Владимир Романовский - Наваждение
Поздней ночью, когда гости разошлись, сын Коля вышел из спальни, познакомился с Белинским, и ушел в туалет, а Крессида Андреевна проснулась в своем кресле, сказала «Спать хочу, не могу, спокойной ночи», и ушла в спальню, Белинский сказал:
– Я могу и на полу, мне все равно.
– Нет уж, сейчас разложим диван и кресло. Кресло тоже раскладывается. Ляжешь на кресло.
Они вместе разложили и диван и кресло. Коля вышел из ванной, глядя в мобильный телефон и нажимая кнопки, Фотина сказала ему «Спокойной ночи!», он что-то ответил невнятное и удалился в спальню.
Белинский сказал:
– Спасибо тебе, Плевако, за все. Хочешь, я разберусь с Брянцевым?
– Не надо, – попросила она. – И так тошно. Ложись спать, Белинский. Вот простыня, вот одеяло, вот подушка.
– Нет, я правда разберусь. Обещаю тебе.
– Заткнись. Хватит.
И ушла в ванную. Постояв под душем и почистив зубы, она надела халат, затянула на нем поясок, еще раз провела расческой по волосам, и вышла, готовая дать отпор – а Белинский уже лежал в разложенном кресле и спал, слегка похрапывая. Фотина философски вскинула брови, усмехнулась, и легла на разложенный диван. Скрипнули пружины. Белинский длинно пернул. Она думала, что не уснет, но уснула почти сразу.
13
На утро раздался истерический звонок в дверь, и аккомпанировал ему стук в ту же дверь, не менее истерический, кулаком. Фотина открыла дверь, и жена Валерия Палыча, Анастасия Тарасовна, ворвалась в квартиру, как Суворов в Измаил, и сразу кинулась к телефону. И стала звонить в полицию.
Оказалось, что незадолго перед рассветом Белинский проник в квартиру Валерия Палыча и его жены, связал обоих, выпытал, где лежат деньги и драгоценности, и забрал себе немалое количество и того, и другого. После этого он, заткнув рты хозяевам спортивными носками хозяйки, которые он вытащил из комода, Белинский принял душ (это особенно возмущало почему-то Анастасию Тарасовну), гуманно развязал хозяйку, велел ей взять с собой ключи, и, задавая ей направление и приставив нож к ее спине, вывел ее из квартиры, а затем из дому. На улице он с нею попрощался и скрылся. Анастасия Тарасовна хотела связаться с полицией, но оказалось, что Белинский забрал оба мобильных телефона, а провод домашнего телефона перерезал.
Полиция с интересом выслушала сбивчивый рассказ и обещала скоро прибыть. Крессида Андреевна, выйдя из спальни в халате и бросив презрительный взгляд на Анастасию Тарасовну, спросила Фотину:
– В чем дело? Чего она шумит тут, будто ей поганой метлой по морде дали?
14
А тем временем, дамы и господа, Белинский добрался до Проспекта Ветеранов и там, зайдя по старой памяти к одному из знакомых, обратил драгоценности в деньги. После чего на таксомоторе он проследовал на Невский завтракать.
Позавтракав плотно, он приобрел в магазине готовой одежды новый костюм и ботинки. В другом магазине он купил полевой бинокль.
Погулял по городу, посидел у памятника Екатерине Второй, и к двум часам дня отправился на Разъезжую.
Заняв столик в кафе напротив «Комиссии», он вкусно пообедал и просидел за столиком до конца конторного рабочего дня. Он готов был вернуться сюда на следующий день в случае неудачи и навести справки – но именно в этот день Брянцев покинул здание ровно в пять, неся в руке кейс-атташе, и Белинский узнал его (он помнил Брянцева по показанной ему Фотиной фотографии). Брянцев направился к своему, припаркованному напротив здания, вуатюру. Белинский вышел из кафе. Брянцев отпер дверь вуатюра, закинул кейс-атташе на заднее сидение, сел за руль, и захлопнул уже было дверцу, но Белинский ее, дверцу, придержал левой рукой, и снова распахнул.
– Двигайся, – сказал он, держа правую руку в кармане пиджака. – А то ведь пальну тебе в лоб, фраер дурной. Двигайся, двигайся.
Брянцев, оторопевший, перепугавшийся, стал передвигаться на пассажирское сидение.
– Сигнализация соединена с полицией, – сказал он боязливо.
Белинский ударил его тыльной стороной руки по лбу. Было больно.
– Давай условимся, мужик, – сказал Белинский. – Ты никогда больше не будешь мне врать. Вообще никогда. Даже в шутку. За всякое вранье я буду тебя бить, и всякий раз сильнее, чем прежде.
– Что вам нужно?
– У меня к тебе есть дело себе важности неимоверной. Не ври только. Я терпеть не могу, когда врут. Не вводи меня в неистовство. Я понятно объясняю?
Брянцев покивал, косясь на карман Белинского.
– Значит так, парень, – продолжил мысль Белинский. – Я нынче в бегах, меня скоро поймают и отправят обратно на зону. Я об этом знаю, и зона мне совершенно не страшна. За время моих каникул я запланировал совершить, испытать, и пережить много разного – у меня была в начале беглецкого моего пути масштабная программа со множеством пунктов. Программа почти выполнена, остался только один незначительный пункт – сделать доброе дело. Вот я его и делаю, а тебя, Брянцев, назначаю своим адьютантом и ассистентом. Во избежание возражений предупреждаю тебя, Брянцев, что я знаю, где ты живешь. – И назвал адрес. Глаза Брянцева широко раскрылись. Белинский продолжал: – Я вспыльчив, мстителен, безжалостен, но почти всегда справедлив. Будешь делать, что тебе велят – останешься цел и возможно даже невредим. Понял?
Брянцев кивнул.
– Ну, спрашивай, – сказал Белинский.
– Что спрашивать?
– Спрашивай, что нужно делать.
– А что нужно делать?
– Вот, это самый главный вопрос. Им еще Чернышевский задавался. Но в отличие от Чернышевского, я знаю ответ на этот величайший и наиважнейший вопрос. И я этим ответом намерен поделиться с тобою лично, Брянцев. Трепещи и благоговей. Благоговеешь?
Брянцев не знал, что отвечать, и получил еще раз по лбу, больнее, чем раньше, и сказал:
– Ай!
– Я спрашиваю, благоговеешь?
Брянцев кивнул. Белинский сказал:
– Есть некая немолодая тетка, добрая и работящая. Она меня не знает, зато я знаю ее очень неплохо. В школе вместе учились. Недавно до меня дошли сведения, что ты подложил упомянутой тетке здоровенную свинью. Сегодня мы будем это положение исправлять. Заодно тебе шанс снять грех с души.
– Какая тетка, я не понимаю…
– Терпение, мон ами Брянцев. Тетку зовут Фотина Плевако. По твоей милости к ней со дня на день придут легавые, потащат на суд. И суд вынесет приговор, и Плевако посадят в темницу сырую, где решеткой окно оторочено. А это несправедливо, Брянцев. И даже как-то, пожалуй, подло с твоей стороны.
– Она ко мне вчера приходила, – сообщил Брянцев.
– Да, я слыхал.
– Я ей все объяснил. Я ничего не могу сделать – все на автоматике.
Белинский дал ему подзатыльник, и у Брянцева перед глазами некоторое время летали, сверкая глянцевыми крыльями, бабочки.
– Не доводи меня до исступления, Брянцев. Так не бывает, чтобы все на автоматике и ничего нельзя исправить. Всегда можно найти методу. Но видишь ли, беда какая – я лично понятия не имею, что нужно предпринимать, чтобы исправить создавшийся ситуасьон. Ты знаешь французский? Ситуасьон – это положение. Так вот, я не знаю, но подозреваю, более того, просто уверен, что ты упомянутое понятие имешь. Знаешь, как всё исправить, с тем, чтобы восторжествовала наконец справедливость и все вдруг начали жить по правде.
– Нет, я же объяснил…
Белинский ударил его слегка в ухо. Было очень больно. Через некоторое время Белинский сказал:
– Очухался? Молодец. Я ведь тебе объяснил, мон ами, что не люблю, когда мне врут. Пожалуйста, не нужно испытывать мое вовсе не ангельское терпение. Человеколюбив я в меру. Итак, твоя задача – сделать, чтобы на Плевако никаких записей ни в каких конторах и компьютерах не было. Ни штрафов, ни судов. Чтобы чиста была Плевако, Фотина Олеговна, пред правосудием нашим величественным. Срок у тебя до полуночи. И все это время я проведу с тобой. Вот радость-то. Будешь звать на помощь, пытаться связаться с пацанами или с полицией – урою. Мне терять нечего, как ты понял – больше срока, чем мне несправедливо вкатали, получить нельзя. Одним жмуриком больше или меньше – ничего не меняет. А ты мне совершенно не нравишься. Рожа у тебя противная, простая и невзрачная, и рот слюнявый. И я готов побиться об заклад, как говаривал Достоевский в Швейцарии, что ты понятия не имеешь, какие были реалистические струи в живописи барокко. Поэтому в твоем случае содействие и послушание – самый разумный стиль поведения. Будешь работать медленно, не успеешь к полуночи – отрежу палец. Не уложишься к часу ночи – отрежу другой палец. В час тридцать отрежу тебе ухо, будешь, как Ван Гог. В два часа отрежу тебе член. Понял? Я спрашиваю, понял?
– Понял.
– Во сколько я отрежу тебе второй палец? Ну, говори.
– В час ночи.
– Молодец. Эрго, план действий тебе ясен, начинай действия, Брянцев. Можешь советоваться со мною по ходу дела.
