Захар Прилепин - Грех (сборник)
– Мерзость… – шептал Юрий, открывая свой замок и обращаясь, казалось, и ко мне, и к студентам, один из которых плакал, а второй утешал, и вообще к миру. – Как отвратительно!.. Мерзость и безумие… Просто отвратительно.
В тот день с самого утра сыпал, лип и намерзал к грязи снег, и по этому снегу я пошёл в сторону больших улиц и разноцветных фонарей.
Приходилось держаться дальше от дороги – грязь из-под колёс летела во все стороны.
На единственной в нашей округе пешеходной улице гам авто стих, и на душе стало спокойнее.
Здесь водились разномастные молодые люди, никак и никогда не мешавшие друг другу. Кажется, кто-то из них был эмо, а кто-то гот или, быть может, панк. Я никогда ничего не понимал в этом, но при случае всегда вставал неподалёку и всматривался в них, покуривая.
Сегодня они мёрзли и сбивались друг к другу поближе, притоптывая в своих ботинках на толстых подошвах и потряхивая головами с диковинными причёсками.
В ушах, в подбородках, в бровях и в носах их блестели индевеющие серьги и шурупы.
Двое молодых людей непонятного пола целовались, сидя прямо на асфальте, в снегу. Одеты они были в одинаковые, почти чёрные от разнообразно налипшей, давно высохшей грязи брюки.
Наконец молодые люди оторвались друг от друга. Оба оказались парнями, оба были небриты, только у одного были чуть подкрашены глаза, а у второго – нет.
Я отвернулся и поспешил дальше. Ненакрашенным был сын Юрия, я его узнал.
Подходя к своему дому, я уже догадывался, что простыл. Меня поколачивало, и в голове стлался осклизлый туман, и кто-то всё норовил присосаться к моим соскам то ли холодным, то ли горячим, то ли сразу холодным и горячим ртом.
Впереди меня шли Нина и дочь. Нина поддерживала её, а та ставила ноги так, словно попала на болото и каждую секунду боится попасть в трясину.
Я обогнал их, скользя и разъезжаясь ногами по ледяной грязи.
Возле нашего дома стояла вишнёвая «девятка». Дверь в подъезд была почему-то открыта, а внутри раздавались совсем незнакомые и грубые голоса.
Студентов из их квартиры выволакивали люди в форме.
Я впервые увидел воочию чёрта и бедолагу, так что поначалу не разобрался, кто из них кто. Они оказались совсем не похожи на мысленно раскрашенных мной персонажей.
Один был рыжий и сутулый, а второй вообще бритый и крепкий, хоть и со впавшими, почерневшими глазами.
Ожидая услышать, когда бритый заговорит голосом чёрта, я вдруг услышал, как знакомым, недобрым баском начал ругаться рыжий:
– За что вы меня тащите, ау? – спрашивал он у своих конвоиров.
– «Хранение», есть такая статья, – отвечал ему один служивый с готовностью, легонько подталкивая рыжего в плечо.
– Я ж вам объясняю: я не употребляю наркотики. Никогда не употреблял!
– Не употребляешь, а в матраце прячешь, – терпеливо объяснял ему человек в форме.
– Нет, ты всё-таки гнида, – рыжий обернулся к бритому. – Как же ты, обдолбанный мозг, догадался спрятать свою отраву ко мне?
– Да пошёл ты, – прогнусил равнодушно бритый. – Вляпался – меня не тяни. Я вообще не в курсах.
– Это не ты нас стуканул, сосед? – спросил рыжий чёрт, увидев меня, медленно поднимавшегося наверх.
– Откуда ты меня знаешь? – почему-то поинтересовался я вместо ответа, но рыжего уже столкнули дальше, и он, не успев ничего сказать, засеменил по ступенькам.
На первом этаже навстречу задержанным студентам и их конвоирам попались Нина с дочерью. Дочь, казалось, вообще не замечала ничего, а просто шла в своём аду то по скользкой поверхности на улице, то вверх по ступеням подъезда.
– Ты, хорош со всеми трепаться! – сказали рыжему чёрту, когда он встретил женщин, и, кажется, теперь уже ударили всерьёз.
Я и не понял, стоя сверху, с кем он пытался заговорить: с Ниной, с дочерью её…
Грохнула железная парадная дверь – и всё стихло.
Из квартиры студентов шла тишина, замешанная на недавнем уходе людей: там ещё гуляли сквозняки, и нанесённые извне чужие запахи никак не могли понять, где им, в чём раствориться.
Из моей квартиры шла привычная тишина, в которую я входил, как ключ в скважину, сразу закрываясь изнутри на все обороты и пропадая бесследно.
Из квартиры Нины и её дочери шла тишина тягостная и нудная, как зубная боль в несколько ночей длиной.
А в квартире преподавателя молчали так, словно живых людей там не было вообще.
Постояв минуту, прислушиваясь к разным видам тишины, я неожиданно подумал, что надо бы всё объяснить этим в форме: они ведь задержали и увели ни в чём не повинного рыжего чёрта!
Но на улице не было уже никого. На следы уехавшей «девятки» нападало столько снега, что они стали почти неразличимы.
Колёса
И вот я очутился на кладбище. Однажды был в гостях у своего знакомого дурака. Общались попусту, смотрели в телевизор, он изнывал от желания хоть как-то себя развлечь, я лежал на его прокисшем диване.
Дело было в общаге на пятом этаже.
Тут в неприкрытую, в пинках и пятнах, дверь влез котёнок мерзкого вида, как будто всю жизнь обитал в помойном ведре.
На него мой знакомый и обратил своё дурацкое внимание.
– Это ты, зассанец, – поприветствовал пискнувшее животное и взял в руку, разглядывая неприязненно.
Мы только что курили, отплёвываясь в осеннюю сырь, и окно было открыто.
Когда я отвлёкся от телевизора, котёнок уже висел, цепляясь лапками за подоконник, собирая кривыми коготками белые отколупки краски. Удивительно было, что зверёк не издавал ни единого звука, сползая в своё кошачье небытие.
Вспомнил некстати, что у какого-то поэта на том свете пахнет мышами. Нашему котёнку понравилось бы, если так. Но, кажется, ни черта там не пахнет.
Дурак мой заворожённо смотрел на котёнка.
В какую-то секунду котёнок вдруг зацепился из последних своих сил за невидимую щербину подоконника и недвижимо завис, тараща глаза.
Дурак сделал легчайшее движение указательным пальцем – так касаются колокольчика или рюмки, желая услышать тонкий звук, – и ударил котёнка по зацепившемуся коготку.
Когда я спустился вниз, впервые назвав дурака его навек настоящим именем, котёнок лежал на лавке, успокоенный и мягкий. Задние лапы его свисали с лавки, как тряпичные.
Так и меня ударили, легчайшим движением, по коготку.
Зато у меня были весёлые друзья.
Вадя, красивый, улыбчивый блондин, глаза в рваных прожилках начинающего, но уже неповоротного алкоголика. Вова, самый здоровый из нас, гогочущий, мясной, большое красное лицо.
Это была самая поэтичная зима из встреченных мной в жизни.
Я тогда наконец бросил писать стихи и больше никогда впредь всерьёз этим не занимался, уволился с одной работы, не попал на другую, потом меня, говорю, ударили по коготку, и я обнаружил себя в могиле.
– Ну ты вылезешь, член обезьяний? – звал меня Вова, стоя сверху. Из-под ног его сыпались в могилу земля и грязный снег.
Я перехватил лопату и замахнулся с честным намерением ударить Вовку по ноге как можно больнее, а желательно сломать её. Вовка, гогоча, отпрыгнул, в одной руке его была бутылка водки, в другой стакан.
– Нет, ты будешь пить или нет? – спросил он, обходя вырытую могилу стороной, выдерживая расстояние в длину моей лопаты.
– Хули ты спрашиваешь, Вова.
– Так вылезай.
– Я здесь выпью.
Вова, проследив, чтоб я поставил лопату в угол, присел возле четырехугольной ямы. Подал мне высокий стакан, налитый до половины.
Рядом с Вовой присел на корточки Вадик, привычно улыбаясь честной, ласковой улыбкой.
Мы чокнулись – парням пришлось чуть наклониться ко мне, а я поднял свой стакан навстречу им, словно приветствуя.
Я стоял без шапки, потный, довольный, в чёрной, или скорей рыжей, яме, вырытой посреди белого снега. Снег лежал на невнятных тропках, на памятниках и железных оградах, на могилах и растрёпанных венках.
Вова протянул мне кусок хлеба и ломоть колбасы.
Как вкусно, боже мой. Засыпьте меня прямо сейчас, я знаю, что такое счастье.
Вова развернулся, чтобы ещё принести закуси, и всё-таки получил по заду совком лопаты.
– Ах ты, червь земляной! – закричал он весело и мстить не стал.
Вадик тоже смеялся. Во рту его виднелся белый непрожёванный хлеб, и это казалось мне красивым. У Вадика были замечательные, крепкие, белые зубы – и в зубах белый мякиш.
– Давай заканчивать, поехали за гробом, – сказал Вова. – Кто там у нас сегодня? Бабка?
Делая скорбные лица, мы вошли в квартиру.
Ещё в подъезде мы перестали разговаривать, чтобы хоть как-то себя угомонить. Иначе ввалились бы к покойнику потные, в розовых пятнах юного забубённого здоровья и двух на троих бутылок водки, зубы скачут, и в зубах клокочет гогот дурной.
Тихие, вдоль стен бродили родственники; женщины – в чёрных платках, мужчины – в верхней одежде. Не находя себе дела, мужики каждые десять минут выходили курить в подъезд.
