, скалы отбрасывали контрастные тени.
Снимали около получаса – ползали по слоёному обрывистому берегу и стоящим над дорогой грязно-жёлтым склонам, искали идеальные точки.
Сергей дремал.
Вася не выдержал, тоже взял камеру и вышел из машины.
Мурод опустошал очередной пакетик с насваем.
Я спросил:
– А что горящие копи? И вправду дымят три тысячи лет?
– Всегда так бил, – сказал Мурод. – Горящий копи – танур аллах, да.
– И что он там печёт?
Мурод обернулся ко мне и косо блеснул карим глазом:
– Наш судба.
– Вашу судьбу?
– И ваш судба.
Потом был китайский тоннель. Потом – Чормагзак, после которого вечерняя дорога понемногу пошла вниз, в котловину.
Когда оказались в душанбинской квартире, тут же, следуя порядку поданного голоса – «чур – первый», «чур – второй», – организовали очередь в душ. Воду в любой момент могли отключить, а пропылились мы порядком.
Стоит ли говорить, что я, опоздавший даже в историки, занял место в хвосте?
Следующий день прошёл гладко, почти без отпечатка в том месте, где внешний мир, продираясь сквозь наши чувства, обычно оставляет метки и царапины.
