Антон Уткин - Южный календарь (сборник)
Миша, плохо уже соображавший, делал попытку обнять ее просто и задушевно, словно товарища по оружию, как он обнимал всех, сидевших за этим столом. Несколько раз пили за красивую жену, потом еще за что-то, и когда выпили за нее, Людочку, она почувствовала себя совершенно счастливой.
– Я тоже моделью работала, – сообщила она Ане и, доверительно выпятив нижнюю губу, качнула головой, и после этого уже не следила за тем, что у нее вырывалось.
Аня плохо слышала, потому что музыка звучала слишком громко, и Людочке приходилось перегибаться через стол, который – пластиковый, легкий – подвигался то туда то сюда, царапаясь ножками о брусчатку.
– Ребята, – сказала Людочка, освоившись окончательно, – вы такие классные, – еще захотела что-то добавить, наклонилась и опрокинула бутылку «Пепси», попыталась ее поднять, и на пол полетели подмоченные сигареты и салфетки.
– Что-то ты, любимая, это, – проговорил светленький, улыбаясь, с ударением на последнем слове, проворно убирая колени из-под стекающей со стола коричневой шипучей жидкости.
При каждой более или менее подходящей песне выходили танцевать. Людочка вносила сумятицу в размеренную определенность площадки. Она уже не понимала, что выглядит смешно и даже отвратительно, не замечала, что над ней потешаются. Мужчины, находившиеся на площадке, мяли ее как хотели и, недоумевая, передавали ее из рук в руки, а ей казалось, что это она меняет их по своей прихоти.
Произносить слова ей становилось все труднее, казалось, буквы выходят неправдоподобно округлыми, а сами они, скрепляясь друг с другом, кренятся и шатаются, а ее многое подмывало сказать. Все, что она говорила, стало казаться ей правдой, и когда она выпивала очередную порцию – чего, она уж и не смотрела, ощущала нешуточный привкус несмываемой горечи. И лоскуты чужих жизней, взятые напрокат, давали много поводов для алкогольного сплина, отлично известного всем, кто считает себя обиженными.
– С высшим образованием посуду мою. Вот так вота, Сашенька, – жаловалась она или безмолвно вскидывала голову и смотрела ему в лицо долго и томно, словно пыталась этим придуманным взглядом возжечь некий невообразимый пожар чувств и сожалений о том, чего никогда не бывало.
– Меня Сережа зовут, – смеялся он трезво и, накреня голову, сосредоточенно целовал ее в шею.
– Щас, – шепнула она хрипло и, изогнувшись, выскользнула из его объятий.
Когда она вернулась, внизу между ягодиц, туго обтянутых джинсовыми шортами, темнела влагой серповидная полоса, и как это получилось, она не понимала, да и вряд ли ощущала. Сережа сидел на парапете, курил и бессмысленно смотрел, как на опустевшей уже площадке танцуют Аня с Мишей и дарят друг другу вялую нетрезвую нежность.
Шатаясь, Людочка приблизилась к Сереже и положила руки ему на плечи.
– Проводи меня, – попросила она, прижимаясь к нему и выпячивая живот. – Проводишь?
Ее качнуло к нему, он подхватил ее размякающее, неуправляемое тело, запустил руки под кофточку и водил ими, широко расставив пальцы. Перед ней стояло его лицо – матово-белое, с влажным искривленным ртом и помутневшими глазами, и она испытала какое-то безумное торжество. «Обойдешься», – злорадно подумала Людочка. И собрав последние силы, схватила запястья этих рук.
– Пошел к черту, – с трудом проговорила она, оттолкнула его и, пританцовывая, устремилась на пустую площадку.
Юрик собирал стулья, Валерий Палыч куда-то удалился, но аппарат продолжал играть и музыка еще звучала. Из открытой двери бара вниз падал свет, и в этой жидкой полосе она танцевала одна, как героиня клипа. И ей казалось, что вокруг много людей, что они следят за ее танцем и восхищаются ею и немо, широко раскрытое око камеры восторженно следит каждое ее движение.
А потом уже ничего не думала.
Чуть погодя под крышей выключили верхний свет, и на площадке стало еще темнее. Валерий Палыч, задумчиво глядя на ее извивающееся тело, сматывал свои провода.
Туалет был рядом. По бокам этого одиноко расположенного домика вертикально стояли желтые прямоугольники света. Там в тишине журчала вода, струясь в бурых отложениях, как кровь в артериях изношенного организма.
В туалете она упала.
На следующий день она чувствовала себя еще более несчастной, чем накануне. Жаркое солнце ломилось в окно, спрятаться от него было некуда. Ее тошнило без конца, и голова болела невыносимо. После обеда прибегала Белка в своем красном фартуке, приносила поесть и рассказывала новости:
– Запеканку чуть не сожгли – три противня. Меня эта стерва с тридцать четвертого достала. То курицу она не ест, то… Сил нету… Зажрались. – Увидев таз с рвотой, она ногой задвинула его под кровать, а Людочка отвернулась к стене и молчала, смежив веки. Белка сверкнула своими серыми строгими глазами.
– Дура ты, дура, – сказала она и присела на край кровати, но тут же вскочила, как будто обожглась. – Пойду, а то Маруся разорется.
Людочка опять ничего не сказала. До самого вечера она не выходила из своей комнатенки, а когда вышла, восхитилась и даже не решалась ступить с крыльца. Кипарисы стояли прямо и неподвижно, словно минареты волшебного города, за ними черным таинственным провалом угадывалось море, и в самом воздухе было разлито обещание чего-то удивительного. В сумерках по аллеям прогуливались приодетые отдыхающие, а справа слышались глухие всхлипы колонок и проверяли микрофон – это Валерий Палыч настраивал свою аппаратуру. Людочка прошла мимо столовой. В больших окнах растекался затаенный свет, оттуда доносились невнятно женские голоса, стук тарелок, и посудомоечная машина гудела в зеленоватой глубине мучительно и надрывно. Людочка миновала столовую, пробралась по склону горы, поросшей низкими душистыми елями, и оказалась прямо над рестораном.
Ресторанная площадка лежала как на ладони. На проволоке, раскинутой между шестов, гирляндами искрились фонарики. Людочке сверху были хорошо видны столики с надписями «Marlboro», за которыми начинали веселье другие, незнакомые ей люди, и жирно блестящие волосы на голове Валерия Палыча, и тусклый сгусток света на головке микрофона.
Людочка плохо помнила, что было вчера, да и вспоминать не хотелось. Наконец ей надоело смотреть на ресторан, и она побрела потихоньку вдоль берега по мощеной дорожке. По обе стороны в кармашках асфальта белели скамейки; на некоторых сидел кто-то невидимый; из этих пространств, осененных горизонтально растущими ветвями, раздавались сдавленные смешки и хихиканье и загадочная, радостная возня. Пинии, смыкаясь ветвями, то загораживали море, а то раздавались, и оно в этих промежутках открывалось широко и далеко.
Рано утром ей надо было идти в столовую. Посудомоечная машина уже не ворочалась в ее воображении безжалостным чудовищем, пожирающим молодость, а была подругой, неуклюжей и верной, – вроде Белки. Она гадала, увидит ли она Мишу и Аню, и этого, светленького, который чуть было не лишил Валерия Палыча его скромного и торопливого наслаждения, и представляла себе, что будет, если она их увидит, и что будет, если они увидят ее – в столовой, в синем переднике, хотя, конечно, ничего страшного бы не случилось. Она никак не могла вспомнить, жили ли они в пансионате, или просто заехали погулять. «И кто это наворотил?» – рассуждала она, недоверчиво озирая скалы, нависшие за ее спиной, и ей казалось, что раньше не было здесь никаких скал.
И ей снова было грустно и жаль себя, но уже не так, как вчера. «И правда дура», – думала она смиренно, отрешенно глядя перед собой. Слева от нее незаметно возникло облачко, подобное изящной шутке, и просвечивало темноту, растворяясь в ней невидимыми волокнами. Три грузовых корабля в ожидании шторма стали в бухте на ближнем рейде, празднично блистая сигнальными огнями; от них – желтые, красные и фиолетовые – бежали к берегу разноцветные дорожки и исчезали у самых камней.
Где-то далеко в поселке лаяла собака. А потом стало и вовсе тихо, не было слышно даже плеска воды. Черные ветви деревьев неподвижно лежали в густо-голубой глубине неба. Звезды, полные загадки, расположившись обычным порядком, явили себя на чистом небе. Ветер таился сзади за рваным хребтом, и лишь его обрывки, беспомощные и ласковые, налетали случайно, робко тыкаясь в камни и деревья.
Взошла луна, набросив на горы пелену рассеянного света, и скальные выступы сделались пепельно-розовыми.
И в тишине ночь распустилась, как цветок.
Настала такая тишина, что Людочка вдруг услышала, как стучит ее сердце – и глухо и звонко, подчиняясь тому же неутомимому ритму, которым держится все вокруг, – и, весело удивившись, даже дотронулась до того места, откуда исходило это немолчное биение в теплую неподвижность передыхающих летних суток, и долго не отнимала руку.
И как будто она увидела, как расстилалась ее жизнь, – точно это море, и берега еще не было видно. Немые звезды сопровождали стук сердца смутным и далеким мерцанием. Их переливы говорили о том, что с большой высоты видно другие берега всех на свете морей.
