Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Керри задыхается от дыма, вскакивает, он расплатился вперед, молниеносно одевается, отвернувшись, в поплывшей от слез комнате нащупывает дверь, толкает, длинным своим шагом продавливает жаркие потемки коридора и, лихо стуча каблуками, слетает по винтовой лестнице во двор-колодец. Кругом играют дети, мужчины стучат нардами, на балконе женщина выбивает ковер.
3
– Я буду ходить по девкам только для того, чтобы избавить себя от малейшего искуса, чтобы забыть о девственницах, – помрачнел Хашем.
– Почему ты не женишься?
– Женюсь, обязательно женюсь, – горячо сказал Хашем. – Денег только надо заработать.
– Чем ты их заработаешь? Птицей? Ты егерей едва птицей кормишь.
Хашем помрачнел.
– Ты прав, заработок у меня не густой. Лебедями не очень-то заработаешь. Вот если бы за кречетами на Камчатку махнуть… Но мы и без кречетов обойдемся. Балобанов наловим – и в Кветту на соколиный рынок поедем. Хубары в Белуджистане, скорее всего, уж нет, но соколиный базар остался.
– А если уже не остался?
Я не знал, на ком собирается жениться Хашем, но идея заработать денег всё чаще стала мелькать в разговорах. Он вслух задумывался, рассуждал о семейной жизни.
Откуда он возьмет так много соколов? Как мы их довезем? Хашем – при всей своей монументальности, способности полностью поглотить внимание и воображение – часто выглядел настолько беспомощным, что у меня опускались руки, хотелось его треснуть, чтоб опомнился.
4
Как жить в пустыне, в степи, где нет ничего, кроме горизонта, травы, песка; где нет женщин. Пустыня превращает мужчину в нелюбимого ребенка. Мужчины становятся подростками – из-за скудости развлечений. Подростки используют всё подручное, чтобы позабавить себя. Камни, насекомых, птиц, свои души и тело; ящериц-калек, бойцовых скорпионов, усаженных в банку; ненависть, ярость. Отсутствие женщин рождает бессердечность, ад подменяет раем и населяет его фантомами мастурбации. Детские шалости оборачиваются делом жизни. Подростковая безжалостность искажает нравственность взрослого мира, делает его ненастоящим. Удаленность от жизни позволяет быть к ней безразличным, желать ее уничтожения…
– Господи, какое блаженство, – простонал Хашем.
Он лежал в ванне плечом вперед, подавшись рукой, которая прикрывала причинное место, другой он протягивал мне папиросу. До краев поднявшаяся вода дышала волной, набегала на его грудь и обратно на огромные плоские ступни с поразительно длинными пальцами – в то время как дым ниткой выходил из уголка губ.
Он поднял голову, взял у меня гильзу, потянул и снова откинулся назад и закрыл глаза.
– Ребята, ради всех святых, сколько можно? – позвал голос из комнаты. – Давайте, лентяи, вы торчите в ванной уже больше часа.
Керри сидел на широченном подоконнике, парившем над Торговой улицей, и наблюдал, как внизу в стремительно смежающихся сумерках вспыхивают фонари, отрезками улиц и переулков спохватываются огни, перебегая к набережной. В час ночи город сбавит накал, и тогда прозреет блеском море, три пунктира маяков, два корабля на рейде, цепочки эстакад у горизонта, периметры складов, и звездный объем встанет над морем…
«А что если все эти звезды уже погасли?» – думает Керри, и у него сосет под ложечкой от жути.
Через час мы вновь обретем силы и разойдемся по комнатам этой огромной – во весь этаж – квартиры в центре Баку, превращенной в бордель. У Керри здесь зазноба, юная Гюзель. Хашем изредка составляет нам компанию. Из непостижимого мной любопытства.
После, проводив Хашема и оставив Керри, я шел по родному городу во чреве безлунной ночи. Моторная память оказалась надежней памяти представлений, тело, как кошка, помнило кинетические складки пространства, уложенные с той же надежностью, с какой десантник укладывает ткань парашюта, и теперь они махом раскрылись и нерушимо понесли вниз по городу. Дотрагиваясь до знакомых углов, стволов деревьев, до лестничных перил, заглаженных на излете, до истонченных ручек дверей парадных, обнаруживая в верном месте проходной подъезд, и за ним радостно нащупывая ногой на той самой последовательности высот те самые четыре ступеньки (степень гладкости подошва чует прерывистым скольженьем), я шел по городу ночью с тем же сладострастием, с каким в детстве слепо тыкался и целовал материнский живот.
5
Когда Керри напивался, в нем пробуждалась молодость. Он и так – благодаря осанке и телесному складу – не выглядел стариком, а после стаканчика лицо его окрашивали кровь и улыбка смущения.
Керри внутренний был гораздо слабее Керри внешнего. Изнутри он напоминал себе сумерки, стоянку старости, в то время как при его белобрысости седина была неотчетлива и являлась, только когда на пляже он выходил из воды и на сильной плоской груди серебряные ленты волос, слипшихся, плоских от стекающей воды, давали блеск, и только тогда было возможно вдуматься в возраст этого сильного, красивого, натренированного тела. Самое худшее, что только мог себе вообразить Керри, – смертное одиночество. Вот так, без обиняков – стиснут или засыпят, и будешь зреть каждой частичкой углерода, глазищами – пустоту – немоту, отъединенность, и поделать ничего нельзя, вот только лежать и не двигаться, клаустрофобия, приступ нескончаемый, тоска и ужас, никаких чертей или архангелов – ничего, только темнота, теснота и бессилие забыться.
За все эти месяцы на всем побережье он не встретил ни одного красивого тела, ни одного красивого лица, говорил себе: «Поразительно!» – и понемногу соображал, что здесь было вокруг пятнадцать – двадцать лет назад, когда всю эту купающуюся молодежь во младенчестве не баловала сытость, а повально посещали дистрофия и рахит.
Неделя пляжного отдыха притупила вкус моря. С востока донеслись обрывки мертвой зыби. Он искупался утром и ушел с ночевкой в предгорья. На обратном пути попал на сложный спуск, кое-где на четвереньках, в глинистых местах, съезжал вместе с сыпучкой по водомоинам.
Отмывшись, отправился на базар, купить фруктов, сыра. В этот вечер она, отрада его взора, торговала одна – тонкая девчушка с чуть грубоватым лицом, с чересчур тонкими твердыми губами, остреньким морщащимся подбородком, усыпанным красными точками, и четкими скулами. Базарной семейной торговлей руководила ее мать, спокойная деятельная женщина с хорошим строгим лицом, но она бывала за прилавком только по утрам, распродавала хлеб и молочное, так что большую часть дня девочку можно было застать одну или с братом, который остерегался Керри и помалкивал или вообще уходил подымить с друзьями. Ему нравились ее стать, большая смуглая грудь, дышащая вместе с кружевными краешками ситцевого лифа, но ни о какой близости он не мог и помыслить. Последние три года Керри с удовольствием наблюдал, как благодать зрелости постигает его, притупляя остроту, но даруя полноту покоя. Теперь ему нравилось смотреть на женщин-нифм (между женщиной и нимфой для него никогда не было зазора) с точки зрения искусства. Ему нравилось не чувствовать возбуждения от вида плоти, ощущать провал на месте всегда живо и красноречиво отзывавшегося участка мозга, с прохладным презрением относиться к будничным видам плоти и высоко ценить, каким-то новым органом чувств, ее превосходность, необыкновенность, надмирность.
«Куда девается плоть после смерти? Куда? Что душа пропадает – тут мало удивительного, душу еще никто не измерил, есть она, нет? А вот тело – наглядность его, данность, что? Неужели пропадает бесследно?.. Куда девается энергия красоты? Отапливает небо? Подавляющую часть своей научной и культурной мощности человечество тратит на то, чтобы смерть отдалить, перехитрить – духовностью, медициной, ритуалом, алгоритмизировать у ней привычку, к которой привыкнуть нельзя…»
…Керри не сомневался, что она откажется, но она кивнула и, глядя в сторону, сказала, не шевеля губами, что здесь ей нельзя, что она завтра поедет в город, и пусть он тоже поедет, она будет ждать его на набережной, у парашютной вышки.
«Алты, алты, шесть часов», – бормотал Керри, помахивая пакетом с белыми черешнями, которые он пользовал в качестве конфет к чаю и которые он прикончит завтра, под навесом у своего ангара ровно в семь, когда девочка подожмет подкрашенные губы и быстрым шагом поднимется с уже вспыхнувшей фонарями набережной в город.
6
Лица иностранцев в Баку похожи на лица притесняемых оккупантов. Commonwealth Sooner, Frontera, Delta Hess, Grunwald, Repsol, ExxonMobil, BP, Shell, AGIP, Mitsui. Керри раздражается невероятно, глядя на эти гестаповские выражения лиц. Такие лица особенно у тех, кто идет рука об руку с девушкой-азербайджанкой. Керри понимает, что это связано с защитной реакцией, но всё равно его корежит.
Говорит Керри:
«Старость – это время, мера уничтожения. Вечности нет. Ибо она – смерть».
«Единственное, о чем я жалею, – что не попробовал стать альпинистом. В горах проще погибнуть, чем в море».
