Денис Драгунский - Мальчик, дяденька и я
Но об этом когда-нибудь в другой раз. Если дойдем. А не дойдем, то и слава богу.
Лена тем временем, попрощавшись с родителями, пошла по аллейке к выходу. То ли одна, то ли вместе с подругой Машей, которая то ли была тут же, то ли дожидалась Лену в воротах. И я ее даже не проводил.
Мы, конечно, скоро начали целоваться. Но мы только целовались, и более ничего. Что тоже, конечно, очень странно. И наверно, удивляло прежде всего саму Лену. А я скучал по Кире. Хотя это мне не мешало обнимать и целовать, но только обнимать и целовать, другую девушку, виноват, взрослую женщину.
Иногда случались совсем уже странные вещи, когда мы, например, стояли на деревянном балконе старого деревянного корпуса (то ли Детского корпуса, то ли Дома с привидениями), стояли, обнявшись. И вдруг на соседней церкви, на протестантской кирхе, начинали звонить часы, короткими тугими ударами отбивая время. И я, зажмурившись и при этом обняв Лену за плечи, за талию, крепко обняв и прижав ее к себе, шептал с каждым ударом: «Кира, Кира, Кира, Кира!» Вернее, не шептал, а говорил про себя. Это не мешало обнимать и гладить Лену. Это было как молитва. Я вспоминал фразу из какого-то старинного катехизиса: «Когда следует молиться Господу Богу? Господу Богу следует молиться денно и нощно». Но, конечно, это было очень странно. Мне казалось, что я совершаю двойное предательство. Что я предаю одновременно и Киру – хотя Кира, честно говоря, заслужила, казалось мне в тот миг, – заслужила самой нормальной измены. Но тут же спрашивал себя: если она заслужила, если она такая дрянь, если она тебя, по существу, бросила – неважно, что не с мужчиной, просто бросила едва через полгода после свадьбы, да вдобавок через три месяца после смерти отца, – если она такая дрянь, то почему же я не изменяю ей? Вот прямо сейчас, с женщиной, которая в меня влюблена? С женщиной красивой, умной и во всех отношениях достойной? Почему я вместо этого тайно шепчу, как дурак, ее имя? «Кира, Кира, Кира»? А если я так ее люблю, эту дрянную и ужасную Киру, то зачем же я тискаю плечи и целую виски, щеки и шею бедной Лены? Сидел бы себе на скамеечке над пляжем, курил бы сигареты без фильтра и тосковал бы по своей Кире. И не обманывал бы ни в чем не виноватую Лену.
Обманывал чувствами, вот что ужасно. Обманывал не в смысле что-то обещал и не сделал – я вообще никогда никому ничего не обещал, даже мельком, даже в самой необязательной форме. Я был в этом смысле редкостный ловкач. Меня никто, ни знакомые парни, ни тем более знакомые девушки, никогда, никогда не могли поймать за язык, не могли сказать: «Подлец, ты же обещал!» Ну, не обещал, но намекал явственно… А вот и нет! Ничего я не обещал и не намекал тоже. Ни явственно, ни даже туманно. Нет, конечно, я давал обещания, много раз, но только те, в которых я был, во-первых, абсолютно уверен, а, во-вторых, которые не касались таких опасных материй, как любовь, верность, будущее. То есть я мог сказать: «Принесу тебе эту книжку завтра. Я обещаю», – как делают все нормальные люди. Но никогда не обещал любви до гроба. И не говорил что-нибудь вроде: «Ах, как было бы хорошо нам с тобой на будущий год поехать на Черное море». Или пуще того: «Я мечтаю, чтоб у нас было трое детей, два мальчика и девочка». Боже упаси. Никогда.
То есть я был вот такой ловкий и расчетливый человек, но тем более ужасным казалось мне мое поведение с Леной. Я ничего не обещал ей словами, да. Но я же проводил с ней целые часы, мы болтали обо всём на свете, мы обнимались и целовались, значит, я делал нечто большее, чем какие-то обещания. Я был с ней. Но ведь на самом деле сердцем и тоской я был совсем с другой женщиной. Со своей законной женой, что довольно смешно.
Законная жена однажды написала мне письмо. Во-первых, она написала, что вот, мол, как жаль, что она поехала со своей подругой, а не со мной. «Тебе бы там понравилось», – написала она. Хорошенькое дело – как будто поехать в Сочи была тяжкая повинность, и как будто бы она упросила свою подругу выполнить за меня эту неприятную работу! Или что она на самом деле боялась, что ахах, мне там не понравится! Грозный капризный муж будет недоволен! Полная дурь! Еще она написала, что там был цирк лилипутов и что ей было очень стыдно на него идти, и она решила не ходить, но потом все-таки пошла. Что представление было хорошее, смешное, но ей всё равно было стыдно. Что как будто она насмехается над «маленькими людьми» и еще тому подобные рассуждения. Еще в конце про то, что она увидела на рынке попугая какаду, который продавался всего за пятьдесят рублей, и что у нее были лишние пятьдесят рублей. Хотела купить, но побоялась, что попугай не выдержит перелета. «А то бы я тебе его подарила», – написала она. О, она любила такие легчайшие издевательства. Например, она говорила так: «Я тут купила одну штучку тебе в подарок, а потом пришла домой и распаковала. Просто чтобы посмотреть. Поставила на стол и увидела, что она теперь живет у меня. Так что прости меня, ладно?» Речь шла о какой-то статуэтке или о стакане для карандашей, не помню. Какая-то настольная безделушка. Но зачем эти разговоры? Я просил купить мне статуэтку! Я, конечно, не маленький ребенок. Мне не нужна эта статуэтка, но всё равно это называется «дразнить». Вот так она меня всегда дразнила. Правда, недолго, но это уже другая история.
А в те дни я очень мучился своей безответной любовью к законной жене, что не мешало мне вовсю красоваться, и распускать хвост, и интересничать перед Леной, и целоваться с ней.
Лена была очень остроумная.
Один раз мы с нею стояли и целовались посреди пансионатского номера, прямо под люстрой, потому что ее папа и мама только что уехали на экскурсию. Я на улице, на лавочке сидя, сторожил этот момент. Вот они вышли из дверей, я с ними вежливо поздоровался; увидел, как они вместе с целой группой советских писателей погрузились в автобус; автобус выехал из ворот, – и я тут же побежал в корпус, пешком взлетел на пятый этаж и вбежал в номер.
Мы сразу принялись обниматься и целоваться. Вдруг в дверь постучали; ручка дверного замка стала двигаться вверх-вниз.
Мы переглянулись. Лена погрозила мне кулаком и строго сказала: «Да? Заходите!» Потому что дверь мы забыли запереть. Я забыл запереть.
Вошел средних лет писатель Литвинов. Худенький, большеголовый и кудрявый, в маленьких очках на задумчивом носу. Ему нужен был отец Лены. Мы объяснили, что ее папа уехал, будет вечером. Ну и всё, казалось бы. Но писатель Литвинов не уходил. Он стал беседовать с нами о судьбах литературы и искусства.
Даже удивительно, какой это был самоупоенный человек. Он совершенно не понимал, насколько он здесь некстати. Хотя чего тут понимать: раскрасневшиеся, растрепанные молодые люди, одни в номере, днем. А он продолжал разговаривать про умное, а потом прочел нам свое стихотворение. Довольно длинное.
Оно было написано от первого лица. Как бы покаяние перед обманутыми женщинами. Краткое содержание: вот, мол, он (то есть автор) вроде бы нормальный честный человек, но на самом деле настоящий подлец. Потому что ему доверялись женщины, а он бросал их, предавал, надругивался над их чувствами. И нет ему (автору то есть) прощения. Ну и так далее. Прочитав стихотворение, писатель Литвинов склонил вбок свою большую кудрявую голову и посмотрел на нас с Леной сквозь очки.
Конечно, надо было похвалить или хотя бы вздохнуть. Но мне хотелось заорать: «Уйдешь ты или нет, в конце концов?!» Поэтому я молчал.
Тут Лена сказала:
– Какой у вас странный лирический герой!
– То есть? – спросил писатель Литвинов. – В каком смысле?
– В смысле что вот вы пишете: «Я, я, я», – а ведь это вовсе не про вас.
– Но позвольте, откуда вам знать?
– Да вы же милый добрый однолюб, это же видно! – засмеялась Лена. – Вы в шестнадцать лет влюбились в одноклассницу, потом женились на ней и до сих пор ее любите, и это очень хорошо, так и надо жить! Вы не могли обманывать женщин. Вы на себя наговариваете. Ничего такого не было, сознайтесь!
Писатель Литвинов закашлялся, покраснел и выбежал из номера, а мы заперли дверь и снова стали обниматься.
Писатель Литвинов был очень самовлюбленным человеком.
Я помню, как я из-за него не смог как следует поговорить с замечательным рижанином Лёней Штурманом.
С Лёней Штурманом я познакомился два года до того. Я помню, как я сидел на лавочке над морем.
Он подошел, сел рядом, и как-то, слово за слово, мы разговорились. Это оказался очень приятный парень, года на четыре старше меня, по образованию физик, работавший в институте экспериментальной хирургии. Был в Риге такой институт, которым руководил легендарный, по словам самого Лёни, врач, ученый, изобретатель и конструктор Виктор Константинович Калнберз. Лёня рассказал смешную историю про то, как Калнберз сделал весьма остроумный, конструктивно оригинальный протез одного важнейшего органа некоему молодому грузину. Это действительно было новое слово в эндопротезировании. Уникальная операция. Пациент был страшно благодарен, а через год приехал протез чинить, потому что слишком увлекся новыми возможностями и вообще «всем надо было показать, понимаешь?». Лёня Штурман дал мне свой телефон и адрес, сказал, что у него пятикомнатный дом в Юрмале, что он в любое время ждет меня в гости. Я записал этот телефон на какой-то бумажке, бумажку спрятал в записную книжку и, наверное, года два проверял, лежит ли она на месте. Переписать, однако, поленился.
