Саша Филипенко - Красный Крест. Роман
«Может, это и хорошо», – подумала Татьяна Алексеевна. Возвратившись к Асе, она принялась будить дочь. Поглаживая девочку по щеке, она заметила, что один из чекистов собирает ее рисунки.
«Что можно взять с собой?»
«Что-нибудь теплое. И для ребенка тоже».
«Может быть, это и хорошо?» Во всяком случае, они позволили мне остаться с Асей. Советские люди. Двое злых, но один хороший. Все никак не мог выковырять что-то, что застряло в его зубах.
«А это можно взять?»
«Да, возьмите и это…»
– Вам позволяют собрать вещи, и, трясясь от страха, вы думаете, что эти люди гуманны. Даже арестовывая вас, они разрешают взять теплый свитер. Добрые люди! Заблуждение… Голая правда заключалась в том, что великое государство было не способно обеспечить одеждой всех арестованных.
«Надо же, – думала я, – вот это машина!» Спустя столько лет они все же добрались до меня. Какие молодцы! Так тщательно работать с документами. Упорству этих людей можно было только позавидовать. Вы только подумайте, 1945 год!
Татьяна Алексеевна собралась довольно быстро. Еще с полчаса, с Асей на руках, она наблюдала, как двое взрослых мужчин распарывают одеяла и вытряхивают перья из подушек. Все это могло бы выглядеть очень смешно, если бы не было так страшно. Около двух часов ночи машина наконец покинула двор.
Рассматривая темные дома, Татьяна думала, что их везут в тюрьму. Ася спала у нее на руках, и Татьяна Алексеевна полагала, что после короткого допроса их отпустят спать. К счастью, они позволили ей остаться с ребенком – ко всему прочему, казалось, она была готова.
Не успев проехать и трех кварталов, машина вдруг остановилась. Работали слаженно: человек, что всю дорогу молча сидел на переднем сиденье, резко выскочил и открыл заднюю дверь. Тот, что сидел рядом с арестованной, вырвал ребенка и побежал в сторону набитого напуганными детьми автобуса. Татьяна закричала, попыталась выбраться из машины, но получила удар в затылок.
«Как вам не стыдно? Что вы себе позволяете? Оставайтесь советским гражданином – не травмируйте детей!»
– Я попыталась вырваться, но теперь уже тот, что открывал дверь, забрался в салон и принялся душить меня. Я чувствовала, как расширяются зрачки. Ася закричала: «Мамочка!», и я попыталась выкрикнуть ее имя, но чекист закрыл мне рот.
«Хватит визжать! Успокойтесь! С ней ничего не будет! Государство о ней позаботится! Мы с вами сейчас поговорим, вы нам все расскажете и отправитесь домой. И вытрите кровь – не пачкайте автомобиль!»
Нам даже не позволили проститься.
Татьяна Алексеевна попробовала успокоиться. Ей показалось, что, если она будет вести себя сдержанно, эти люди пожалеют ее. Позже она узнала, что такое поведение арестованных чекисты называли «синдромом зайца». Никогда не следует обманываться относительно волков.
Спустя полчаса ее привезли на Лубянку и бросили в камеру.
– Я помню, что меня сильно трясло. От страха. За Асю. Куда ее везут? В какой детский дом? Сколько они продержат меня? Справится ли дочь без меня два-три дня? Взяли ли они ее вещи? Нет, ведь, кажется, вещи были у меня… Может быть, они отвезут ей их позже?
Как бы не так! Два-три дня! Смешно! Они вызвали меня на допрос лишь спустя неделю. Все не могли с кем-то кончить. Следователю было не до меня. Дела… да уж, большие дела!
Совершенно обессиленную, со связанными руками, ее усадили на стул. Подняв голову, она вдруг засмеялась. После недели в камере одним видом своим следователь натурально рассмешил ее.
– Человек по фамилии Кавокин. Я запомнила его на всю жизнь. Даже Альцгеймер не выбьет из моей памяти это существо.
Маленький, плюгавый, лысеющий мужичок лет сорока. Исключительно безликий, не человек даже, но моль. Он говорил коротко, отрывисто и немного гнусавил.
– Думаю, не раз, возвращаясь с работы, человек этот подвергался насмешкам дворовых мальчишек. Кавокин натурально нуждался в должности следователя. Лишь возможность пытать других людей могла примирить это ничтожество с самим собой. Позже, в лагере, я пойму, что вся эта система, вся эта огромная машина строилась на закомплексованных людишках вроде него. Сами по себе эти существа ничего не представляли из себя, но становились значимыми в государстве себе подобных.
Началось с анкеты. Кавокин спрашивал о родителях, загранице и всяком таком прошлом. Затем он объяснил, что арестовали ее не просто так, что просто так они никого не берут. После часа нелепых вопросов следователь вдруг вытащил стопку ее рисунков и открыл настоящий, многочасовой допрос.
«Это вы нарисовали?»
«Да».
«Зачем?»
«В каком смысле?»
«Для каких целей вы с такой точностью зарисовывали улицы Москвы?»
«Это обыкновенные рисунки. Я люблю рисовать».
«И это?»
Что тут ответить? Я сижу со связанными руками. Передо мной стол, стул и лампа. Следователь размахивает рисунком НКИДа, и я думаю: «Господи, какой же нужно было быть дурой, чтоб зарисовывать здание государственного учреждения!»
Кавокин задает, по сути, одни и те же вопросы.
«Для чего вы рисовали это? А это? А вот это? А Кремль?»
Я старалась не раздражать его, пыталась отвечать спокойно, но получалось плохо. Во-первых, он все еще смешил меня, во-вторых, какое ему было дело до моих ответов?
Спустя, наверное, часа два он перешел к следующему вопросу:
«Вы отправляли рисунки мужу?»
«Куда?»
«Вы получали письма от мужа?»
«В самом начале войны, да».
«В самом начале это какой год?»
«Это 41-й, если вас подводит память!»
«Не вздумайте грубить мне! А после? После вы получали письма?»
«После нет. Только в самом начале войны, всего два».
«Вы знали, что ваш муж перешел на сторону врага?»
«Нет».
«Так вот знайте!»
«Алексей не мог перейти на сторону врага. Более того, я уверена, что Алексей никогда бы так не поступил. Мой муж всегда был настоящим коммунистом».
«Не тебе, сука, решать, кто есть настоящий коммунист, а кто нет! Поняла меня?!»
«Ого! – подумала я. – Вот это поворот! Это ничтожество умеет еще и кричать!» К этому моменту я успокоилась и теперь совершенно не испытывала страха перед человеком за столом.
«Кто-нибудь говорил ему, что он смешон?»
Кавокин продолжил что-то кричать, но Татьяна Алексеевна перестала слушать его. Ей стало неинтересно. Глядя на брызжущего слюной человека, она вдруг вспомнила последние слова отца:
«Будь храбра, Тата, но без глупостей. Не клади голову на плаху. Будь хитра и не стыдись отступить. Будь мудра! Умей соглашаться и бежать. Не доказывай человеку с ножом, что ты смелая. Всегда молчи. Не объясняй дураку, что он дурак, ибо не рассказываешь же ты дереву, что оно дерево. Не ворчи, не бухти и не ной. И всегда оставайся здравоцентристом!»
«Павкова! Павкова! Павкова, смотрите на меня!»
«Да…»
«Да, гражданин начальник!»
«Да, гражданин начальник…»
«Павкова, связывался ли с тобой твой муж Павков Алексей в последние недели?»
«Что?»
Только в этот момент она поняла, почему они арестовали ее!
«Лешка жив!»
Спустя несколько лет она опять повторяла эти слова. Они арестовали ее не потому, что нашли старые списки, но потому только, что освободили ее мужа из плена.
«Связывался ли с тобой твой муж в последние недели?»
– Из донесений наших агентов я знала, что, заходя в немецкие лагеря, американцы рекомендуют русским солдатам не возвращаться домой, потому что дальше, зачастую, их ждут не родные и близкие, а фильтрационные лагеря.
«Наших солдат пугают пытками и допросами, – сообщал советский сотрудник, – а потому настоятельно рекомендуем провести разъяснительную беседу с представителями американского дипломатического корпуса».
«Так вот почему они арестовали меня! Жив! Жив! Жив! Лешка жив! Они вышли на меня не потому, что нашли румынский список, но потому только, – вдруг осенило меня, – что где-то там, далеко-далеко, моего мужа освободили из плена!»
Вы не поверите, Саша, я так обрадовалась, что чуть было не обняла эту собаку Кавокина.
«Павкова!»
«Да?»
«Да, гражданин начальник!»
«Да, гражданин начальник…»
«Так твой муж, я тебя, суку, спрашиваю, выходил на тебя или нет?»
«Нет…»
Кавокин продолжал орать, и Татьяна Алексеевна испытывала нечто необъяснимое. Плотность эмоций, которую ни с чем не сравнить. Колоссальный пресс чувств.
– Наверное, так действуют только наркотики. Кто бы дал воды? Одновременно я переживала страх и физическую боль, волнение от разлуки с дочкой и счастье от обретения мужа. Я не понимала, какой у меня пульс, но просила собственное сердце только об одном – милое, не остановись!
Следователь продолжал гавкать, и я не могла поверить собственному счастью:
«Значит, это правда?»
«Что правда?!»
«Значит, вы арестовали меня, потому что Алексей жив?»
«Твой муж, контра ты поганая, арестован, потому что перешел на сторону врага, а вопросы здесь задаю я!»
